книги2 / 263

ческую пластичность, колоритность. У них применение диалектизмов­ гораздо более убедительно… диалектная лексика­ доводится до читателя с наибольшей ясностью, какая удается писателю»92.

Дискуссия была полезной и для писателей, работавших в истори­­ ческом жанре. Здесь принципы обращения с языком старины­ были еще менее разработаны. В одной статье читаем: «Весь­ма спорным и целиком зависящим от того, как конкретно он будет разрешен, является вопрос о том, должен ли автор исторического­ романа прибегать вообще к архаизации своего языка. Бывает, что автор архаизирует не только язык персонажей, но и свой повествовательный язык. Бывает,­ что он ограничивается лишь архаическим построением речи персонажей. Бывает, наконец,­ что он не делает ни того, ни другого, а пишет языком, свойственным­ его эпохе и его индивидуальному стилю»93.

Предстояло выяснить, какой из этих способов является наиболее приемлемым с точки зрения тех общих задач, которые стояли перед советской литературой в целом и в том числе перед историческим романом. Поднятые дискуссией вопросы­ о чистоте литературного языка, о средствах его обогащения и дальнейшего развития, о простоте и доступности языковых средств при условии сохранения индивидуального своеобразия писателя­ – все эти вопросы имеют непосредственное отношение к историческим романистам. Те положения, к которым приводили споры вокруг диалектизмов, «блатной музыки», вульгарных речений­ и т. д., могли быть отнесены к архаизмам, варваризмам, идиоматизмам в литературе о прошлом.

Становилось ясно, что в историческом романе недопустимы обе крайности – и чрезмерное насыщение текста устаревшими словами, и полное их отрицание. Эту меру в использовании внелитературных элементов прекрасно выразил­ Горький в статье «Беседа с молодыми», где он говорит,­ что от каждого писателя требуются прежде всего «тщательно отобранные слова». Писатель «откидывает из речевой стихии все случайное, временное и непрочное, капризное, фактически иска­ женное,­ не совпадающее по различным причинам с основным “духом”, то есть строем общеплеменного языка. Само собой ясно, что речевой­ язык остается в речах изображаемых литератором людей, но остается в количестве незначительном, потребном только для более пластической, выпуклой характеристики изображаемого лица,­ для большего оживления его»94.

92  Ларин Б. Диалектизмы­ в языке советских писателей // Литературный критик. 1935. № 11. С. 220.

93  Гоффеншефер В. О родословной героев. С. 130. 94  Горький М. Собр. соч.: В 30 т.. Т. 27. С. 213.

190

Этот горьковский принцип отбора необходимого словесного материала может быть отнесен и к историческим­ жанрам.

Но в области художественно-исторической литературы не было единства в решении вопроса – в какой мере требование правди­вого изображения прошлого распространяется на язык, нужно ли особенности языка далекой эпохи воспроизводить с такой же полнотой, как характеры и события, быт и нравы людей. Писатели по-разному понимали свои задачи в этой области. А. Караваева, рисуя в романе «Золотой клюв» жизнь крестьян и работных людей Сибири XVIII в., мало заботится о сохранении язы­кового колорита того времени, неправомерно наделяя своих героев­ современными просторечными оборотами, на что в свое время указывала критика95. Такое невнимание к лексическому и синтаксическому­ своеобразию речевых средств минувших эпох приводило к нивелированию, социальному и историческому обесцвечиванию языка. Другие писатели прибегают к старинному словарю, но либо не знают меры в его использовании, либо, что еще хуже, не имеют нужных лингвистических и исторических познаний. Не удивительно, что в критической литературе стали раздаваться го­ лоса о необходимости «поднять вопрос об отношении к архаической­ лексике и стилизации вообще»96.

Горький в процессе дискуссии о языке выразил свое отношение и к «старинным» словам. Отвечая одному из своих корреспондентов,­ требовавшему изгнания из языка церковнославянских слов, Горький писал: «В старом славянском языке все-таки есть вес­кие добротные и образные слова, но необходимо отличать язык церковной догматики и проповеди от языка поэзии. Язык, а также стиль писем протопопа Аввакума и “Жития” его останутся непревзойденным образцом пламенной и страстной речи бойца, и вообще в старинной литературе нашей есть чему поучиться»97.

В то же время Горький предостерегал здесь от излишних увлечений­. Известно, как высоко ценил Горький Чапыгина за его знание языка минувших дней. Для создания историческою коло­рита и для характеристики персонажей А. Чапыгин необычайно широко привлекал в романе «Разин Степан» языковой материал эпохи, благодаря чему все произведение приобрело особенную яркость. «Шелками вытканным» назвал Горький роман Чапыгина,­ и это определение относится, конеч-

95  См. рецензию Е. Мустанговой: Новый мир. 1928. № 2. С. 299.

96  Шторм Г. [Рец.] К. Шильдкрет. «Гораздо тихий государь». 1930 // Новый мир. 1930. № 5. С. 203.

97  Горький М. Собр. соч.: В 30 т.. Т. 27. С. 165-166.

191

но, и к языку. Но Чапыгин в своем увлечении архаизацией языковых средств все же допускал излишества, затруднявшие чтение его романа. Горький критически отнесся к этому забвению читательских интересов. Выше уже приводилось мнение Горького, выраженное в письме к писателю, о недопустимости введения в текст множества таких слов, которые в ушах современного читателя звучат как совершенно­ чуждые и непонятные98. В другом письме Горький снова замечает,­ что в одном из новых произведений писателя обилие «местных­ речений» делает «диалог трудно понимаемым»99.

В споре о том, каким языком следует писать о прошлом, взяли слово и авторы исторических романов. О языке своих произведений­ писали А. Толстой, Г. Шторм, Артем Веселый и др. Каждый из выступавших задумывался прежде всего над тем, в какой мере и в какой функции могут быть использованы исторические категории в языке произведения. Некоторые писатели склонны были скорее переоценивать, чем недооценивать значение «историзмов» в тексте произведений.

Сторонником широкого введения архаических форм был Г. Шторм, защищавший необходимость обращения­ к архаизмам не только для правильного и возможно более яркого отражения эпохи, но и для обогащения современного русского­ языка100.

Как и Чапыгин, Г. Шторм добивается того, чтобы эпоха заговорила­ на собственном языке, чтобы люди прошлого действовали на наше воображение не только своими поступками, но и ярким, непривычным словом, способным ввести в атмосферу далеких­ времен. От исторического романиста Шторм требует строгого и точ­ного воссоздания языковой стихии изучаемой эпохи. Он остро критикует тех литераторов, которые проявляли поверхностность и дилетантизм в воспроизведении языка минувших эпох и бесцеремонно­ обращались со словом.

С этой точки зрения Г. Шторм подверг резкому осуждению роман К. Шильдкрета «Гораздо тихий государь» (1930), в кото­ром автор приблизительно и наугад воспроизводил архаические лексические формы. В языке романа Шторм обнаружил множество ляпсусов: «Словечки: “покель”, “откель”, “маненько” – особенно в ходу. Исключительный спрос в авторском обиходе на “колико”. Нельзя не отметить рече­ний, вроде: “Зрачок огонька… обнюхивал… патоку мрака”, “дворецкий­ без живота… лежит” (без признаков жизни), “глаголом письменным зашибу” (обругаю), “в другойцы”, “чтой-то”, “эстоль­ко”, “не спокидай”,

98  Горький М. Собр. соч.: В 30 т.. Т. 30. С. 346. 99  Там же. С. 363.

100  ШтормГ.Заметки об историческом романе // Литературнаягазета. 1932, № 56.

192

“токмо”, “егда”, “мгнуть не успел”, “слова песни крученой” (кручинной?), “наломила хлеба”, “брюзжащее (?) утро”, “на прилипшей к щеке рыбной крошке сидела стайка трапезующих (?) мух”, “прочь длань нечистую от длани высокородной”,­ “государь, что глядит изо рта (?) Морозова и Милославского”… И так далее, в этом же роде, толико раз, колико страниц»101. Г. Шторм возмущен языком романа Шильдкрета не потому,­ что он насыщен архаизмами, а потому, что автор проявляет безграмотность и беспомощность в использовании исторических языковых форм и тем самым компрометирует самый метод, «восстанавливая неискушенного читателя против разработок писателями­ языковых “радиевых руд”».

Однако в собственном творчестве при всей лингвистической компетентности сам Г. Шторм не выдерживал той меры, которая необходима, чтобы произведение, с одной стороны, не теряло своего исторического своеобразия, соответствия­ «духу» времени и, с другой, оставалось доступным, близким и понятным читателю.

Г. Шторм исходит из своей теории о необходимости сохранения­ архаических форм в языке исторических и не только исто­рических произведений. «Язык не может быть отлучен от своих корней, – говорил он. – Мы пришли на готовое и не говорим: “До нас ничего не было”. Все дело в отборе материала, в том, что и как можно из него извлечь»102.

Осуждая «отлучение» и, с другой стороны, требуя «отбора», сам Шторм нередко забывает об этом, оснащая свои произведения таким количеством непонятных слов и выраже­ний, которые для их пере­вода

иобъяснения потребовали специального словарика. Это особенно чувствуется в его романе «Труды и дни Михаила Ломоносова» (1933). Язык этого произведения­ неоднороден по составу, нарочито усложнен. Писатель щедро разукрасил свой роман латинскими цитатами, немецкими стихами, иностранными названиями­ вещей (карафин – графин, кнейпа – кабак, жирандоль – подсвечник, шоппен – штоф), научными терминами, областными поморскими словами.

Сам писатель объяснял эту особенность своего романа стремле­ нием глубже подойти к каждому историческому явлению, в том числе

ик языку. «Для меня это достигается очень тщательным изучением материала, таким изучением, которое приводит к не­которому (до известной степени) “вхождению в эпоху”. Я не считаю,­ что это моя вина перед читателями, иногда говорят “язык трудный” и т. д. Весь подбор слов идет не просто по такой ли­нии, чтобы отобразить язык эпохи, а

101  Шторм Г. [Рец.] К. Шильдкрет. «Гораздо тихий государь». С. 203. 102  Там же.

193

чтобы показать самое яркое. Этим-то принципом я и руководствуюсь при работе над языком»103. Однако установка на «яркое» в действитель­ ности обнаруживала лишь тяготение автора к формалистическим эффектам в построении сюжета и во всем речевом строе Отсюда и своеобразная композиция романа – выборочность в описании жизни и творчества Ломоносова, чередование ведущих глав с так называемыми «иллюминациями», слабо связанными с основной нитью повествования. Эти стилистические «новшества»­ критика восприняла как авторскую прихоть, как «вычурность». «Вполне законно, – говорилось в одной рецензии,­ – стремление романиста привлечь к созданию исторической окраски, местного колорита языковые средства, но Шторм нередко­ злоупотребляет своей игрой отжившими, ставшими непонят­ ными словами и словечками: “малахай”, “бахилы”, “тубетей”, “взводень”, “чепурные усы”, “тарсиеры”, “аппробовать” и т. д. Эти слова и выражения так и остаются непонятными большинст­ву читателей»104.

Излишняя и необоснованная архаизация языка вызвала в критике возражения. Вс. Лебедев писал: «Сколько книг, повестей и новелл написано о XVIII в., и написано языком того века. Создался стандарт имитации языка. Средства имитации несложны, и потому язык книги страшно однообразен. Мы с языком XVIII в. знакомы по хрестома­ тиям, по изданной переписке людей XVIII в., по государственным документам, цитируемым в разных исторических трудах. Мы наивно считаем все это подлинниками… И вот в наших романах люди говорят не естественной разговорной речью, а тем условным языком, который в XVIII в. употреблялся лишь в определенных случаях. Они говорят тяжелее и витиеватее и однообразнее, чем современные им герои комедий Фонвизина. До какой степени Фонвизин писал проще и правильнее наших современных знатоков старого русского языка.

А в поэзии? Сравним поэта XX в. Вячеслава Иванова: “Явственны небес иерархии…” с “Открылась бездна звезд полна” Ломоносова. Насколько проще и понятнее нам Ломоносов…

Вот автобиография протопопа Аввакума, написанная почти разговорным языком XVII в. Она нам понятна больше, чем все попытки приблизить XVII в. к XX в. посредством стилизации»105.

На противоположных позициях в решении вопроса о рестав­рации исторических особенностей языка стоял другой представитель­ исто-

103  Шторм Г. Опыт работы над историческим романом // Натиск. 1935. № 1. С. 103.

104  Алпатов А. В первых рядах советского исторического романа // Художественная литература. 1933. № 9. С. 22.

105  Лебедев В. Язык и стилизаторы // Литературная газета. 1934, № 18.

194

рического жанра тех лет, Артем Веселый. Стремление к новаторству ощущается в его творчестве еще больше, чем у Шторма, но он осуществляет его не в поисках исторических словесных­ раритетов, а путем словотворчества на основе современного­ состояния языка. О сознательном разрыве в области языка с классической традицией Артем Веселый сам писал в статье­-декларации: «Голос начинающего»: «Учиться у них (Пушки­на, Гоголя, Толстого. — И. И.) слепо, старательно подражая, как это делают Фадеев и Леонов, – не искусство, а добросовестные упражнения в чистописании»106.

У кого же собирался учиться А. Веселый? На это он сам отвечает:­ «У Велимира Хлебникова мы можем и должны сейчас учиться не меньше, чем у многих из канонизированных фигур классического Пантеона. Хлебников воистину новатор чрезвычайной­ силы, до сих пор еще до конца не понятый и не изученный нами. У него учиться должны не только поэты, но и драматурги, ибо у него налицо качество, необходимое для художника в любой области искусства… Это был художник, который не только многое­ видел, но и умел многое провидеть. Его мастерской и творческой­ работе над словом я чрезвычайно многим обязан и в своей литературной работе»107.

Если исключить в этом заявлении элемент некоторого задора, то станет ясным, что писатель еще не нашел своей твердой стилевой­ линии и находился в процессе поисков. Это обстоятельство­ еще больше подтверждается, когда мы рассматриваем единственное произведение писателя на историческую тему – роман «Гуляй Волга». Здесь эклектизм авторского языка сказывается­ в гораздо большей мере, чем в произведениях о современности­. В историческое повествование вторгается все время такой словарный материал, который был уместен в произведениях о первых годах революции и никак не соответствовал изображаемой­ эпохе. Сам автор давал повод для обвинений в анти­ историзме­ своим заявлением, что он «никогда не был историком и решал тему в поэтическом плане»108, что «вначале книга была задумана как забава и отдых меж ломовых дел»109. Но в дальнейшем Веселый­ настолько увлекся избранной темой, что посвятил ей шесть лет упорного труда, что и позволило ему создать роман, который мы по праву называем историческим. В послесловии к роману («Словцо конечное») А. Веселый пишет о том громадном труде, который он проделал для

106  Веселый А. Голос начинающего // Советское искусство. 1933. № 5. 107  Там же.

108  Веселый А. Избр. произведения. М.: ГИХЛ, 1958. С. 641. 109  Там же. С. 193.

195

изучения эпохи. «Зимами я дневал и ночевал в книгохранилищах, а с весны распускал парус и на ры­бачьей лодке плыл по следам Ярмака – Волгою, Камою, Чусовой, Иртышом, кормясь с ружья и сети. За шесть годов перерыл­ гору книг, проплыл по русским и сибирским рекам под двенадцать­ тысяч верст»110. Действительно, в сохранившемся списке прочитанной автором литературы значится одних лишь книг около 300 названий. Чтение летописей, архивных документов помогло писателю понять события далекой эпохи, воспроизвести ее быт и нравы. Но Артем Веселый недооценивал значение языка эпохи как изобразительного и характерологического средства. Если он и занимался обогащением языка романа, то на основе современной народной речи.

Исследователь творчества А. Веселого М. Чарный пишет: «Нет, конечно, ничего легче, как, работая над историческим романом, нацедить из старых книг и разных источников целое корыто своеобразных “историзмов” – словечек, оборотов, бытовых фактов, курьезов и прочее. Это еще никак не дает ни произведения исторического, ни худо­ жественного­. Даже при известной стройности изложения получается только каталог музейных редкостей, прейскурант антикварного магазина, словарь забытых слов… Артем Веселый удачно избег этой мертвой музейности»111.

Признавая несомненные достоинства языка А. Веселого – свежесть и сочность поэтических определений, искрометность диалога,­ неповторимое своеобразие сказовой речи, богатство идиоматизмов,­ – сле­ дует признать, что историческая специфика языка все же представлена в романе слишком недостаточно, если иметь в виду прежде всего язык действующих лиц.

М. Чарный, детально проанализировавший язык произведения и определивший­ его как «язык современной революционной дерев­ни», не мог найти исторических красок в языке романа и должен был ограничиться замечанием, что писатель использует «историзмы»­ с большим чувством меры, вписывая их в самую ткань художественного произведения112. Однако исследователь напрасно ставит в заслугу писателю недостаточность этих «историзмов», неосновательно относя средства языковой характеристики эпохи к «мертвой музейности», к «прейскуранту актикварного магазина»­.

Артем Веселый не столько озабочен тем, чтобы точно воспроизводить исторические формы языка, сколько желанием «остраннить» лю-

110  Веселый А. Избр. произведения. С. 193.

111  ЧарныйМ.Певецпартизанскойстихии.М.:Советскаялитература,1933.С.119.

112  Там же. С. 120.

196

быми средствами повествовательную речь, не останавливаясь­ перед футуристическим типом словотворчества. Иногда он забавляется такими синонимическими построениями: заржали­ ржуны, подхватили смеюны; рассмеялись смеяри; покатились хахачи113. Не только в тексте романа, но и в комментариях­ писатель охотно занимается словообразовательными опытами­ с помощью суффиксальных и префиксальных частей слова: додарки, читака, прошляки ‘историки’, беднач, тюрьма­ ри, дивеса и т. д. Нередко писатель увлекается аллитерационными­ повторами: «Валила по Волге волна волговая» или «У барабинцев буран угнал в Бухару табун коней». У писателя не было разработанной, твердо установившейся системы языка в произведении­ исторического жанра. Он правдиво, в основном, изображает прошлое, но пользуется при этом поэтическими красками,­ не соответствующими исторической теме.

Наличие в романе множества слов и оборотов, которые никак не могут быть отнесены к XVI веку и ничем не отличаются от языка его партизанских повестей («Реки огненные», «Россия, кровью умытая»), говорит о том, что Артем Веселый не ставил перед собой серьезных задач в области исторической­ типизации языка. На это обращала внимание в свое время и критика. «Принципы использования языковых приемов в романе чрезвычайно туманны и ведут к недоразумениям, подрывающим­ историческую специфику произведения»114.

Характерно, что сам автор не хочет создавать никаких иллюзий ни для себя, ни для читателя относительно полной достоверности­ того, о чем он рассказывает. Об этом свидетельствуют особые­ оговорки в тексте, которые некогда называли «обнажением приема» (курсив мой): «Вот – приблизительно, разумеется, – уставная речь Ярмака»115; или: «Так вот они, искры пожара, что надвигается на Сибирь! – должно быть думал он»116; или: «Встреча, можно думать, была такою»117.

Если грубые нарушения языковых исторических норм и разного­ рода экспериментаторство в области языка своевременно отмечались­ критикой как явления отрицательные, то вопрос о том, каким же должен быть язык исторического романа, долгое время­ оставался открытым. На диспутах, посвященных выяснению особенностей исторического романа, вопросам языка и стиля внимания уделялось­ меньше

113  Это близко напоминает строки из хлебниковского стихотворения «Заклятие­ смехом» («О, рассмейтесь, смехачи!» и т. д.).

114  Гоффеншефер В. О родословной героев. С. 130. 115  Веселый А. Гуляй Волга. М.: ГИХЛ. 1935. С. 166.

116  Там же. С. 149.

117  Там же. С. 174.

197

всего. В январе 1935 г. в Москве состоялось­ обсуждение романа А. Толстого «Петр I», но, по словам­ наблюдателя, «главным недостатком многих выступлений явилось слабое внимание формальной стороне произведения, анализу­ живой художественной ткани, образной системы, стилевых особенностей романа. Основное внимание было сосредоточено на вопросах идеологического порядка»118.

Споры о языке исторического романа возобновились в период Великой Отечественной войны. Об этом свидетельствует двухдневное совещание, созванное секцией художественно-исторического жанра Союза Советский писателей под председательством Н. Тихонова в октябре 1944 года.

Н. Тихонов остановился на вопросе о двояком способе воспроизведения старины в исторических романах: в одном случае писатель так сживается со своими персонажами, что язык древности в их устах представляется естественным и органичным; в другом случае он преследует только познавательную цель и тогда использование архаических форм воспринимается как стилизация, как нечто искусственное.

По существу столкновения мнений на совещании не было. В газетной заметке было только отмечено: «К сожалению, и доклады, и прения носили отвлеченно-академический характер. Выступавшие пришли к некоторым общим выводам: ошибочна точка зрения, будто изображение отдаленной от нашего времени эпохи станет более ярким и выпуклым, если язык произведения будет архаичным: злоупотребление усложняющими язык архаизмами в значительной степени ослаб­ ляет эмоциональное воздействие художественного произведения, обедняет­ характеристику персонажей романа… Едва ли правильно также считать единственно верным приемом полное очищение языка современного исторического романа от архаизмов и стилизации»119.

Более содержательные споры возникли позднее, в пятидесятых годах, когда ясно обозначились две точки зрения по вопросу об архаизмах в художественных произведениях, и не только исторического жанра. Появился ряд статей в «Правде» и «Литературной газете», в журнале «Нева».

Восьмого сентября 1950 г. в «Правде» была напечатана статья, посвященная борьбе за чистоту и точность языка, «за живую речь народа». В ней говорилось о необходимости очищать язык от «жеманства и изысканности», от «иностранных словечек, которыми любили щего-

118  Эйдельман Я. Москва за месяц // Литературный критик. 1935. № 2. С. 253. 119  Совещание о языке исторического романа // Литература и искусство. 1944.

№ 43, 21.X.

198

лять декаденты». Большое внимание было обращено на язык художест­ венно-исторической литературы. Осуждалась манера грузинского писателя К. Гамсахурдиа, «страдающего неумеренным пристрастием к словесному изобретательству и архаике». Стремление искусственно оживить омертвевшие языковые и поэтические формы наблюдается и у некоторых русских писателей. В качестве примера приводится язык романа В. Язвицкого «Иван III – государь всея Руси». «Нет спору, – говорится в статье, – речь в романе идет о временах весьма давних. Но нужно ли, исходя из этого, заставлять своих героев говорить на наречии, переполненном книжно-церковными словами и выражениями. “Велигласен вельми”, “в окупе”, “таймичищ”, “сей часец яз”, “наиборзе” – такими и подобными же словесными изощрениями пестрит и речь героев романа, и речь автора, крайне затрудняя чтение.

В романе С. Марич “Северное сияние“ современники Пушкина, изображенные автором, говорят по прихоти С. Марич на не существовавшем языке. Поэт Жуковский, например, выражается так: “Напрасно вы вклинили в сию, преисполненную унынием, мирную толпу жандармов и полицию”, “кроме сих мер”, “по сей причине“… Марич, видимо, думала, что словечки “сей”, “сих”, “сию”, а также книжно-архаиче- ский строй речи делают ее героев похожими на людей описываемого ею времени. Послушаем, однако, Пушкина:

“Не одни местоимения “сей” и “оный”, но и причастия вообще и множество слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре”»120.

С теми же соображениями А. Тарасенков выступил на собрании московских писателей, состоявшемся в январе 1951 года. Положения, высказанные А. Тарасенковым, поддержали некоторые из участников освещания – В. Ибнер, Е. Галкина-Федорук, которая также осуждала всякого рода отступления от литературной нормы. Противоположную точку зрения выразил А. Югов. Он говорил о необходимости совершенствования языка путем использования всех богатств народной речи в ее историческом развитии, утверждал, что употребление так называемых «архаизмов» в литературном языке оправдано и закономерно, и отрицание их считал проявлением излишнего пуризма. А. Югов полемизировал с теми, кто требует унификации грамматических форм в соответствии с требованиями школьной грамматики, и отстаивает исторически сложившееся написание и произношение слов, хотя бы это и шло вразрез с современными нормами литературной речи.

120  Тарасенков А. Литература и вопросы языка // Правда. 1950, 8.IX.

199