Т.В. Игошева о “мелхоле” анны ахматовой

Несмотря на пристальный интерес к творчеству Ахматовой со стороны современных исследователей ее “Библейские стихи” остаются, по-прежнему, непрочитанным поэтическим циклом (окончательно сформировавшимся лишь в книге “Бег времени”).

Этот цикл, как известно, состоит из трех стихотворений: “Рахиль”, “Лотова жена” и “Мелхола”. Самое большое внимание всегда привлекало центральное стихотворение цикла – “Лотова жена”, послужившее, как считала сама Ахматова, одним из поводов для запрещения ее имени в советской печати. Однако не так давно появились работы, посвященные и “Рахили”¹. Но, пожалуй, наиболее сложно задуманное и исполненное стихотворение цикла – “Мелхола” – до сих пор не привлекало специального внимания историков литературы.

Итак, процитируем его:

И отрок играет безумцу царю,

И ночь беспощадную рушит,

И громко победную кличет зарю,

И призраки ужаса душит.

И царь благосклонно ему говорит:

“Огонь в тебе, юноша, дивный горит,

И я за такое лекарство

Отдам тебе дочку и царство”.

А царская дочка глядит на певца,

Ей песен не нужно, не нужно венца,

В душе ее скорбь и обида,

Но хочет Мелхола – Давида.

Бледнее чем мертвая; рот ее сжат;

В зеленых глазах исступленье;

Сияют одежды, и стройно звенят

Запястья при каждом движеньи.

Как тайна, как сон, как праматерь Лилит…

Не волей своею она говорит:

“Наверно, с отравой мне дали питье,

И мой помрачается дух,

Бесстыдство мое! Униженье мое!

Бродяга! Разбойник! Пастух!

Зачем же никто из придворных вельмож,

Увы, на него не похож?

А солнца лучи… а звезды в ночи…

А эта холодная дрожь…”

(1922-1961)

В.Я. Виленкин полагает, что “Ахматова, по-видимому, первоначально задумывая это стихотворение как балладу с драматическим сюжетом (Мелхола спасает своего юного мужа от убийц, подосланных коварным Саулом), в процессе работы пришла к совершенно иному решению…”². Комментатор ахматовского двухтомника – М.М. Кралин – также отмечает, что “отброшенные в процессе работы варианты, могли быть отброшены и по другой причине: в них слишком явственно прочитывалась связь с личными бедами самой Ахматовой (аресты сына), что делало эти строки заведомо непроходимыми для печати:

На лестнице нашей, о горе, шаги

Идут за тобою . . . враги

. . . . . . . хватайте ремень

Тебя отпущу я в безлунную тень…

Тебя я спасла, мой любимый, беги…

А в дверь уже громко стучали враги…”³

Здесь можно лишь добавить, что не столько аресты сына, сколько все же, по-видимому, арест мужа (Н.Н. Пунина) в 1936 году (в том же году, когда первый раз был арестован и Л.Н. Гумилев) нашел свой отпечаток в отброшенных Ахматовой вариантах “Мелхолы”, где разрабатывался библейский сюжет спасения ею именно мужа, а не сына. Впрочем, вряд ли вообще справедливо замечание Кралина о том, что варианты могли быть отброшены в связи с явственным прочтением в них личных бед самой Ахматовой, ведь творчество Ахматовой вообще немыслимо без автобиографической “подкладки”. Хорошо, на наш взгляд, высказалась по этому поводу сама Ахматова. Л.Я. Гинзбург вспоминала: “Анна Андреевна говорила: “Стихи должны быть бесстыдными”. Это означало: по законам поэти­ческого преображения поэт смеет говорить о самом личном – из личного оно уже стало общим”.⁴

Однако в ходе дальнейшей работы над стихотворением Ахматова все же выбирает из библейского сюжета о Давиде, Сауле и Мелхоле эпизоды, положенные ею в основание окончательного варианта “Мелхолы”. Их два. Первый эпизод – об изгнании злотого духа из Саула при помощи богоизбранника Давида, игравшего на гуслях (вариант: арфе; видимо, вообще на каком-то щипковом инструменте). В Библии этот эпизод выглядит следующим образом: “А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа”. (1 Цар. 16; 14). “И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, – и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него” (1 Цар. 16; 23). Второй эпизод обращен непосредственно к истории любви Мелхолы к Давиду, о которой в Библии сообщается довольно скупо: “Но Давида полюбила другая дочь Саула, Мелхола…” (1 Цар. 18, 20). Когда же Давиду было предложено стать зятем царя он отвечал следующими словами: “разве легко кажется вам быть зятем царя? Я человек – бедный и незначительный” (1 Цар. 18; 23). Тем не менее: “И выдал Саул за него Мелхолу, дочь свою, в замужество. И увидел Саул и узнал, что Господь с Давидом <…> и что Мелхола, дочь Саула, любила Давида”. (1 Цар. 18; 27-28).

Уже из отбора самих эпизодов понятно, что замысел стихотворения решительным образом изменился. Однако в каком именно направлении произошли эти изменения? Обратим внимание и на то, что в Первой Книге Царств эти эпизоды не следуют друг за другом в такой непосредственной близости друг к другу, какой они находятся в ахматовском тексте. Для чего же автору “Библейских стихов” понадобилась подобное “стягивание” эпизодов в один поэтический сюжет? Ведь чтобы рассказать о том, как Давида полюбила дочь Саула, Мелхола, вовсе не обязателен, а может быть, и избыточен рассказ об изгнании злого духа из самого Саула.

Попытаемся проникнуть в художественную логику стихотворения для того, чтобы ответить на возникшие вопросы.

Итак, стихотворение Ахматовой открывается эпизодом об изгнании злого духа, изображаемого автором как “безумие”, нашедшее на Саула. Он – “безумец царь”, которому играет отрок-Давид. При этом процесс изгнания злого духа-“безумия” представлен в качестве развернутой метафорой природно-космического плана, как разрушение “беспощадной ночи” и призыва “победной зари”:

И ночь беспощадную рушит,

И громко победную кличет зарю…

Эта метафора абсолютно законна с точки зрения представлений о безумии как погружении разума во мрак ночи; как о ночном сознании, отчужденном от ясной, “солнечной” разумности здорового человека. Поэтому излечение безумца-царя, обуянного злым духом, и изображено в виде крушения ночи и выкликания, призыва зари, т.е. света, солнца, ясного разума. Далее сюжет стихотворения строится по жанровым законам фольклорной сказки, в которой фольклорный герой за проделанные по приказу царя подвиги награждается женитьбой на царевне и пол царством или царством в придачу. У Ахматовой это выглядит так:

И царь благосклонно ему говорит:

“Огонь в тебе, юноша, дивный горит,

И я за такое лекарство

Отдам тебе дочку и царство”.

На этом первый эпизод, где действующими героями были Саул и Давид, – завершен. После чего сюжет полностью переключается на образ заглавной героини стихотворения.

Перед нами предстает красавица-царевна Мелхола в один из самых экстатических моментов своей жизни: она страстно любит Давида и ей предстоит выйти за него замуж. Но то, что она испытывает по этому поводу – далеко от идиллических или сказочных ощущений. Ее чувства крайне противоречивы и до предела накалены. В отличие от библейского текста, где сам Давид выражает сомнение в том, достоин ли он стать царским зятем, в ахматовском стихотворении именно Мелхола обуреваема чувством униженности и оскорбления тем, что женится на ней “бродяга, разбойник, пастух”; презрением к Давиду – безродному бродяге, но вместе с тем и чувство любовной страсти, которая, в итоге, подминает под себя все прочие чувства, становясь определяющим и всеохватывающим:

В душе ее скорбь и обида,

Но хочет Мелхола – Давида.

Эта мука любовной страсти, столкнувшаяся с гордостью и достоинством царской дочки; мука, с которой она не может совладать, и подчинить собственной гордости в результате оборачивается для нее “помрачением духа”, исступлением героини, не владеющей больше своей волей. Она восклицает:

“Наверно, с отравой мне дали питье,

И мой помрачается дух…”

В процессе нагнетания в изображении любящей Мелхолы таких черт, как исступление, отнятой воли, помраченного духа, органично вырастает мотив любви – отравленного питья. И тут необходимо вспомнить, что подобное сближение было характерно уже для ранней Ахматовой. Очень точно об этом сказано у В.В. Мусатова. Говоря о близости восприятия Ахматовой и Кузминым любовного чувства как неодолимой роковой власти над человеческой личностью, он отмечал, что ахматовская героиня “сопротивляется этой власти, ибо не хочет быть отчуждена от собственной сущности. Вот почему там, где Кузмин пишет о любви как о “пленительной отраве”, Ахматова снимает оттенок “пленительности” и ужесточает эту формулу – “отравительница-любовь””⁵.

Одновременно с образом любви – отравительницы образ любящей Мелхолы прочитывается и как экстатический образ безумной, утратившей как душевное равновесие, так и умение стройно выражать свои мысли. В финале монолога Мелхолы, который одновременно является и финалом стихотворения, ее речь срывается в бессвязность, синтаксически оформленную в виде обрывков фраз:

А солнца лучи… а звезды в ночи…

А эта холодная дрожь…”

Тем не менее, и эти обрывочные фразы имеют свою художественную логику. Речь идет о том содержании любви, которое превышает содержание отдельной человеческой личности, потому что вырывается за ее пределы, охватывая космос в целом. Любовь, перерастающая человеческие чувства, здесь осмысляется в качестве той универсальной и всеобъемлющей идеи эроса, силой которого движутся звезды и светила. Но то же самое чувство любви разрушающим образом действует на личность Мелхолы, которая вследствие своей любовной страсти к недостойному Давиду – не в ладу с самой собой. И процесс погружения в безумие Мелхолой здесь аналогично процессу избывания безумия Саула изображен через “космические” образы. Только порядок перечисления их обратный, чем в эпизоде с Саулом соответственно тому, что Саул от безумия спасается, а Мелхола, напротив, в него повергается. Для Мелхолы сначала – “солнца лучи”, затем – “звезды в ночи”. Из ясного, “дневного” сознания – в ночное, безумное.

Если мы обратим внимание на ту роль, которую играет Давид в обоих эпизодах ахматовского стихотворения, то выясним, что в стихотворении – два смысловых центра, несущих каждый свою нагрузку. На авансцене стихотворения, безусловно, находится Мелхола, испытывающая подлинно драматическую коллизию сложного любовного переживания. А вот второй центр, вовсе не столь явный и экспансивный по сравнению с Мелхолой, а может быть и несколько задвинутый в тень, тот, кого любит Мелхола – Давид. Несмотря на то, что в качестве главной героини в заглавие вынесено имя Мелхолы, именно его образ является связующим звеном между двумя эпизодами стихотворения Ахматовой. Именно он оказался способен утихомирить безумие царя Саула, но он же возбуждает в Мелхоле чувство любовной страсти, которая становится похожей на безумие. Заметим, что такое предельно активное влияние на судьбы людей Давид оказывает в своей творческой ипостаси псалмопевца. Вспомним также, что по преданию Давид не только исполнитель, но и сочинитель псалмов, сложенных по законам еврейской поэзии (кстати, в русской православной традиции к чтению псалмов прибегали во всех чрезвычайных случаях. Читали их и над больными, особенно над теми, которые считались находящимися под влиянием нечистых духов). Поэтому образ Давида у Ахматовой – воплощение поэзии как таковой, которая аналогично любви, в ахматовской интерпретации, может проявляться и в качестве созидательной, и разрушительной силы, заряженной мощной и отнюдь не только человеческой силой.

Ахматова, ушедшая от сюжета спасения любимого мужчины, близкого для нее биографически, приходит к замыслу более широкому: переплетению темы любовной страсти, стремящейся поглотить человеческую личность, с темой творчества, несущее в недрах природы поэтического слова как созидательную, так и разрушительную, гибельную энергетику. Об этом писал еще Блок в своем стихотворении “К Музе” (1912):

Для иных ты и Муза и чудо.

Для меня ты – мученье и ад.

В случае ахматовского стихотворения автор выступает здесь в двух ролях одновременно: и Мелхолы, и Давида.

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

(Данная статья опубликована в издании: Печать и слово Санкт-Петербурга. Петербургские чтения. СПб., 2003. С.213-217).

Т.В. Игошева