2 Паперно и.А., Гаспаров б.М. Встань и иди. — с. 389, 390.

393

точностью. Так, четверо убийц «с налетом чего-то классического»

соотносимы с четверкой палачей из Евангелия: «Воины же, когда

распяли Иисуса, взяли одежды его и разделили на четыре части,

каждому воину по части...» (Иоанн, 19:23). И — «как тогда была

пятница» (Иоанн, 19:31)

В данном случае можно говорить о сознательном комбинировании

принципов цитатной точности и цитатного смещения. Образ

культуры, создаваемый таким путем, сам попадает в описанную

Бахтиным зону «неготового контакта» с текущей, «низовой», реальностью:

он оказывается одновременно каноническим и все еще

незавершенным. Образ культуры лишается ореола эпического предания

и становится объектом радикальной романизации. Собственно,

того же эффекта средствами иронической рефлексии добивался

и Битов в «Пушкинском доме». Как и у Битова, у Ерофеева

это, с одной стороны, приводит к релятивизации образа культуры,

он лишается абсолютного значения, проблематизируется. Но

оригинальность «Москвы—Петушков» видится в том, что здесь

есть и другая сторона того же процесса: сам «низовой», полностью

«внекультурный» контекст оказывается местом непредсказуемого

свершения вечных культурных сюжетов. Забегая вперед, отметим,

что непредсказуемость реализации евангельской линии проявляется

прежде всего в том, что последнее распятие нового Иисуса

не сопровождается воскресением: «...и с тех пор я не приходил в

сознание и никогда не приду». Вот почему не только высокое и

торжественное обязательно резко снижается Ерофеевым, но и наоборот:

травестия неизбежно выводит к трагической серьезности.

Архетип юродивого

Стержневым воплощением этого художественного принципа

становится центральная фигура поэмы — сам Веничка Ерофеев,

одновременно и протагонист, и повествователь, и двойник автора-

творца. Последнее обстоятельство подчеркнуто полным тождеством

имени писателя с именем персонажа, а также множеством

автобиографических сигналов типа указания места, где была написана

поэма («На кабельных работах в Шереметьево—Лобне») в

прямом соседстве с описанием этих самых кабельных работ в истории

недолгого бригадирства Венички (главы «Кусково —Новогиреево

», «Новогиреево—u1056 Реутово»).

Это удивительно цельный характер. Но это внутренне оксюмо-

ронная цельность — в ее основе лежит культурный архетип юродства1.

С этой точки зрения раскрываются многие загадки ерофеев-

ской поэмы. Так, например, проясняется художественный смысл

1 Связь Венички Ерофеева с традицией русского юродства отмечалась С. Гай-

пьянства главного героя. Питие Венички, описанное с таким тщанием

и такими подробностями, — это типичный символический

жест «мудрейшего юродства», призванного обновить вечные истины

с помощью кричащих парадоксов поведения. Это присущее

юродивому «самоизвольное мученичество» — вроде бы и не нужное,

но желанное, как упоминаемые в поэме «стигматы святой

Терезы»:

«И, весь в синих молниях, Господь мне ответил: —А для чего

нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но

они ей желанны. — Вот-вот! — отвечал я в восторге. Вот и мне, и

мне тоже — желанно мне это, но ничуть не нужно! "Ну, раз желанно,

Веничка, так и пей..."».

В то же время в пьянстве Венички проступают черты «священного

безумия» юродивого, безумия, позволяющего напрямую и

фамильярно беседовать с ангелами и даже обращаться к Господу

с приглашением на выпивку («Раздели со мной трапезу, Господи!

»). Именно в силу этих причин пьянство с таким постоянством

описывается Ерофеевым в терминах религиозных, «божественных».

«Что мне выпить во Имя Твое?» — вопрошает Веничка, и рядом с

этим вопросом логично смотрятся и феерические рецепты коктейлей

(не случайно многие из них носят библейские названия

«Ханаанский бальзам», «Иорданские струи», «Звезда Вифлеема»),

и сам ритуал их приготовления, в котором крайне важно, например,

что «Слезу комсомолки» должно помешивать веткой жимолости,

но ни в коем случае не повиликой, и тот сугубо духовный

результат, который эти коктейли вызывают: «Уже после двух бокалов

этого коктейля человек становится настолько одухотворенным,

что можно подойти и целых полчаса, с расстояния полутора

метров, плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет». Примечательно,

кстати, что обретенная «одухотворенность» сродни

гиперболизированной кротости юродивого. Характерно также,

что, по наблюдениям А.М.Панченко, тяготы и страдания древнерусского

юродивого содержат в себе непрямое напоминание о

муках Спасителя1, что объясняет, почему так настойчивы параллели

между Веничкиным путешествием и Евангелием.

«Отзвуки идеи тождества царя и изгоя есть и в древнерусском

юродстве», — пишет А.М.Панченко2. Это также один из ведущих

мотивов поэмы. Он опять-таки отражен в соответствиях между запойным

персонажем и всевластным, «надтекстовым», автором-творцом.

Но не только. Веничка, вспоминая свое бригадирство, говорит

о себе как о «маленьком принце»; собутыльники, возмущенные