5. Резюме

Перенесение физических теорий конца XX-го века на мысли кардинала ведёт к материалистическому сужению его философии, она лишается своих метафизических и христологических измерений. Духовно-божественное заменяется миром невидимых квантовых процессов и уподобляется сверхкомпьютеру с гигантской вычислительной способностью, который использует людей как орудие в целях саморегенерации и самоусовершенствования. Физическое миропонимание заслоняет в романе как раз те идеи Кузанского, благодаря которым ему удалось обосновать христианскую антропологию, отличающуюся началами свободы, творчества и индивидуальности как фундаментом сообщества и социальной жизни.

А.Г. Погоняйло (Санкт-Петербург)

Мера мира и невидимый показ

Насколько не повезло Канту в России, настолько повезло Николаю Кузанскому. Если первый олицетворял собой западноевропейскую чертовщину⁴³⁴, то второй проходил как раз по ведомству «Софии». Как ни строго судил Возрождение за его «субъективизм и имманентизм» А.Ф.Лосев, но и он писал о Николае из Кузы как о «крупнейшем мыслителе не только эпохи Ренессанса, но и вообще всей новой и новейшей европейской философии».⁴³⁵ К слову сказать, глава о Николае Кузанском в «Эстетике Возрождения» относится к числу лучшего, что о нем написано. Нельзя не упомянуть в этой связи и капитальный труд одного из крупнейших наших религиозных философов начала прошлого века С.Л.Франка «Непостижимое» (с подзаголовком «Онтологическое введение в философию религии»), целиком основанный на идее умудренного неведения с эпиграфом из Docta ignorantia: Attingitur inattingibile inattingibiliter.⁴³⁶ Меж тем, именно философия Кузанца, по общему мнению, стала неким шарниром, точкой «смены аспектов», смены парадигм, тем поворотным пунктом, в котором случилось «оборачивание» западной традиции: оставаясь средневековой, она обернулась своей будущей новоевропейской ипостасью, показала иной, неведомый античному и средневековому миру лик. О том, как и почему философия Николая Кузанского стала основанием новоевропейской науки – первоначально механики Галилея – хорошо написала П.П.Гайденко.⁴³⁷ Творчеством Кузанца много и плодотворно занимался замечательный наш философ В.В.Бибихин. Я не говорю о многих других, например, о В.С.Библере. Так что Николай из Кузы давно в России «свой», и на исходе «классической рациональности» во времена постмодернизма и затеянного было французами «ниспровержения платонизма» он снова наш собеседник, помогающий понять, что же такое должно было произойти с европейским миром, чтобы он стал «картиной» (М.Хайдеггер), и почему он не всегда ею был и, по-видимому, не всегда будет. О мере мира и о невидимом показе заговорил именно Бибихин, однако, не в связи с Кузанцем, а разбираясь с логикой (онтологией) Витгенштейна.⁴³⁸ Мера мира – слово, логос; у Витгенштейна и Хайдеггера – Satz, «фраза» в переводе Бибихина. Но это явно не такая мера, которую можно взять и приложить в уже существующей вещи с тем, чтобы ее измерить… Вещь, конечно, в некотором смысле раньше слова, но то, что «раньше» доступно описанию только с помощью слова и в слове, а потому оно (то, что «раньше») показывает себя так, что остается невидимым. Попробуем же перечитать Бибихина о Витгенштейне, примериваясь к Николаю Кузанскому, потому что невидимый показ – это, конечно же, визуальный аналог умудренного неведения.

Несколько выписок. Мой кругозор, конечно, ограничен, и я об этом знаю, но «я не могу видеть ограниченность моего кругозора».⁴³⁹ «Наша способность выразить без всяких ограничений смысл показывает границу языка и мира через ее невидимость».⁴⁴⁰ «Что может быть сказано, может быть сказано мне фразой, поэтому ничего такого, что необходимо для понимания всех фраз, не может быть сказано».⁴⁴¹ «Все, что наша речь не раскрыла, закрывает непроглядной тенью она же сама. Представить что-то вне представимого, помыслить что-то вне мыслимого мы не можем».⁴⁴² И так далее. Попытаемся разобраться. Прежде чем пытаться ответить на такие вопросы (Откуда мне известно об ограниченности моего кругозора, если его границ я не вижу? Как я могу мыслить немыслимое условие мысли? Как я могу проверить фразу на соответствие действительности, если орудием проверки будет тоже фраза?) и подобные им, надо всерьез ими задаться: т. е. согласиться с тем, что мой кругозор – это не что-то вроде горизонта, за которым, как я знаю, находится неведомое, пока еще мной не виденное и, может быть, что-то такое, о чем я точно знаю, что никогда его не увижу. Горизонт - это именно граница, отделяющая видимое от невидимого, ведомое от неведомого, граница подвижная: невидимое можно увидеть, незнаемое узнать. Кругозор же охватывает все – все, что внутри горизонта и что за ним. Он заключает в себе знаемое и незнаемое. Поэтому за границы его выйти принципиально нельзя. Надо согласиться с тем, что немыслимое никогда не может стать предметом мысли, в этом его отличие от иррационального, о котором рассуждают сплошь и рядом. Надо принять, что мы всегда уже в слове, и что от бессловесного к слову нет последовательного перехода, как нельзя последовательно, постепенно – по степеням-ступеням – подняться от непонимания к пониманию. Николай Кузанский вводит на этот счет фундаментальное различие: дискурсивного разума и интеллекта. «Дискурсивный разум мыслит в границах противоположного и раздельного. В сфере этого разума пределы разобщены, например, в понятии круга, которое состоит в том, что линии от центра до окружности равны – центр не может совпасть с окружностью. Только в области интеллекта, видящего число свернутым в единстве, линию - в точке, круг – в центре, умозрение без рассуждений постигает совпадение единства и множества».⁴⁴³ Дискурсивный – рассуждающий (существующий в виде суждений-фраз) – разум осуществляется как сравнивание (сравнение, сопоставление: все познается в сравнении), потому он и возможен только «в границах противоположного и раздельного». Рассуждение движется последовательно, от одного умозаключения к другому. Но дискурсивный разум не мог бы прийти ни к одному из своих заключений, если бы настоящей его границей не был интеллект, собственно, и обеспечивающий возможность сравнения как приведения разного к единому основанию. Но ведь всякая вещь неповторима. Единство сущего показывает себя так, что остается невидимым.

Как известно, одним из главных понятий у Витгенштейна является понятие «языковой игры». Языковая игра это … Справочники и словари определяют языковые игры как различные наборы правил или конвенций, определяющих, какие ходы дозволены, а какие нет. В каждой игре набор правил свой. О сделанном в языковой игре ходе можно судить только по правилам игры, в которой он сделан. «Многие старинные и почтенные философские проблемы происходят из-за оценивания ходов в одной игре по правилам другой…», - выписывает и переводит словарную статью В.В.Бибихин, чтобы затем внести в понятие языковых игр существенное уточнение.⁴⁴⁴ Заметим сразу и несколько забегая вперед, что традиционная метафизика знала, по сути дела, только одну «языковую игру» - логику определения, или логику сущности, субстанции, игровая сущность которой по этой самой причине – по той причине, что она была единственной или, во всяком случае, безусловно главенствующей логикой – оказалась в тени, вытесненныя представлением о необходимом порядке бытия, о его фундаментальном «счете». Итак, уточнение. Разговор о языковой игре завершает книгу Бибихина, отсылая, как и полагается, к ее началу, к проблеме логики и к трудам самого Витгенштейна. Но почему вообще в связи с логикой возникает тема игры? Потому что Витгенштейну – и это подчеркивает Бибихин - важно показать самообеспеченность логики. Возможность логики обеспечена ею самой. Фраза о чем-то говорит. Слово что-то показывает. Логос это еще и показ. Апофансис. Почему фраза говорит нечто о действительности? Номенклатурная концепция языка (слова – этикетки вещей) несостоятельна. Мы не вправе апеллировать к самой по себе действительности для обоснования истинности (или ложности) высказывания, потому что «сама по себе действительность» это уже языковая действительность. Те, кто ссылаются на Аристотеля (место истины в суждении), плохо читали Аристотеля. Классик «определяет не истину через логос (Satz), а наоборот, логос через истину, точнее, через возможность быть истиной (Wahr-sein-koennen) <...> Речь как выявляющее высказывание определяется через возможность быть истиной или ложью <...> Если фраза - истина, она такая потому, что могла быть ложью. Не с высказыванием появляются истина и ложь; наоборот, высказывание (Satz) есть только потому, что истина и ложь раньше уже существуют. Что помещено в их альтернативу, то может стать высказыванием».⁴⁴⁵ Не забудем, что в этом – хайдеггеровском – контексте истина – это несокрытость (αληθεια, Unverborgenheit). Можно сказать не-сокрытость, а можно невидимый (Бибихин), или скрывающий, показ. Фраза показывает нечто, показывая себя. Сама по себе она тоже факт действительности. Но сама по себе она не истина и не ложь. Истинной или ложной ее делает отнесение к действительности. «Переход речи к утверждению-отрицанию происходит вообще не в речи, а когда к ней прибавляется претензия на соответствие действительности и согласие на эту претензию. В речь извне речи, без обязательного обозначения в речи, вводится некое да и вместе с ним нет». ⁴⁴⁶ «Только логические операции утверждения и отрицания – в равной мере – делают фразу рисунком вот этой действительности. Иначе она означает только сама себя, т. е. представляет собой тавтологию. Только принадлежность к пространству логики привязывает фразу к бытию».⁴⁴⁷

Почему же, все-таки, игра? Потому что «да» или «нет», истинно или ложно, решается через нас, но это не наше решение. От нас тут требуется вообще не решение, а, скорее, решимость. Это вопрос, скорее этики. В этом и состоит бибихинское уточнение понятия «языковой игры». «Языковой игрой, Sprachspiel, называется суммарное целое языка и деятельностей, с которыми он переплетен».⁴⁴⁸ На мой взгляд, именно в этом ключе надо понимать также «дискурс» Мишеля Фуко: суммарное целое языка и деятельностей, с которыми он переплетен. Ткань разных дискурсов имеет свою особенную фактуру и выкраиваются они особенным образом. Однако, такое суммарное целое языка и деятельностей, с которыми он переплетен, у Витгенштейна называется языковой игрой. Игра описывается набором ее правил. Но в речи дело никак не сводится к усвоению правил и тренировке. Понимание значения слова не обусловлено знанием грамматических возможностей его применения. Если бы это было не так, то прежде чем заговорить, я должен был бы выучить всю грамматику языка. Многими молча предполагается, что так оно и есть, но никто, ни один лингвист, не знает всей грамматики, а компромиссный вариант, помещающий это знание в навыки говорения, ничего не объясняет: я уже говорю и понимаю и действую сообразно понятому и лишь поэтому могу задним числом интересоваться тем, как это у меня получается, в частности, описывать грамматику языка, заниматься его истолкованием. Точно также интерпретировать фразу можно только после того, как она понята. «Феномен языковой игры оказывается соответственно сложнее, чем простое следование правилам. <...> На лице дремучего младенца мы читаем упрямую волю и массу ума без проблеска сознания. Он играет почти постоянно, не давая себе ни малейшего отчета в том, по каким правилам это делает». ⁴⁴⁹ Добавлю, что он, конечно же, вырабатывает при этом правила. Понимание понимания как интерпретации предполагает герменевтическую схему: полный конкретный смысл слова обусловлен. Он обусловлен контекстом. Слово pila в «Дон Кихоте» обозначает либо «купель», либо «корыто» в зависимости от того, в каком контексте оно прочитано – «рыцарском» или «простонародном». Но если контексты никак не привести друг к другу? Перед нами то купель, то корыто. Картина двоится. Сервантес играет на этом, демонстрируя «смену аспекта» не хуже Витгенштейна и Бибихина. Герменевтический круг понимания обусловливает понимание [все]общим контекстом, надо быть включенным в него, чтобы понять то же, что понимают другие его – этого круга – обитатели. Это игра по правилам. «Переключение» или «смена аспекта» (купель-корыто, ступенька-навес, куб Некера, уткозаяц и т. д.) – как раз такая ситуация, когда правила контекстуального прочтения зависают, не срабатывают. Но тут-то и имеет место невидимый показ (ср. постоянный призыв Витгенштейна: не думай, но смотри!). Здесь незримо показывает себя всеобщее, причем без всякого контекста, до которого – действительно всеобщего контекста – нам смертным в ином случае никогда было бы не добраться. «Ключ всё ведет к элементарной форме. Она не подлежит анализу, т. е. изъята из бесконечности взаимных определений, в этом смысле спасена».⁴⁵⁰ «Во фразе говорит себя такое, что мы принципиально, а не по недомыслию неспособны описать. <...> То, что само кажет себя во фразе, форму действительности, мы не можем выразить потому, что она рано успела оформиться, а мы пришли позднее. <...> В наших операциях мы развертываем то, что уже есть с самого начала. <...> Выход ко всему не наша операция, он дан вместе с существом фразы. Неувязкой будет наше выпадение из полноты. Самообеспечение фразы кончается, когда мы начинаем считать ее словосочетанием: о таком, конечно, приходится заботиться. Так человек с испорченным слухом представляет себе музыкальную фразу как сочетание звуков, которые надо подбирать».⁴⁵¹

Внутри наших языковых игр всегда идет другая игра, неуловимая для обычной грамматики,⁴⁵² но - заключу от себя - таков статус игры вообще: всякая игра играется по правилам, но главное и неизменное правило игры – это дать игре сыграться самой. В игре должно выйти наружу что-то такое, что только и может выйти наружу в игре. «Масса ума» без «проблеска сознания» на лице играющего «дремучего младенца» говорит о важности его занятия, названия которого он не знает. Он живет в целом мире, не задаваясь вопросом о его целостности, вопрос этот явится к нему, когда из целостности он выпадет, и тогда вместе с этим вопросом к нему придет и сознание. Он «придет в себя», станет взрослым. С описания процедуры прихождения в себя начинается платоновская философия и платонизм. Славный юноша Алкивиад кое-чему обучился, но в политике он – ноль, потому что не знает искусства правления; и оказывается, что освоение этой науки – вещь странная, потому что заключается оно не в овладении какими-то знаниями или навыками, а в «познании самого себя». Так вот, познание себя – это обращение на себя в поисках «самого само», αυτο το αυτο, того самого моего тождества со всеми, кто способен обернуться на себя и тем самым стать над собой начальником, стать самим собой. Только разобравшись с тем, как я управляю собой (управляюсь с собой), я могу претендовать на управление другими. Если же я не управляю собой, то меня и нет вовсе. Ритм этого обращения – от себя к себе - был понят в платонизме как всеобщая форма всякого события, как алгоритм бытия: пребывание – исход – становление. Здесь μονη, единое, уже оказалось наделенным всяческими – всеми возможными – возможностями как бесконечное единое, кроме одной: возможности его ограничения чем-либо, хотя бы «бытием» (т. е., как известно, про единое нельзя сказать, что оно «есть»). В этой традиции Николай Кузанский расставил точки над i, введя понятие «бытия-возможности» (possest) и указав, что между конечным и бесконечным «нет пропорции». Пытаясь постичь эту несоизмеримость и парадокс прямого измерения всякой вещи бесконечностью, т. е. пытаясь понять то же самое, что когда-то понял Николай из Кузы, мы – в той мере, в какой нам это удается (удается понять великого мыслителя) – оказываемся в другом времени, в нашем времени, становимся современниками самих себя.

В.И.Медведев (Санкт-Петербург)