1malyshev_m_a_khvoshchev_v_e_red_diskursologiya_metodologiya

дока в глубокий снег и оставил, его одного, охваченного страхом и мрачными предчувствиями, в слепящей глаза неистовой кру­ говерти бури. Что делать, что делать?, спрашивает самого себя Брехунов и не может найти никакого разумного ответа. «Поте­ рявшийся среди непривычных условий сна наяву, он мечется как безумный и делает прямо противоположное тому, что могло бы ему быть полезным. «Надо не унывать», «только не торопиться»,

- повторяет он себе когда-то затверженные и всегда оправдываю­ щие себя правила разумного поведения и методологического ис­ кания, но все больше и больше ужасается и, вместо того, чтоб, следуя правилам, спокойно и внимательно отыскивать дорогу, пускается бежать, падает, встает, опять бежит, выбивается из сил. Так добегает он, совершенно случайно, до саней, в которых лежит замерзающий Никита»543.

Сталкнувшись с неминуемостью смертью, - своей и Ники­ ты - Брехунов вдруг неожиданно начинает делать вещи, совер­ шенно парадоксальные и несовместимые со всем своим про­ шлым и эгоистическим сознанием удачливого деревенского богатея. В нем, как и в измученной душе умирающего Ивана Ильича, истерзанного непрерывными болями, происходит радикальная переоценка ценностей: он вдруг с решитель­ ным видом принимается отогревать замерзающего Никиту, а главное, он начинает, пусть на короткое, очень короткое вре­ мя, отмеренной ему судьбой, понимать, что кабаки, амбары и ссыпки - все это вовсе не то, вернее совсем не то, что нужно человеку. Перед угрозой небытия Василий Андреевич вдруг осознает свою онтологическую незначительность, равно как и тщету своих прежних корыстных забот и мечтаний.

В этом месте мне хотелось бы остановиться и вновь поспо­ рить с той интерпретацией, которую дает Шестов последней нравственной метаморфозе, приключившейся с душой «хо­ зяина», когда он вдруг начинает отогревать своего замерзаю­ щего слугу. С точки зрения Шестова, внезапно проснувшаяся в Брехунове совесть - это отнюдь не экзистенциальное обнов­ ление души, а лишь проявление старых мотивов привычного хвастовства и самовозвеличения. «А вот то-то, а ты говоришь

- помирать. Лежи, грейся, мы вот как...- начал было Василий Андреевич»544. Шестов так комментирует эти его слова: «Мы вот как» прежде годилось, теперь, по решению самодержавно­ го «вдруг», оно уже не годиться, хотя бы оно венчала собой и великое самопожертвование. Нужно другое, совсем другое»545. В попытке отогреть замерзающего Никиту Шестов видит еще не изжитое стремление Брехунова вернуться в свою преж-

351

нюю стихию: дать понять другим, уже свесившись по ту сто­ рону бытия, о своем благородном намерении спасти своего ближнего даже ценой собственной жизни. Нежиданный по­ рыв хозяина отогреть своего слугу, которому в конечном счете он спасает жизнь, Шестов считает разыгрыванием «комедии» самопожертвования. Но эти вспышки прежнего «сильного» сознания становятся все более и более короткими и наконец, совершенно гаснут. И если они гаснут, то что же остается? А остается, по словам Шестова, «одна великая радость о своей слабости и свободе», которая уже не боится смерти, эта сила боится смерти, слабости этот страх чужд. «Слабость слышит, что ее зовут куда-то, где она, так долго гонимая и презираемая, найдет себе, наконец, последнее убежище»546. Но эта «вели­ кая радость о слабости и свободе» есть ничем неоправданное предположение самого Шестова. На мой взгляд, подлинная радость о свободе состоит не во внезапно наступившей душев­ ной слабости Брехунова, (вполне объяснимой его физическим изнеможением и психическим истощением его воли), а в нрав­ ственной трансформации его сознания, в мысленном отрече­ нии от «кабаков и амбаров», подкрепленном искренним жела­ нием сделать добро своему ближнему. Вопреки утверждению Шестова, последнее действие Брехунова - отнюдь не комедия, а, возможно, - настоящая трагедия: первое, пусть еще весьма зыбкое свидетельство пробуждения нового сознания, прерван­ ного преждевременно наступившей смертью.

И тем не менее во многих свои комментариях мыслей и по­ ступков толстовских персонажей Шестов, несомненно, прав. Так, например, он верно подмечает, что писатель помещает своих героев в пограничные ситуации, в которых они начинают вести себя совершенно по-новому: теряют привычную жизненную опо­ ру, делают нечто несообразное своим привычным убеждениям об утилитарной целесообразности, и в то же самое время они понимают, что в их новых поступках скрываются гораздо более сильные доводы, чем все предшествующие аргументы здравого смысла. Перед лицом небытия прежние цели и ценности нередко кажутся человеку, переживающему собственную бренность, мел­ кими и незначительными. В этом экзистенциальном эксперимен­ те коренится «истинное спасение» человека перед трибуналом собственного сознания: отыскать свое подлинное «я», прояснить свое искреннее отношение к самому себе. Угроза смерти лежит в основе переживания человеком собственной индивидуальности. «Заглянуть в глаза смерти» - значит открыть то уникальное, что присуще каждому человеку - свою единственную, неповторимую и ничем незаместимую жизнь.

Лев Шестов, Указ. соч. - Т. 2. - С. 147.

352

3.1.5.2. Творчество Л.Н. Толстого в экзистенциальной философии Льва Шестова (Апрелева В.А.)

3.1.5.2. La obra de L. N. Tolstoi en la fflosofia existencial de Leon Shestov (Apreieva V. A.)

Резюме. В статье приводится интерпретация творчестваЛ.Н. Толстого философом экзистенциального толка ЛМ. Шестовым. Раскрывается анти­ номический подход Шестова к пониманию Толстого, его стремление проник­ нуть в суть жизненных коллизий внутри самого человека. Чтобы понять жизнь как благо, т. е. в самом подлинном ее бытии, автор в произведениях Шестова выявляет особенности этической концепции Толстого. Раскрывается уникальность религи­ озного опыта Толстого, осмысление им ценности религии и веры. Не давая оценок религиозного пути позднею Толстого, автор статьи, вслед за Шестовым, уделяет пристальное внимание вопросу отношения Л.Н. Толстою к смерти.

Resumen. En este articulo se ofrece una interpretation de la obra de L. N. Tolstoi realizada par elfilosojb existencialista L. I. Shestov; se revela el enfoque antinomico de Shestov ante la comprension de Tolstoi, su aspiration a entrar a la esentia de las colisiones en el mundo interno del ser humano. Para comprender la vida como un bien, esto es, en su sentido mas autentico, el autor encuentra en la obra de Shestov la clave espedfica de la conception itica de Tolstoi; muestra el caracter singular de su experiencia religiosa у su comprension del valor de la religion у de laje. Sin entrar en detalles del tardio camino religioso de Tolstoi, el autor, en pos de Shestov, dedica mucha atencion a la actitud del escritor ruso en relation a la muerte.

Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой - истин­ ный ценитель жизненной силы и силы духа, мыслитель-, чье твор­ чество представляет собой уникальное и многогранное явление не только в русском, но и мировом культурно-историческом насле­ дии. О творчестве Толстого - с неизменным восхищением, либо с критикой - писали многие выдающиеся философы. Так, с одной стороны, идея непротивления Толстого была подвергнута крити­ ке со стороны таких видных религиозно-философских мыслите­ лей, как B.C. Соловьев, Н.Ф. Федоров, Н.А. Бердяев, И.А. Ильин. С другой стороны, идея ненасилия стала предметом исследова­ ния философов А.А. Гусейнова, Р.Г. Апресяна, Е.Д. Мелешко, А.Б. Грамолина, педагога В.А. Ситарова, психолога В.Г. Маралова и других. Особое место среди интерпретаторов творчества Л.Н. Толстого занимает отечественный мыслитель Лев Исаакович Ше­ стов (1866-1938), который относился к творчеству Льва Николае­ вича с особым благоговением и посвятил его анализу целый ряд своих философских произведений.

В начале 1896 г. Лев Шестов написал статью-рецензию «Иде­ ализм и символизм в «Северный вестник», черновая рукопись которой была найдена в архиве философа. В этой статье Шестов дает критическое обозрение № 11 и 12 (1895) и № 1 (1986) «Север­ ного вестника». Здесь Шестов выражает свое преклонение перед деятелями 60-х годов XIX века и перед позитивной проповедью Л.Н. Толстого. Взгляд на Толстого Шестов впоследствии изменил,

353

но чувство благоговения перед ним, выраженное в этой статье, хотя не прямо высказанное, присуще всем работам, которые Ше­ стов впоследствии посвятил Толстому. К их числу относятся: кни­ га «Добро в учении гр.Толстого и Ф.Нитше» (1900-1901 гг), статья «Созидающий и разрушающий миры» («Русская мысль», январь 1909), работы «На страшном суде» - (1920 г.) и «Ясная поляна и Астапово» (1936 г.).

Философия Л. И. Шестова является подлинно экзистенциаль­ ной философией, ибо экзистенциальная истина у него является ответом на акт человеческого отчаяния. «Экзистенциальная фи­ лософия, - подчеркивает Шестов, - есть философия de profundis. Она не вопрошает, не допрашивает, а взывает, обогащая мышле­ ние совсем чуждым и непостижимым для философии умозри­ тельной измерением. Она ждет ответа не от нашего разумения, не от видения - а от Бога. От Бога, для которого нет ничего не­ возможного, который держит в своих руках все истины, который властен и над настоящим, и над прошлым, и над будущим»547. «De profundis» в переводе с латыни - «из глубины». А это значит, что эк­ зистенциализм, по убеждению Шестов, есть философствование, со­ ответствующее глубинным стремлениям человека. Это философия, решающая кардинальные вопросы его существования, и именно тогда, когда никакими известными способами они неразрешимы.

Говоря о понимании Львом Шестовым творчества Л.Н. Толстого, следует отметить, что многие ипостаси великого русского художника импонировали Шестову, но более всего он ценил Толстого - искателя смысла жизни и тайны смерти. Толстой понят философом антиномически, в единстве самых разных воплощений, но главная тема разговора - это подпо­ лье Толстого, понятое Шестовым как ненормальность: призрак ненормальности давил «этот колоссальный ум» и заставлял в себе «искать посредственности»548. Именно из своего подполья Толстой осознал, что в основе мира лежит некая жизненная сила, что жизнь есть все, жизнь есть Бог, но сам Бог понимает­ ся, прежде всего, как добро.

Жизнь человечества, творимые его поколениями «волны жизни» являются доказательствами существования смысла жизни и источни­ ком веры в него. В этой вере нет ничего мистического, связанного с

наджизненным, потусторонним, потому что «знать бога и жить - одно и то же. Бог есть жизнь»549.

Впрочем, у Толстого смысл жизни связан и с волей к ней, хотя ис­ токи индивидуальной, личной воли восходят к воле имперсональной, сверхчеловеческой и всеобщей, в свою очередь коренящейся в

Я7 Шестов Л. Николай Бердяев. Гнозис и экзистенциальная философия // Шестов Л. Со­ чинения. - М . 1995. - С . 402-403.

548 Шестов Л. . Философия трагедии. - М. Изд-во «Фолио», 2001. - С. 149. т Толстой Л.Н. Собр.соч.: В 22 т. - Т. 16. - С. 151.

354

некоторой универсалии жизни, обозначаемой им и как Добро, и как Бог, и как просто Жизнь. Следуя духу толстовского мировоззрения, можно определить человека как существо, ищущее смысл жизни, хотя, в более точном смысле, человек - это его жизнь. Вот почему он с такой настойчивостью стремится проникнуть в суть жизненных кол­ лизий внутри самого человека, между человеком и человеком, чело­ веком и обществом, человеком и природой.

Чтобы понять жизнь через ее качество быть добром и благом, т. е. самим подлинным бытием, Шестов стремится понять эти­ ческую концепцию Толстого, неразрывно связанную с учением о человеке в его единстве с человечеством и жизнью в целом. «До­ бро, - по определению великого русского писателя, - есть веч­ ная, высшая цель нашей жизни. Как бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, как стремление к добру, то есть к Богу. Добро есть действительно понятие основное, метафи­ зически составляющее сущность нашего сознания, понятие, не определяемое разумом. Добро есть то, что никак не может быть определено, но что определяет все остальное»550. В этом опреде­ лении добра главная мысль - об онтологичности и первичности добра, о неразрывности добра и жизни. Бытийственность добра состоит не только в его связи с бесконечной мировой жизнью, нередко отождествляемой с Богом, но и с общественной жиз­ нью людей, со всеми их социальными отношениями: «Мы все привыкли думать, что нравственное учение есть самая пошлая

искучная вещь, в которой не может быть ничего нового и ин­ тересного, а между тем вся жизнь человеческая, со всеми столь сложными и разнообразными, кажущимися независимыми от нравственности деятельностями, - и государственная, и научная,

ихудожественная, и торговая - не имеет другой цели, как боль­

шее и большее уяснение, утверждение, упрощение и общедо­ ступность нравственной истины»551.

Большинство из этических максим было сформулировано Тол­ стым в результате размышлений над простыми общечеловеческими нравственными нормами, а также на основе тех заповедей, которые содержатся в Нагорной проповеди Христа. Особое значение Толстой придавал любви, смирению, непротивлению злу силой и братству людей. В этом смысле этика Толстого - это этика любви, непротив­ ления, братства, этика родовой, общинной жизни, связанной со вся­ кой другой, окружающей человека жизнью, ибо «благо наше только в единении и братстве людей»552.

Шестов неоднократно подчеркивает, что все в мире рассматрива­ лось Толстым сточки зрения нравственного смысла и по отношению к этической установке, все остальное выступало либо как согласующе-

5 50 Толстой Л.Н. Собр.соч.: В 22 т. - Т. 15. - С. 93. 551 Там же.-Т. 16.-С. 209.

552Там же.-С. 193.

355

еся с ней, либо ей противоречащее. Моралист Толстой поставил на первый план проповедь, подчиняя ей и истину, и красоту: «Понятия красоты и истины не только не понятия, равные добру, не только не составляют одной сущности с добром, но даже не совпадают с ним»553. Как истина (наука), так и красота (искусство) должны служить добру и подчиняться его целям. Проповедь добра становится, по Шестову, главным содержанием толстовских произведений, и все, что проти­ воречит содержанию проповеди, подлежит жестокому осуждению. Анализируя «Анну Каренину», Шестов пишет: «Но последним и главным подсудимым, по поводу которого, очевидно, и приве­ ден в начале книги евангельский стих, - является Анна. Ее ждет отмщение, ей воздаст гр. Толстой. Она согрешила и должна при­ нять наказание. Во всей русской, а может быть, и в иностранной литературе ни один художник так безжалостно и спокойно не подводил своего героя к ожидающей его страшной участи, как это сделал гр. Толстой в своем романе с Анной»554. Выше любви Анны, ее боли, ее трагедии Толстой определяет обязательность, нормативность, «ибо в существовании обязательности вообще он видит доказательство высшей гармонии»555. Шестов под­ черкивает, что все действующие лица «Анны Карениной» раз­ делены на две категории. Одни следуют нормам и правилам и, следовательно, вместе с Левиным идут к благу, к спасению; дру­ гие следуют своим желаниям, нарушают правила и, значит, по мере смелости и решимости своих действий, подпадают более или менее жестокому наказанию.

В книге «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше» Шестов, практически по-ницшеански, имморализировал правду жизни, показав приоритет инстинкта жизни над проповедью добра. Ибо добро, по Шестову, лишь угнетало людей: « Гр. Толстой не может и шагу ступить, чтобы не назвать безнравственным огром­ ное количество своих ближних»556. При этом, Шестов пытается «понять смысл и значение проповеди»557 Толстого, и в сцене, описанной самим писателем - когда он подал милостыню пад­ шей женщине - увидел разгадку толстовской натуры. Русский писатель, по мнению Шестова, не описывает жизнь, а допраши­ вает ее, требует от нее ответа: «Он ищет могучего, всесильного союзника, чтоб его именем говорить о своих правах. Вся сила гения гр. Толстого направлена к тому, чтобы отыскать этого со­ юзника и переманить его на свою сторону»558.

5 53 Толстой Л.Н. Собр.соч.: В 22 т. - Т. 16. - С. 93.

554 Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше. // Шестов Л. Философия траге­ дии. - М. Изд-во «Фолио».2001. - С. 15-18.

5 5 5 Там же.-С. 16.

5 56 Шестов Л. Указ. соч. - С. 124. ^Тамже.-С.ЗЬ

558 Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше.// Шестов Л.Философия трагедии.

. - М. Изд-во «Фолио».2001. - С. 20-21.

356

В «Апофеозе беспочвенности» Лев Шестов продолжает ана­ лиз творчества Л.Н. Толстого, начатый им в произведениях 1900 года и замечает ту двойственность, что была свойственна мировоззрению великого русского писателя. С одной сторо­ ны, «граф Толстой проповедует неделание», - пишет Шестов, и тут же совершенно резонно замечает: «Но, кажется, тут он старается без всякой нужды. Мы в достаточной мере «не дела­ ем». Праздность и именно та праздность, о которой мечтает гр. Толстой, вольная, сознательная, презирающая всякий труд праздность, есть характернейшая черта нашего времени - раз­ умеется, я говорю о высших, обеспеченных классах общества, об аристократии духа, к которой преимущественно и обраща­ ется со своим словом гр. Толстой»559.

С другой стороны, сам Толстой именно в правильном, посто­ янном, ровном, ритмическом труде увидел залог душевного ми­ ра560, в тяжелой работе и гигиенической жизни - способ лечения от сомнений. Амбивалентность Толстого видится Шестову и в самом импульсе к творчеству, которое возможно объяснить «не столько его стремлением к идеалам, сколько несоответствием между извне навязанными ему идеями и рвавшимися на про­ стор запросами его недобродетельной души»561.

Из этой двойственности строит Толстой свое понимание до­ бродетели, Добра вообще, и, словно в прокрустово ложе, впи­ сывает в него героев произведений. Что же получается? Шестов предполагает: «Уродство, сознание своего уродства ведет к стыд­ ливости - что может быть хорошего в добродетели, имеющей такое подозрительное происхождение! И как можно доверять нравственности толстовских героев! Сознание уродства своего порождает стыдливость, стыдливость загоняет страсти вовнутрь и не дает им естественно проявляться»562. Так в творчестве Тол­ стого развивается противоположность между фантазией и спо­ собностью осуществлять ее, а значит и ненависть к фантазии с ее несбыточными надеждами.

Заменой свободной от ограничений фантазии, мечты, невоз­ можному в жизни человека становится мораль, причем повеле­ ния морали крепнут у него от произведения к произведению. Восхищаясь дерзновенностью Пушкина и Лермонтова, Шестов называет Толстого первым писателем русской литературы, ко­ торый «начал бояться жизни и не доверять ей. И первый начал открыто морализовать, поскольку того требовало общественное мнение и личная гордость - он шел навстречу опасности, но ни

5 59 Шестов Л. Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления) // Шестов Л. Философия трагедии. - М. Фолио.2001. - С. 336-339.

5 60 Там же.

561 Там же.-С. 388.

562Там же.-С. 388.

357

на шаг дальше»563. Именно страх и чувство ужаса перед непред­ сказуемыми, не вписывающимися в предписания толстовской морали, трудностями жизни, привели его к солипсизму. В пре­ клонные годы Толстой, «после бесконечных попыток любви к ближнему, пришел к заключению, что не только нельзя любить ближнего, но что ближнего совсем и нет, что во всем мире су­ ществует всего один только гр. Толстой, что и мира-то на самом деле нет, а есть только гр. Толстой. Взгляд до такой степени оче­ видно нелепый, что его и опровергать не стоит»564.

Вчитываясь в произведения Шестова, можно выявить наи­ более яркие черты персонажей Толстого, которые вызывали симпатию философа экзистенциального толка. В князе Ан­ дрее Шестов принимает осторожное, неприязненное отно­ шение к рационализму, к утверждению «законности ума» и просвещения. Как заметил К. Леонтьев, князь Андрей «думает очень много, но так непривычен к связности и твердости мыс­ ли, что при встрече с семинаристом Сперанским поражен уче­ ною, западною связностью его мышления»565. У Толстого этот момент показан очень выразительно: «Одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускавший к себе в душу взгляд Сперанского.<-..> Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума»566.

Но в литературном двойнике самого Толстого - Пьере Безухове - Шестов воспринимает тот сакральный заряд, ту тоску о мире горнем, которая определяла и шестовскую мысль. Именно Пьер Безухов, как и позже - Шестов - ищет тайных смыслов, глубин жизни и смерти, любви. Момент внезапного духовного прозре­ ния Пьера - это миг, когда мыслилось, что нет больше никакой надежды, что все погибло, все пропало: ни в себе, ни вне себя - нигде не найти спасения. Именно в страшный миг откровения, что вся жизнь - всего лишь безумная и отвратительная фантасма­ гория, когда была утрачена всякая вера, - случилось чудо прозре­ ния. И Пьер «от крайнего отчаяния и совершенного, окончатель­ ного неверия в Бога, в мир и людей, перешел к твердой, прочной, незыблемой вере в мир и Творца»567.

В романе «Война и мир» Пьер становится франкмасоном - вольным каменщиком, строителем Соломонова храма - храма му­ дрости и добродетели, основанной на евангельском учении. Как

кз Шестов Л. Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления) // Шестов Л. Философия трагедии. - М . Фолио.2001. - С . 418-419.

564 Там же.-С. 428.

565 Леонтьев К.Н. Анализ, стиль и веяние: О романах гр. Толстого. Критический этюд // Вопросы литературы. 1989. № 1. - С. 237.

566 Толстой ЛЕС. Собр.соч. - Т. V. - С. 173,176-177.

*? Шестов Л. Великие кануны. -М.:АСТ: ACT МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007. - С . 71-72.

358

пишет Толстой, Петру Кирилловичу Безухову вручают фартук и лопату, «чтоб он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего», «противо­ борствовать злу, царствующему в мире»568. Безухов стремится осу­ ществить то, чем заканчивает Фауст, и у него иной, чем у Фауста, путь. Шестову важно то, что отныне Пьер и создавший его Толстой «соприкоснулся с какой-то таинственной силой, кото­ рая дает ему державное право законодательствовать - созидать и разрушать миры. Он принимает то, что ему нужно, он отвергает все, что ему мешает, хотя бы это было величайшей ценностью в глазах всего человечества»56'.

Результат оказался предсказуемым, ибо Пьер, встретив Пла­ тона Каратаева, теряет веру в значение собственного Я. В то же время, в образе Платона Каратаева сосредоточено отношение Толстого к христианству и кредо новой, толстовской, религии. Шестов верно и поэтично выразил суть нового толстовского ми­ ропредставления, созданного в образе Пьера Безухова после его встречи с Каратаевым: « Пьер-Толстой разрушил и вновь создал мир. И стал жить в новом, так неожиданно и чудесно созданном мире...Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, - не веру в какие-нибудь правила или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого Бога... Богвот Он, тут, везде...»570.

Шестов открывает в Толстом уникальность религиозного опыта, и осмысление религии как главного средства разреше­ ния мучительного для неверующих вопроса: что делать? А по­ скольку Пьер-Толстой на этот вопрос умел ответить, значит, была у него вера?

Шестов не дает оценок религиозного пути позднего Толстого, но много внимания уделяет вопросу отношения его к смерти. Уже

в«Апофеозе беспочвенности» Шестов говорит о том, как мучил великого писателя страх смерти, с молодых лет, когда он еще умел скрывать свою боязнь, до зрелого возраста «он побеждал в себе этот страх и все другие страхи и думал, что так как победить

всебе страх очень трудно, то уметь не бояться опасности много лучше, чем бояться»571. Страх смерти, против которого безрезуль­ татно боролся Толстой, есть, по Шестову, та внутренняя сила, ко­ торая свидетельствует о самых, быть может, естественных побуж­ дениях слабого человека. И побуждениях, благородных вполне. Нужно ли бороться с «трусостью», бедной, жалкой, оклеветанной, подпольной трусостью, - вопрошает Шестов, если она приводит человека к смелым решениям, направленным на изменение чело-

568 Толстой Л.Н. Собр. соч. - Т. V. - С. 87,82.

к» Шестов Л. Великие кануны. - М.:АСТ: ACT МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007. - С. 75-76. 570Там же.-С. 84-S6.

571 Шестов Л. Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления) // Шестов Л. Философия трагедии. - М. Фолио.2001. - С. 350-351.

359

вечества? Философ приводит в «Великих канунах» яркий пример из жизни Толстого, подтверждающий предположение, что страх смерит - «может быть, даже добродетель!»572.

В шестовских размышлениях доминирует мысль о том, что перед лицом смерти всякий обыденный человек становится че­ ловеком трагическим. Шестов стремится к философски - экзи­ стенциальному преодолению смерти, стремится наметить, если это возможно, философские принципы победы над нею. Смерть рассматривается им в контексте трансцензуса, прорыва из одного порядка или состояния мира к другому, либо как феномен, имею­ щий прямое отношение к человеческому существованию: «Пафос ужаса смерти - величайший, из известных людям, пафос. Трудно даже вообразить себе, до чего плоской стала бы жизнь, если чело­ веку не дано было бы предчувствовать свою неминуемую гибель и ужасаться ей. Ведь все, что создано лучшего, наиболее сильного, значительного и глубокого во всех областях человеческого твор­ чества - в науке, искусстве, в философии и религии, имело своим источником размышления о смерти и ужас пред ней»573.

«Философии смерти» Л.Шестов посвящает «Откровения смерти» (две - о Достоевском и поздних сочинениях Толстого), вошедшие в книгу «На весах Иова». Эта часть философских раз­ мышлений Шестова, которая высвечивает ситуацию «человека над бездной», является самой пронзительной, парадоксальной, и одновременно - ключевой, собирающей противоречивое твор­ чество философа в одно целое.

Вся жизнь Толстого, согласно Шестову, предстает как преодо­ ление страха смерти, как непрерывная борьба: «Он хочет прео­ долеть и переделать действительность, которую он искренне, от всей души ненавидит, и в борьбе с ней развивает необыкновен­ ную, титаническую мощь и силу»574.

Молодой Толстой столкнулся с неотвратимостью смерти в воплощении казни. Здесь еще можно было найти ей объясне­ ния как кары за совершенные преступления, смерти как обяза­ тельности наказания. Но позднее Толстой задумывается о дру­ гих явлениях смерти, когда порок не обнаружен, и нет никакого преступления против человека или природы. Умер его старший брат - добрый, умный, хороший человек. Вдруг, неизвестно по­ чему заболел и через год тяжелых мучений скончался. Почти в каждом произведении Толстого есть изображение смерти, в ко­ тором он акцентировал тот ужас, что напрасно прожита жизнь, хоть и много работал и старался стать великим; тот страх пе­ ред небытием, которое предвещало муки ада. Жизнь кончается

572 Шестов Л. Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления) // Шестов Л. Философия трагедии. - М . Фолио. 2001,-С. 350-351.

573 Шестов Л. Собр. соч. - 1 4 . - С. 140.

574 Шестов Л. Великие кануны. - М : ACT: ACT МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ.2007, - С. 64-^5.

360