История науки и две культуры

Описание только что отображённой ситуации можно расширить, если обратить свой взгляд на место гуманитарных и естественных наук в учебных программах вузов и в академической среде. Уже при поверхностном рассмотрении выясняется, что разделение научного поля на две половины – гуманитарную и естественную – оказало скорее парализующее воздействие на развитие науки, и это отчётливо проявляется, в частности, в дебатах по поводу знаменитого тезиса Чарльза Сноу о «двух культурах».

Сноу рассматривал непонимание естественных наук и критику науки как две стороны одной медали и называл «интеллектуалов, а особенно тех, чьё образование связано с литературой, прирождёнными луддитами». Острие его полемики было направлено в первую очередь против английской интеллектуальной элиты, которая в основном получала историческое и литературоведческое образование, а науки естественного цикла по большей части игнорировала. В Западной Германии ситуация была такая же. Кибернетик Карл Штайнбух возмущался невежеством тех, кто заявлял критическую позицию в отношении техники. Поскольку «гуманитарии» потерпели провал, писал он, особую роль приобретают представители «точных и естественных дисциплин», которые «прекрасно литературно обрабатывают естественнонаучный и технический материал». Штайнбух, правда, не говорил открыто, что естественники могли бы, поднатужившись и постаравшись, выставить достойную замену гуманитарному и литературному канону, но это убеждение кое‑где заметно у него в подтексте. В подобных рассуждениях находит свое выражение критическое сознание, которое реагирует на общественные перемены уже не как в конце XIX в. – ностальгическими гимнами «добрым старым временам», – а принимает облик прогрессивной естественнонаучной интеллектуальной позиции.

В качестве оппозиции этому течению в 60‑е гг. XX в. в рамках Франкфуртской школы сформировалась критическая тенденция, связанная с критикой естествознания и техники, сформулированной Максом Хоркхаймером и Теодором Адорно в 40‑е гг., после прихода к власти национал‑со­ци­а­лис­тов. Исходя из тезиса, что нерефлексивная, независимая от ценностей приверженность науке ведёт к варварству, Адорно нападал на позитивизм Поппера и предупреждал, что научная «рациональность средств» может сопровождаться растущей «нерациональностью целей». В том же контексте критики идеологии Юрген Хабермас разрабатывал свой тезис об управлении исследовательским процессом в соответствии с потребностями жизненной практики, для чего необходимо «вычленить технический прогресс из переплетения природных интересов». Наука, таким образом, не должна была больше следовать своим собственным закономерностям: её надлежало планировать и организовывать сообразно политическим целям.

Эти позиции нужно рассматривать как исторические примеры множества параллельно шедших баталий, которые холодная война вызвала на Западе в 50–70‑е гг.: достижения естественных наук и технический прогресс снова и снова превращались в средства для того, чтобы доказывать когнитивное и моральное превосходство западной демократии. Всякий, кто высказывался об этом естественнонаучном и технологическом первенстве критически, попадал осознанно или неосознанно в тот лагерь, который вскоре начали подозревать в моральной и политической неблагонадежности. В 1960‑е гг., правда, преобладала точка зрения, что две культуры сосуществуют на равных, однако подобная ситуация рассматривалась как достойное сожаления состояние, которому должен был быть положен конец за счёт перенесения отчасти эпистемических, отчасти социальных элементов одной культуры в другую. Результатом такой трансплантации должно было, однако, стать не возникновение помесей или гибридов, а превосходство и соответственно преобладание более совершенной сферы. Хабермас, правда, не говорит о том, что естествознание должно следовать герменевтической модели, однако научное производство знания оказывается у него подчинено примату политической практики. А у Штайнбуха, наконец, обнаруживается имплицитно тезис о единстве знания, которое рассматривает мир вплоть до самых дальних его социальных и культурных уголков как систему действия естественных процессов.

Метафизическая посылка, которая лежит в основе этих воззрений, была чётко сформирована Джоном Дюпре: «Вера в единство науки базируется на том, что те эпистемические лавры, которые были приобретены оригинальными и успешными научными исследованиями, переносятся на всё поле практик, которое соответствует исключительно социологическим критериям научности»¹. Этот принцип универсализации относится, правда, не только к практикам, которые считаются научными. Ещё более важное значение имеет допущение, что универсально‑действительные принципы и закономерности позволяют нам сводить феноменальное разнообразие мира к немногим законам. Примеры очевидны: кибернетика рассматривала себя как наука, изучающая и холодильники, и социальные процессы; сравнительная этология переносила прирождённые формы поведения и инстинкты животного на человека. И наоборот, социология, теория – а отчасти и история – науки претендовали на то, чтобы управлять динамикой естественных наук и техники либо общественно‑моральными, либо рациональными постулатами.

Решающий (и часто упускаемый из внимания) пункт в дискуссиях о двух культурах в 1960‑е гг. заключался, как мне кажется, в том, что диагнозы состояния ставились с тем, чтобы это состояние изменить. Тот факт, что обе культуры более или менее мирно сосуществовали, признавался только на словах, в силу реалистического взгляда на вещи. Главная же цель заключалась в том, чтобы нарушить границы между ними, причём не в смысле осторожной разведки неизвестной местности, а в смысле её оккупации и подчинения собственным правилам. Речь идёт, таким образом, не о смешении в смысле обогащения, а о точной его противоположности, об установлении единого образца и устранении разнообразия. Из двух культур должна была посредством захвата получиться одна. Есть свидетельства в пользу того, что и сами протагонисты именно так смотрели на вещи, и что ясные пограничные знаки, выставленные с обеих сторон, были выражением страха перед проникновением диверсантов с территории противника.

Нельзя не заметить, что в последнее время – по меньшей мере на Западе баланс сместился. После дискурс‑анализа, деконструктивизма, феминизма и постколониализма, которые деконструировали все «большие нарративы», в настоящий момент нет ни одной гуманитарной науки или науки о культуре, которая претендовала бы на то, чтобы задавать ориентиры всем остальным. Наоборот, молекулярная биология, исследование мозга или социобиология то и дело объявляются главными науками XXI столетия. Если не поддерживать такие заявления и не отворачиваться от них возмущённо, то встаёт вопрос: какая оценка научного познания и его последствий была бы более адекватной? Именно здесь в игру вступает история науки в том виде, какой она обрела за последние 25 лет. Я не имею в виду пропагандировать здесь какое‑то универсальное лекарство от дезориентации, связанной с научно‑тех­ни­ческим прогрессом, однако на примере изменений в истории науки очень хорошо можно показать, что с помощью современной истории науки динамику научных дисциплин можно проанализировать более точно, чем с помощью вышеописанной модели разделения труда между экстерналистами и интерналистами.