23

Л. С. Васильев традиционный восток и марксистский социализм

(Феномен восточного деспотизма: структура управления и власти. –

М.: «Вост. лит.», 1993. – С.143-176).

Попытки противопоставить европейскому Западу и спе­циально проанализировать традиционный Восток, как особую социально-политическую структуру с собственной и весьма спе­цифичной динамикой эволюции, в отечественном обществоведе­нии долгие десятилетия воспринимались с настороженностью и недоверием. В стране, где каждое слово основоположников марксизма ценилось почти на вес золота, а мыслить не по-марксистски означало бросить вызов нормативным ценностям со всеми вытекавшими отсюда серьезными для любого последст­виями, была, как бы вычеркнута из числа существующих идея Маркса об особом, «азиатском» способе производства. И дело вовсе не в том, заслуживала ли эта идея внимания и вписы­валась ли она в созданную на базе марксизма схему форма­ций, претендовавшую на исчерпывающее объяснение мирового исторического процесса. В конце концов на эту тему можно было бы и поспорить в рамках все того же марксизма, что и практиковалось время от времени, порой с весьма печальными последствиями для сторонников «азиатской» идеи. И не в том, разумеется, что «азиатская» идея соответствовала или, напротив, не соответствовала — реалиям исторического процесса, кон­кретным материалам из истории-Востока. Суть — и это было, что называется,, шито белыми нитками, хорошо понятно любо­му специалисту — заключалась в том, что весьма беглая, сде­ланная начерно, Краткая характеристика Марксом «азиат­ского способа производства оказалась идеальным теоретиче­ским описанием того реального социализма, который усилиями Ленина и Сталина был построен сначала в нашей стране, а позже —по тому же чертежу — в ряде других стран в Европе и иных частях света.

В иных условиях из подобной ситуации можно было бы най­ти выход. Например, возвеличить Восток, противопоставив его прогнившему капиталистическому Западу. Можно было сде­лать акцент на благе восточного коллективизма (явление, в кон­це концов родственное социализму как идее), противопостав­ленного западному индивидуализму. Можно было бы даже вос­становить идею высшего вождя — не личность его, а саму идею—и сделать акцент на преимуществах деспотизма перед демократией (С. 143-144). Но вся сложность была в том, что реальный марк­сизм Маркса, выросший на европейской почве, всему этому со­ответствовать не мог. Отказаться же от марксизма те, кто стро­ил социализм, не могли, ибо альтернативной идеологии у них просто не было. Вот почему и возникла коллизия, о которой идет речь: в реальности в стране (странах) «побеждавшего» со­циализма было одно, причем весьма вписывавшееся в классиче­ские образцы восточных деспотических режимов, в декларациях же — нечто иное, в конечном счете (при всей жесткой критике марксистами буржуазных демократии, свобод и прав человека) основанное на классических ценностях европейской цивилиза­ции. Это, если угодно, один из важнейших объективных истоков двоемыслия (по Оруэллу), или той всеохватывающей лжи, в объятиях которой мы привычно, хотя и вынужденно, жиля десятилетиями и к борьбе с которой («жить не по лжи!») при­зывали время от времени лучшие из нас, как великий русский писатель А. Солженицын.

Драматическая коллизия, вынуждавшая власти провозгла­шать одно, а реально делать нечто принципиально другое, имеет свои логические корни, свои неотвратимые причины. Если оставить в стороне откровенных циников с задатками деспота-мизантропа вроде Сталина, то большинство остальных вождей социалистических стран в принципе могли бы быть иными, чем были.

Можно сказать и сильнее: они, начиная с Ленина и Троц­кого, были субъективно честными и порядочными людьми (хотя далеко не все) и вполне искренне стремились, пусть жесткими методами революционной диктатуры, построить светлое буду­щее в стиле именно европейских социальных утопий. Но, как оказалось на деле, европейские утопии — как, впрочем, и сущностно близкие к ним азиатские, в частности китайские в стиле доктрины Моцзы или идеологии тайпинов (1),— структурно чужды стандарту европейского бытия и всего воспитанного антично-хри­стианской цивилизацией западного менталитета с его вечными и незыблемыми ценностями вроде прав человека, гражданских свобод, демократии с гарантиями для индивида и т. п. И наобо­рот, эти утопии, истолкованные марксизмом (как это пред­ставляется марксистам — с научных позиций) в революционном духе, оказались на практике структурно близкими восточному стандарту с его менталитетом и ценностями, о которых и пойдет речь ниже.

Почему именно так? Почему искренние мечты об обществе светлого и счастливого будущего (даже тогда, когда эти утопии поставлены на, казалось бы, научную основу— и даже прежде всего как раз в этом роковом для многих стран случае) в суро­вой реальности безжалостной истории вели к прямо противо­положному результату и влекли за собой с неизбежностью дра­матическую коллизию двоемыслия и вселенской лжи? Почему любая попытка такого рода социальной конструкции вела именно к этому но к этому даже тогда, когда реализовалась на чисто европей­ской территориально-цивилизационной основе, как, например, в Восточной Германии, Чехословакии, Венгрии или Польше? (С. 144-145) Только ли внешнее давление было причиной при всем огромном значении именно этого фактора? Представим себе на мгнове­ние — сознавая всю некорректность данного метода,— что со­циализм марксистского типа победил бы в 30-х годах в Ис­пании или в 70-х — в Португалии и удержался бы хоть неко­торое время. Были, бы результаты принципиально иными — при отсутствии рядом советских границ и сильного -внешнего дав­ления? Очень в этом сомневаюсь, при всем том, что Испания и Португалия —это Европа, а не Восток.

Так в чем же дело? Почему люди хотят одного, а получают совсем другое? Почему так нелепо устроен мир? Что за дьяволь­ская мистификация?

Все объясняется достаточно просто. Любая утопия (а марк­сизм при всей своей наукообразности и при всех претензиях на научность и провиденциализм представляет собой в интересую­щем нас аспекте именно социальную утопию, причем, что на­зывается, всем утопиям утопию) опирается на жесткую, мета­физического типа схему. Она не признает гибкости и тем более принципа саморегулируемости социума. Она не готова к не­ожиданностям, не умеет реагировать на новое; единственное, в чем она сильна, так это в верности заранее принятой схеме. Схеме искусственной, почти лабораторной, хотя и созданной с самыми благими намерениями. Схема же как таковая созда­ется по заранее заданным параметрам, а параметры схемы — фундамент и опорные балки метафизической конструкции — не просто незыблемы, но и призваны нести огромную нагрузку. Другими словами, должны быть несущими опорами всей со­циальной структуры, создаваемой на века, отнюдь не рассчи­танной на то, чтобы гибко реагировать на изменения жизни. Поэтому любая утопическая схема — от Платона через Т. Мора и Кампанеллу, Оуэна и Фурье к Марксу — незыблема и жестка - и в силу уже одного этого близка именно к социально-полити­ческому стандарту Востока, но никак не Запада.

Но почему жесткость однообразна? И откуда "это однообра ние? В чем в конечном счете роковая причина, неумолимо транс­формирующая все утопические схемы в подобие стандарта, дав­ным-давно воплощенного в реальность историей в обществах традиционного Востока? Что такое, в свете сказанного, тради­ционный Восток?

Все дело в том, что, как это ни прискорбно осознавать всем демократам и прогрессистам, генеральный и в некотором смыс­ле нормальный путь эволюции человечества — именно тот, ко­торый свойствен классическому Востоку и параметры которого, неплохо просматриваемые и в наши дни, оставались принци­пиально неизменными на протяжении тысячелетий. Я сознаю, что, выступая с подобным утверждением, в некотором смысле бросаю вызов всей привычной теории исторического процесса, отнюдь не только истматовско-марксистской (С. 145-146). Оговорюсь лишь, что веду речь не о цивилизациях, возникающих, развивающих­ся и гибнущих в своем ритме (по А. Тойнби), и не о полити­ческой истории государств либо империй с характерной для нее циклической динамикой, тем более не о марксистских форма­циях. Смысл выдвигаемого мною тезиса сводится к тому, что во всей многотысячелетней постпервобытной истории человече­ства сосуществовали и соперничали лишь две генеральные социополитические и социоэкономические структуры — обычная командно-административная, которую я склонен считать своего пода нормой, и необычная, основанная на свободе личности, ин­дивида, гражданина, которая возникла в ходе чего-то вроде социальной мутации в средиземноморской античности и после этого дала начало аномальной (по сравнению с древней нор­мой) структуре — рыночно - частнособственнической.

Почему первую из двух я склонен считать нормой, тогда как вторую — аномалией? Суть дела в том, что первая логично выросла из первобытности, соответствуя ей всеми своими пара­метрами, тогда как для возникновения второй нужно было уни­кальное стечение благоприятных обстоятельств, что, собственно, и дает основание видеть в этом процессе не столько револю­цию (хотя многие специалисты - античники именуют процесс генезиса античной структуры именно революцией), сколько мутацию, т. е. нечто непредсказуемое в том смысле, что из пара­метров предшествующей структуры новая — вопреки совершен­но недоказанным тезисам Ф. Энгельса из его хорошо известно­го труда «Происхождение семьи, частной собственности и го­сударства»— сама по себе возникнуть никак не могла. Нужна была именно мутация, нечто непредсказуемое— хотя и небес­причинное. Со временем, и особенно после европейского Воз­рождения, генезиса капитализма, возникшая в ходе мутации структура превратилась в новую норму — явление, хорошо из­вестное эволюции всего живого на Земле. И новая норма теперь уже быстрыми темпами вытесняет с лица Земли старую — то­же хорошо знакомый факт. Однако бывают и рецидивы, о чем свидетельствует история нашего века с ее кровавыми попытка­ми возродить примат старой нормы в новой ее, марксистской, тоталитарно-социалистической модификации. Анализ связанных именно с этим причин и процессов как раз и является темой данной работы.