Обстоятельства генезиса нормативной структуры командно-административного (восточного) типа

После того как неолитическая революция радикально видоизменила облик планеты, породив земледелие как основную форму производительного труда, первобытные коллективы земледельцев и скотоводов стали быстрыми темпами расселяться по ойкумене, осваивая одну за другой пригодные для земле­делия территории (С. 146-147). Труд людей на поле и по уходу за скотом всегда был только коллективным — речь не о процессе труда, а об отношении к нему и к его плодам. Коллективу всегда при­надлежали средства производства, будь то пашни или паст­бища, да и в формах потребления роль его была очень замет­на. Достаточно напомнить о регулярных праздничных и иных раздачах, реципрокная сущность которых давно уже весьма тщательно проанализирована в многочисленных специальных трудах². Хорошо известна и практика регулярного передела па­хотных земель.

Коллективные, общинные формы собственности — будь то групповая, семейно-клановая, деревенско-общинная или какая-либо иная — в ранних обществах были нормой, тогда как ин­дивидуальное владение чем-либо допускалось лишь в двух слу­чаях. Во-первых, когда речь шла об инструментах или предме­тах строго индивидуального пользования (нож, серп, соха, кор­зина, одежда, обувь и т. п.) и, во-вторых, когда личность оли­цетворяла, символизировала собой группу, коллектив и дейст­вовала— например, при реципрокных раздачах типа потлача — как бы от имени этого коллектива. Первый случай абсолют­но понятен, и социальная значимость его ограниченна. Зато второй имеет ключевое значение: институт дара и дарообмена, обстоятельно проанализированный знаменитым французским антропологом М. Моссом³, сыграл решающую роль в процессе социально-политической эволюции ранних структур. Дело в том, что по общепринятой норме дар всегда требовал эквивалентно­го отдара. И чем щедрее был дар, тем сильнее рос престиж донатора, ибо дарение — опять-таки согласно общепринятой норме — возвышает, а принятие дара принижает. Избежать со­циальной приниженности можно было, лишь возвратив дар, а добиться повышения престижа — вернув дар более щедрой мерой. Отсюда — постоянное соперничество старших, патриар­хов, старейшин и вождей в борьбе за щедрые раздачи и пре­стиж.

Обратим внимание на сам феномен. Старшие щедро раздают имущество возглавляемого ими коллектива (которое — если речь о съестном —обычно тут же поедается представителями всех коллективов, включая дарящий). Это имущество общее, коллективное, старшие лишь распоряжаются им от имени кол­лектива. Но как раз это-то безусловное их право распоря­жаться общим имуществом от имени коллектива обеспечивает именно им их личный престиж. Этот престиж, накапливаемый повторными раздачами, создает авторитет, величина которого, как легко понять, напрямую зависит от размера коллектива и объема щедрого дара. Если речь о семейно-клановых коллек­тивах, наиболее типичных для земледельцев в общинной дерев­не, то практически это означает, что патриарх, глава семейной группы, заинтересован в том, чтобы держать младших членов группы при себе, не отделяя их, а также в том, чтобы увеличивать количество членов группы за счет увеличения числа приобретаемых группой женщин (обычно в первую очередь жен и наложниц патриарха, хотя также и жен его младших братье и сыновей), а то и случайных чужаков, чей формальный статус раба чаще всего не сильно отличен на деле от статуса младше­го члена семейной группы(С. 147-148).

Итак, перед нами семейно-клановая группа лиц разного статуса во главе с патриархом, олицетворяющим коллектив в целом, выступающим от его имени и даже распоряжающимся его достоянием. Собственно, именно здесь — та базовая ячейка, которая лежит в основе всей структуры и, более того, форми­рует структуру по своему образу и подобию. Так, в борьбе за руководство деревенской общиной соперничают между собой именно патриархи, чей авторитет тем выше, чем выше накоп­ленный раздачами престиж (разумеется, при выборе главы, старейшины, учитываются не только формально накопленный раз­дачами престиж, но также и личные качества претендентов). А, в конечном счете, именно авторитет обеспечивает голоса вы­борщиков, т. е. власть. Власть же, пусть даже только в объеме общинной деревни, дает ее обладателю немало, и прежде все­го, право распоряжаться достоянием всего общинного коллекти­ва, т. е. общим его имуществом (общинные амбары и т. п.). Выступая от имени общины, ее глава может, в частности, вступать в соперничество со старейшинами соседних общинных кол­лективов, действуя привычным для сторон способом, т. е. щед­рыми раздачами.

Вывод очевиден: тот, кто имеет нормативное право распоря­жаться общим достоянием и за этот счет приобретать личным престиж и авторитет, находится в социально привилегирован­ном положении. И эти социальные привилегии дает ему имен­но власть, которой он обладает. Я подчеркиваю это еще и пото­му, что в марксистско - истматовской историографии существует противоположный стереотип: власть — результат имуществен­ного неравенства, возникающего на основе частной собственно­сти. Достаточно археологам раскопать курган или могильник, где одни из покойников захоронены в более богатом облаче­нии, нежели другие, как делается стереотипный вывод: перед нами следы общества с зачатками классовых отношений, бази­рующихся на имущественном неравенстве и —в конечном сче­те — на частной собственности (ибо хорошо известно, что по догме марксизма частная собственность, и только она, лежит в основе имущественного неравенства и классообразования).

Между тем вздорность такого рода выводов в свете того, о чем идет речь — и что, стоит подчеркнуть, отнюдь не яв­ляется моей произвольной интерпретацией сложного социально­го процесса, но основано на огромном количестве специальных научных исследований антропологов, — вполне очевидна. Перед нами не некий зародыш частной собственности и классовых от­ношений, но нечто принципиально иное (С. 148-149). Если угодно — зародыш командно-административной системы.

Я оставляю в стороне сложную проблему, касающуюся анализа тех обстоятельств, которые способствуют (или пре­пятствуют) генезису надобщинных политических структур, ран­них форм государственности (3). Стоит лишь заметить, что при анализе этой проблемы важен процесс генезиса первичных, т. е. самых ранних, самых древних, самых первых, структур такого рода, тогда как после их сложения дорога для возникно­вения других оказывается как бы уже открытой. Сам факт по­явления первичных надобщинных политических структур, т. е. первых протогосударств, вызывает процесс трибализации сосед­них этносоциальных коллективов, что, в свою очередь, ведет к возникновению государственных образований на племенной ос­нове, а затем и наряду с этим — на основе военных столкнове­ний, завоеваний и т. п.

Возникновение протогосударства — очередной важный, клю­чевой момент процесса генезиса нормативной командно-админи­стративной структуры. Глава государства в силу традиционной нормы становится верховным распорядителем всего достояния государства, что на практике проявляется в его общепризнан­ном и неотъемлемом праве распоряжаться избыточным продук­том все возрастающего и усложняющегося коллектива. Отсюда возникает опирающийся на древний обычай дара-отдара и пра­ва старшего распоряжаться достоянием группы принцип цен­трализованной редистрибуции. Верховная власть и освященное традицией право редистрибуции создают эффект высшего, или верховного, собственника. Власть рождает собственность, пока еще только личную верховную, существующую рядом с обыч­ной коллективной в непротиворечивом единстве. Перед нами феномен власти-собственности (4).

Обладатель высшей власти и верховной собственности неиз­бежно так или иначе сакрализуется, отделяется и обособляется от обычных людей. В глазах его подданных он обретает свя­тость, сверхъественную силу, сопоставимую с божественной. Идея о сакральной благодати правителя распространяется за­тем вширь, в том смысле, что обладание сакральной благо­датью (полинезийская мама или китайское дэ) переносится на весь клан правителя, на всю его родню, пусть даже в убываю­щих размерах. Но этого вполне достаточно для того, чтобы в рамках возникающей и институционализирующейся государст­венной структуры клану правителя, всей его родне, формирую­щей слой родовой аристократии, принадлежала особая соци­ально-политическая роль. Иными словами, родовая знать име­ет право на соучастие в управлении государством, причем ле­гитимация этого бесспорного для всех права как раз в ее ге­неалогии.

Справедливости ради важно заметить, что параллельно с аристократами к управлению государством с первых же эта его существования обязательно привлекаются и иные слои, частично, впрочем, тоже могущие быть рекрутированными числа знати (С. 149-150). Речь о чиновниках, воинах (в первую очередь военачальниках), жрецах. Все эти управители обслуживаю ремесленниками, слугами, рабами и содержатся в конечном с те за счет их труда и труда крестьян-производителей, хотя это впрочем, не означает, что руководители государства едят с хлеб зря либо являются некими эксплуататорами чужого труда. Вопрос об эксплуатации как феномене заслуживает отдельного разговора и далеко не так прост, как порой кажется бездумно использующим марксистскую терминологию исследователям. Но я хотел бы в данной связи обратить внимание на иной аспект проблемы — на логично возникающее в государстве разделение труда на труд управленческий, в основном умственный, и труд производительный (либо обслуживающий) физический. Обмен деятельностью — важное условие существования столь сложной и все усложняющейся по мере развит структуры, как государство. Поэтому-то, в частности, и нелепо все здесь привычно сводить к вопросу об эксплуатации.

И все же саму эту проблему вовсе снять нельзя, ибо многое в этом смысле зависит от условий и обстоятельств. В самом общем виде стоит заметить, что со временем и по мере роста престижного потребления, обогащения социальных верхов всё ощутимей становится тенденция к присвоению верхами неэкви­валентно большой и все возрастающей доли общественного достояния. Больше того, от ее размеров во многом зависит устойчивость структуры в целом. Впрочем, это особая проблема и я ней необходимо остановиться специально.