История науки ради воспоминания

В институциональном отношении описанное разделение труда породило весьма инертные структуры – во всяком случае, в том, что касалось истории науки. В то время как изучение внешних аспектов научной деятельности стало скорее делом социологии, а теория науки занималась внутренними, структурными аспектами, история науки, хотя и ориентировалась на теорию, всё же привнесла метафизику прогресса в область, которая была зарезервирована преимущественно для напоминания о «Великих мужах», великих теориях и открытиях, великих переворотах и прорывах. Чем объясняется этот культ героев, который был совсем не полезен для самостоятельного развития и профессионализации истории науки, по крайней мере в Европе? Я предполагаю, что эта ненормальная тенденция берёт своё начало уже в истоках истории науки в XIX в., и, чтобы доказать это, я хотел бы несколько подробнее обрисовать ситуацию в Германии той эпохи на примере.

Когда во второй половине XIX в. – в эпоху, которую Вернер Сименс назвал «веком естествознания», – на первые позиции вышла научная медицина во главе с такими фигурами, как Рудольф Вирхов, Герман Гельмгольц или Эмиль Дюбуа‑Реймон (которые имели немаловажное значение и для развития медицины в России), Дюбуа‑Реймон в своей популярной речи заявил притязания естествознания на культурную значимость. Естественные дисциплины суть «абсолютный орган культуры», утверждал он и добавлял, что «история естествознания [есть] подлинная история человечества». Но вопреки тому, что можно было бы предположить, с такой высокой оценкой истории естественных наук оратор не связывал требования особого места в академическом каноне для истории медицины и естествознания. В середине XIX в. произошло чёткое отграничение медицины и естествознания от их истории, причём последняя перестала рассматриваться как интегральная составная часть самого научного дискурса. Если до тех пор истории иногда приписывали упорядочивающую функцию (знание литературы помогало при расширении фактического знания отделять важное от неважного), то отныне всё большее значение стали приобретать современность и будущее, а прошлое, наоборот, теряло своё значение и свои позиции.

Если история науки равнялась, как утверждал Дюбуа‑Реймон, истории человечества, то современное состояние человеческой цивилизации рассматривалось как наивысший пункт в её развитии, а всё предшествующее – только как шаги на пути к обозначенной цели. Соответственно другие времена и культуры оценивались глядя с этой, «наивысшей», точки. Для истории науки из этого следовал тот вывод, что по уровню развития наук на тот или иной момент времени в той или иной точке света можно было определять уровень культурного развития народа или культуры. В конечном счёте это мало отличалось от критериев оценки, принятых в общей истории, только вместо политической зрелости, демократии, военной мощи, культурного развития и т. д. в качестве исторического субъекта рассматривалась наука, причём современность превращалась в главную точку отсчёта. Самомнение представителей естественных наук доходило до того, что они объявляли самих себя фундаментом политики и культуры и оценивали свою собственную работу как высшее достижение, на какое способно человечество. Историография соответственно заключалась в том, чтобы идентифицировать такие наивысшие достижения в прошлом и связывать их с современностью. Таким образом, история науки помимо того, что прославляла и канонизировала отдельных учёных, стала вместе с тем своего рода хранительницей памяти наук, которую можно было использовать по мере надобности. У неё имелись и соответствующие «места памяти». Процесс против Галилео Галилея в 1632 г. был превращен в нечто вроде мифа об основании науки, утверждающего свободу и независимость исследовательской деятельности в борьбе против догматического учения церкви. Эта интерпретация судьбы итальянского учёного едва ли случайно утвердилась в XIX в.; она имела большое значение для формирования у естественных наук представления о самих себе. Ещё одним «местом памяти» была натурфилософия немецких романтиков, которая вплоть до середины XX в. не только в самой Германии, но и в других странах, таких, как Англия и Франция, считалась устрашающим примером неэффективного и спекулятивного течения, которое прямо‑таки препятствовало научному прогрессу. А между тем романтики‑натурфилософы на рубеже XVIII–XIX вв. считали себя борцами против копания в пыли, пустого и бесцельного собирания и каталогизирования природных объектов и явлений, эрудитского пристрастия к бессмысленным описаниям и подробностям. Романтики хотели глубже проникнуть в механизмы природы, хотели создать обобщающую теорию, которая свела бы отдельные сведения в общую картину природы. Не прошло и одного поколения, как натурфилософия сама была выброшена на свалку истории. Представители естественных наук восхваляли «век естествознания» как подвиг и как освобождение, словно бы речь шла о снятии рабских оков. Статус натурфилософии был тем самым зафиксирован: она была объявлена восторженным почитанием и метафизикой природы, враждебной новой эпохе и на короткое время задержавшей прогресс науки. Такое клеймо осталось на ней и в последующем поколении. История науки тоже сначала безоговорочно следовала такому стереотипному её восприятию.

Непреклонность Галилея – образец позиции современного учёного, романтическая натурфилософия – образец ретроградности: на таких интерпретациях было построено представление учёного сообщества о самом себе, закрепившееся на долгое время. Пускай исследования по истории науки давно скорректировали подобные упрощающие суждения, всё равно они ещё вполне в ходу и по сей день, особенно среди представителей естественнонаучных дисциплин и журналистов, пишущих о науке, а благодаря этому они и определяют общую картину истории науки. В общественную дискуссию всё ещё слишком мало проникло представление о том, что история науки – это совсем не то же самое, что культура воспоминания, и что только в силу этого своего отличия от неё она и может претендовать на звание серьёзной научной дисциплины.