Власть и собственность (власть-собственность)

В своей развитой форме отношения собственности принадлежат, прежде всего, к сфере экономики, причем едва ли не все последователи ревниво следят за тем (и упрекают друг друга в том, что оппоненты делают это недостаточно тщательно), чтобы отделить экономическое содержание отношений собственности от юридической формы, в которую они вложены в том или ином конкретном случае. Это навязчивое стремление развести экономическое содержание и юридическую форму, расчленить обе стороны, выделить один (экономический) аспект и придать му всеобъемлющее значение, разъяснить посредством его интерпретации смысл понятия и отношений собственности характерно для многих, в известной мере даже оправданно, поскольку речь идёт о развитых структурах, где сфера экономики вычленена из всего остального и занимает ведущую и структурообразующую позицию (С. 77-78).

ему всеобъемлющее значение, разъяснить посредством его ин­терпретации смысл понятия и отношений собственности харак­терно для многих, в известной мере даже оправданно, по­скольку речь идет о развитых структурах, оде сфера экономи­ки вычленена из всего остального и занимает ведущую и струк­турообразующую позицию. Но всю эту операцию расчленения содержания и формы исследователи обычно делают применительно как раз к тем неразвитым структурам, в которых эко­номика, как упоминалось, органически включена в систему социальных и социально-политических отношений, а частная соб­ственность либо отсутствует вовсе, либо играет второстепен­ную роль.

Между тем совершенно очевидно, что отношения собствен­ности здесь должны были быть иными, чем в структурах раз­витых, особенно знакомых с ведущей ролью рынка и товарно-денежных связей. И они были иными. Современная антрополо­гия обращает внимание на то, что представления о собственно­сти как об особой сфере отношений в обществах, о которых идет речь, фактически не существовало. И экономическое содер­жание, и правовая форма отношений, которые можно было бы с позиций более развитых связен воспринимать как отношен собственности, исторически складывалось и реально воспринимались как право исключительного владения и практического пользования того или иного коллектива. Территория с её угодьями, добытые охотником или собирателем продукты и в даже такие достояния данной общности, группы или отдельных индивидов как ритуал, песня, танец, имя, — все это издревле привычно рассматривалось и оценивалось именно в терминах владения, т. е. власти над определенными ресурсами, объекта­ми, символами.

С появлением сельскохозяйственного производства основные ресурсы — земля и скот — тоже вначале были объектом владения коллектива, хотя формы пользования этими ресурсами (участки, закреплявшиеся за группами, и принадлежавшие тем же семейным группам домашние животные) содержали в себе зародыши той самой приватизации, на которой акцентирует внимание М. Фрид. Не следует, однако, преувеличивать значение и следствия этой тенденции к прива­тизации: те самые папуасские бигмэны, которые могут показать­ся собственниками раздаваемых ими запасав пищи, на самом деле таковыми не были. Они имели лишь власть, т. е. право распоряжаться достоянием группы, и использовали эту власть с целью приобретения престижа вне своей группы, т. е. в ко­нечном счете, с целью расширения все той же власти.

Еще более заметен приоритет власти на общинном уровне. Старейшина общины отнюдь не является собственником ее угодий, но он нередко, именуется хозяином, так как в его функции входит распределение общинных земель — вначале от собственного имени, позже от имени тех вождей, которые возглавили политическую надобщиную структуру, включившую в себя данную общину (С. 78-79). Как в том, так и в другом случае старейшина общины является собственником не в большей мере, чем ос­тальные члены коллектива. Но в силу того, что власти и прав у него больше, включая право редистрибуции избыточного про­дукта общины, он и получает не столь уже пустое звание «хо­зяина земли». Естественно, что в этом смысле и по этой же причине вождь регионального полуавтономного чифдом и тем более верховный вождь сложного составного чифдом, стоящий над региональным вождем, тоже может быть назван хозяином земли, тем более что формально каждая низшая инстанция при перераспределении участков, взимании даров и подношениях, привлечении общинников к общественному труду выступает от имени более высокой. Но существенно, что пока еще ситуация рассматривается и воспринимается всеми в терминах именно власти, владения, права на распоряжение достоянием коллек­тива. Существенно, однако, и то, что по мере развития и ус­ложнения политической структуры это право принимает облик привилегий, прерогатив, которые во всё большем масштабе кон­центрируются вверху, в руках тех правящих слоев, что уже под­нялись над общинниками и противопоставили себя им.

Но речь идет не только о привилегиях и прерогативах, хо­тя именно они — как символ власти и следствие ее — в дан­ном случае первичны, ибо сопутствуют высокому положению власть имущего. В надобщинной политической структуре по­степенно складывается механизм, который призван увековечить эти права и привилегии за определенной группой людей, весь­ма ревностно выступающих за исключительность своего положения. Имеется в виду процесс институционализации и леги­тимации власти.

В самом деле, если в примитивных группах и ранних общи­нах господствовал принцип меритократии, так что все жажду­щие престижа, авторитета и власти должны были доказывать свое право быть наверху демонстрацией личных достоинств: и заслуг, подкрепляемых немалыми материальными расходами (раздачи, потлач), то как обстояло дело позже, когда возник­ла надобщинная политическая власть вождей? Вначале, как это известно на примере многих этнических общностей амери­канских индейцев (например, навахо), вожди тоже избира­лись. Более того, за право быть избранным могло вестись ожесточенное соперничество. Однако, как показывает практика, со временем резко суживался круг претендентов, которые мог­ли реально, бороться за власть, а сама власть все более стано­вилась прерогативой сравнительно узкого круга людей, чаще всего членов одного либо двух родственных и соперничающих друг с другом влиятельных кланов, в пределах которых претен­дентами на власть обычно становились старшие по рангу и титулу, б лишне родственники умершего вождя. Так, у индейцев майя 79

вначале (XII—XV вв.) практиковалась регулярная смена власти, причем применялись различные варианты смены, суть ко­торых сводилась к поочередному правлению представителей различных кланов, и лишь позже власть вождя стала наслед­ственной (С. 79-80). Нечто подобное зафиксировано и у йоруба, где вожди составного чифдом некоторых сегментов этой племенной общности: (в частности, Адо) избирались попеременно из пред­ставителей двух соперничающих линий в пределах правящего клана.

О каких клонах здесь идет речь? В этнических общностях, незнакомых с устойчивым политическим лидерством, клановая структура независимо от степени разрастания самих этих общ­ностей в принципе проста и сводится к распадению разросшегося клана на субкланы, субкланов — на субсубкланы и т. д. с энтропией близости родства по мере удаления родственных ли­ний с каждым новым поколением. При этом структурно все линии одинаковы, как равноправны и все члены каждой из них, различающиеся лишь возрастными рангами и личными заслугами и достижениями. Но по мере возникновения надобщинной политической структуры ситуация меняется.

Социальная дистанция между лидером и коллективам воз­растает, увеличивается объем общественно необходимой дея­тельности, выпадающей на долю управителя, усложняются его функции, к тому же обычно пока еще не расчлененные, совме­щающие гражданскую и военную администрацию с ритуальны­ми обязанностями. Многофункциональность и сложность задач, выпадающих на долю лидера, во-первых, требует теперь более основательной и специальной подготовки (что легче всего да­ется тем кандидатам в будущие лидеры, которые сызмальства находятся рядом, знакомы с кругом деятельности, впитывают необходимые для этого навыки, т. е. тем, кто ближе к сегодняшнему лидеру, прежде всего его ближайшие родственники, на которых он отирается в качестве помощников) и, во-вторых, постепенно ведет к тому, что управляемый коллектив все более определенно признает за лидером необыкновенные черты и каче­ства, позволяющие ему руководить. Лидер, да еще и первосвя­щенник, приобретает ореол мистики, сверхъестественного; пред­полагается, что он пользуется божественным покровительством предков, по отношению к которым он, выступает как старший из живущих членов своего рода и потому является как бы по­средником между миром живых и миром умерших. Словом, леги­тимация власти лидера все более определенно опирается на сакральную санкцию, божественное предопределение.

Этот постепенный перенос акцента с личности, ее достоинств и заслуг на должность и превращение лидера, как такового, в носителя сакральной благодати (полинезийская «мана», ки­тайское «да») имели огромное значение для институционализации власти политического лидера. Его престиж, качества и достоинства, его высокое положение и привилегии начинали вос­приниматься окружающими в качестве свойств, имманентна присущих именно ему, причем не только ему, но и всему его роду, его клану, прежде всего его близким (С. 80-81). И хотя подобный процесс шел не без борьбы, а соперничество привилегированных и влиятельных кланов могло тянуться долго и принимать различную форму, в конечном счете результат всюду был один: власть лидера прочно сосредоточивалась в рамках одного клана — правящей семейной группы. Именно она поставляла кандидатов на замещение должности лидера.

Вначале наследование этой должности не было упорядочен­ным. Право на власть имели близкие родственники умершего вождя, включая, прежде всего его поколение и поколение его детей и племянников. Решение о том, кому должна достаться власть, было не простым делом. В одних случаях процедура его сводилась к выбору старших клана. В других дело решалось поединками между претендентами. Но объективно дело шло к тому, что потребности легитимации и институционализации власти лидера диктовали неизбежность упорядочения процеду­ру перехода власти, причем в основе этого упорядочения дол­жен: был находиться четкий и однозначный принцип наследова­ния. Видимо, именно эта объективная потребность и привела к возникновению в клане правителя, а затем и в других кланах, особенно привилегированных, — принципа неравенства линий. Так было положено начало существованию так называемого конического клана.

Сущность конического клана в том, что из множества линий, на которые он распадается по мере разрастания, четко выде­ляется одна главная, по отношению к которой, все остальные считаются боковыми. Главный критерий старшинства в таком клане — генеалогическое удаление от плавной линии, в рамках которой наследование передается от отца к сыну по принципу первородства. С каждым поколением боковые линии все уда­ляются от главной, теряя при этом степень родства и знатно­сти, а им на смену приходят новые, отпочковавшиеся от главной.

Принцип конического клана упорядочил процедуру насле­дования, гарантировав право на власть старшему сыну в глав­ной линии правящего клана. И хотя эта гарантия была еще далеко не абсолютно четкой (у отца могло быть несколько жен различного ранга и статуса, не говоря уж о его личных при­вязанностях, тоже игравших немалую роль при выборе наслед­ника, и это создавало основу для осложнений), она тем не менее строго определила право наследования теперь уже не за кла­ном, но за семьей правителя. На смену клановой группе (как низовой социальной ячейке) в политической структуре укруп­ненного типа приходит, таким образом, семья — сначала в доме вождя, потом в домах других аристократов и т. д. (С. 81).

Упорядочение процедуры наследования: сыграло огромную роль в стабилизации и легитимации политической власти. Деперсонализованная власть должности стала нормой, причем недостаточная компетентность или неспособность отдельных личностей, оказывавшихся при этом на троне правителя, теперь компенсировалась опытом и знаниями их помощников, образо­вывавших вокруг правителя аппарат администрации.

Естественно, что процесс деперсонализации и сакрализации: должности политического лидера придал ему еще большую власть, еще более явственное и общепризнанное верховное право распоряжаться всем достоянием коллектива. Закрепленные за семьей и линией правителя высшие привилегии и прерога­тивы теперь все чаще начинали восприниматься коллективе как символ высшего и абсолютного верховного права верховного собственника, «связующего единства». Делегируя часть своих прав и привилегий с ограниченными прерогативами вниз, сначала на уровень региональных структур, затем на уровень общин, этот верховный собственник тем самым как бы наделял частью своих прав тех местных лидеров, которые и прежде имели определенные права, но которые теперь все более явственно выступали в качестве носителей и обладателей лишь тех прав и привилегий, которые были им формально дарованы высшим сувереном и сюзереном.

Только теперь и начинает складываться само представление о собственности как о функции власти. Прежде власть опре­деляла право на руководство, на перераспределение избыточного продукта. Теперь функцией власти оказывается и определенное право на сами ресурсы, включая земли и труд людей. Те добровольные подношения, которые издревле поступали общинному старейшине, «хозяину земли», за его общественные хлопоты, с течением времени все более определенно превращались в обязательные и все более четко фиксированные сборы и отработки, в ренту-налог, т. е. в регулярное присвоена правящей элитой фиксированной доли труда и доходов на­селения.

Рента и налог здесь действительно совпадают, в реальности их расчленить невозможно, как невозможно расчленить верховную собственность и государственный суверенитет правителя. Власть породила собственность, возник феномен власти-собственности, где собственностъ — функция власти, ее следствие Существенно, однако, заметить, что речь идет теперь уже о просто о власти правителя в условиях коллективного владения как то было прежде, но именно о власти-собственности, т. е. о праве, причастных к власти на преимущественные владельческие права. Иными словами, коллектив постепенно утрачивает свои исключительные права владения, будучи вынужденным делить их с теми, кто приобретает права индивидуального владения, основанные на причастности к власти (С. 82).

Прежде общинный старейшина, распределяя земли, лишь формально выступал от имени вождя, бывшего носителем выс­шей власти в структуре. Теперь форма превращается в нечто содержательное: за право давать земельные участки вождь требует плату в виде ренты-налога, причем в эту плату вносит теперь уже не только законное возмещение коллективом тру­довых затрат на руководство структурой в целом, но и рента за использование тех ресурсов, высшим собственником которых считается этот вождь. Возникает хорошо известный специали­стам феномен перекрывающих друг друга прав на землю: од­на и та же земля принадлежит, и обрабатывающему участок общиннику, и общине в целом, от имени которой ее распреде­ляет старейшина, и региональному вождю, который стоит над старейшиной и поручает ему делить эту землю, и, наконец, верховному собственнику, без согласия которого тоже обойтись невозможно. Хорошо прослеживаемое на многих конкретных примерах, будь то полинезийские чифдом или земли ашанти, это явление обычно никого не смущало, ибо подтверждало то, что было нормой: земля не является частной собственностью, она принадлежит всем, но в строгом соответствии с той долей владения, власти над ней, которой реально располагал каждый из ее владельцев, снизу доверху.

И все-таки здесь появляется уже нечто, выходящее за рам­ки привычной традиционной нормы. Если для общины сохраня­ется, совместное владение и равные права с регулярными пере­делами земли, то для ставших над общиной правителей их причастность к власти создает новые возможности. Так, верховный вождь в силу своей высшей власти и производной от нее абсолютной собственности присваивает и реализует право по­жалования землями, причем речь идет не только о праве уп­равления, т. е. о назначении того или иного вождя из числа клановой либо союзной аристократии на должность руководи­тели данного региона, но и о наделении того или иного из родственников, или сановников уделом. Речь идет также и о пра­ве распоряжаться незанятыми или залежными землями, праве предоставлять держания воинам и чиновникам, как это имело место, в частности, в полинезийских чйфдом. А это, в свою очередь, ведет к появлению тенденции к приватизации,

Разумеется, пака еще только тенденции, не более того. Держатель земельного участка либо обрабатывает его сам к платит за это налоги, как и все, и тем фактически сливается с остальными общинниками, либо — если речь идет о его праве на подати с той или иной общины — выступает в качестве условного держателя с ограниченными, как правило наследственными, привилегиями. Однако существенно заметить, что здесь все-таки намечается процесс индивидуализации прав вла­дения ресурсами, т. е. той самой приватизации, с появления ко­торой и начинается частная собственность (С. 83).