4. "На тебе, боже, что нам негоже"?

  

  

  

   Если мы остались недовольны тем, что Мандельштам возвеличил Сталина, уравняв его с Христом, то нам придется вернуться к обсуждению вопроса о вере Мандельштама. Посмотрим, мог ли Мандельштам слукавить, обмануть Сталина. Построим гипотезу только на стихах, не заглядывая в биографию. Еще в 1909 году он написал:

  

  

  

  Иных богов не надо славить:

  

  Они как равные с тобой,

  

   И, осторожною рукой,

  

  Позволено их переставить.

  

  

  

   Заявление кажется программным. Мотивов его написания мы не знаем, поэтому вступаем в скользкое пространство дословных трактовок. Во-первых, боги равны ему, во-вторых, позволено менять их местами - и не раз. Мандельштам принял христианство в 1911 году, но его стихи и до и после в основном опирались на греческую мифологию. Его отношение к религии вообще высказано им в "Четвертой прозе":

  

   "Пять-шесть последних символических слоев, как пять евангельских рыб, оттягивали корзину; среди них большая рыба: "Бытие".

  

   Ими нельзя было накормить голодное время, и пришлось выбросить весь пяток и с ними большую дохлую рыбу: "Бытие".

  

  Отвлеченные понятия в конце исторической эпохи всегда воняют тухлой рыбой. Лучше злобное и веселое шипение русских стихов".

  

  Скажете, он выбросил из своей корзины Пятикнижие (или Шестикнижие вместе с Иисусом Навиным) - освободил, так сказать, корзинку для Нового Завета? Но об этом Мандельштам не упоминает - зато определенно говорит, что заменил религию русской поэзией.

  

  Итак, предположим, что он не был искренним христианином. Отсюда непринужденно следует, что так называемое кощунство по отношению к христианским ценностям не являлось табу для Мандельштама. Достаточно указать на известный сонет (1933 - 1934) "Мне вспомнился старинный апокриф - /Марию Лев преследовал в пустыне". Это отклик на события личной жизни Мандельштама, но нам важна интонация, с которой обыгрывается встреча бывшей проститутки, а позже - святой, Марии Египетской со львом - она откровенно сексуальна:

  

  

  

  А между тем Мария так нежна,

  

  Ее любовь так, боже мой, блажна,

  

  Ее пустыня так бедна песками,

  

   Что с рыжими смешались волосками

  

  Янтарные, а кожа - мягче льна -

  

   Кривыми оцарапана когтями.

  

  

  

   Если Мандельштам может так писать об одном из новозаветных персонажей, то был ли священным для него Новый Завет вообще?

  

   Что касается самого Христа, то у Мандельштама существует очень показательное стихотворение. Написано оно в мае 1933 года, скорее всего, под влиянием переводческой работы. Как известно, к переводам он относился отрицательно, считая, что такая работа иссушает силы поэта. В этом стихотворении для нас важна не только проблема смены языка, отступничества, но и то, как Мандельштам это отступничество обыгрывает.

  

  

  

  <...>

  

  О, как мучительно дается чужого клекота полет -

  

   За беззаконные восторги лихая плата стережет.

  

  <...>

  

   И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,

  

   Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.

  

  

  

  Здесь очень удобно провести параллель между "чужим клекотом" и переходом поэта на язык восхвалений власти. Однако не будем натягивать и домысливать. Интереснее последняя строка - об изменнических губах Христа. Читается вроде бы однозначно: распят за измену вере, за отступничество. Из этого следует (при выбранной направленности поиска), что Мандельштам - сознательно или подсознательно - считал Христа отступником, иначе такого образа он бы себе не позволил.

  

  И вот с этой, сконструированной нами позиции мы теперь можем по-новому взглянуть на главную проблему нашего прочтения Оды - на Сталина-Христа. Получается, что из уст Мандельштама такое сравнение звучит отнюдь не комплиментарно. Не значит ли это, что Мандельштам очень легко отдал Сталину "святое" имя Спасителя, поскольку не считал это имя святым? Как говорится: "На тебе, Боже, что нам негоже"...

  

   Но устраивает ли нас такое решение?

  

  

  

   Если Мандельштам представил Сталина Христом-отступником, то разговор может идти только о сталинской измене идеалам марксизма-ленинизма. Ведь у монархической России уже был свой "Спаситель" - Владимир Ульянов. Но если Сталин изменил ленинскому делу, то, по логике, это дело должно было быть "правым" с точки зрения Мандельштама. Однако, свое отношение к Ленину - пусть и не так широко, как к Сталину - поэт высказал. Оказывается, мертвому вождю - в отличие от живого - не досталось от Мандельштама даже вынужденного панегирика. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть:

  

  

  

  Внутри горы бездействует кумир

  

  В покоях бережных, безбрежных и счастливых,

  

  А с шеи каплет ожерелий жир,

  

  Оберегая сна приливы и отливы.

  

  <...>

  

  Кость усыпленная завязана узлом,

  

  Очеловечены колени, руки, плечи,

  

   Он улыбается своим тишайшим ртом,

  

  Он мыслит костию и чувствует челом

  

   И вспомнить силится свой облик человечий.

  

  

  

  10 - 26 декабря 1936

  

  

  

  Перед нами - мумия Ленина. Здесь так часто встречаемый у Мандельштама жир уводит нас к тем сатанинским ритуалам, в которых и лампы горели на человеческом жиру и свечи были сделаны из того же материала. Поэтический контекст, в котором находится Ленин, явно неблагоприятный[2]. (Замечу, что эти строки написаны одновременно со стихами про "силу окончаний родовых", и "приливы и отливы" есть общее место обоих стихотворений).

  

   Если взглянуть на стихотворение, написанное в марте 37-го, то отношение Мандельштама не только к Ленину, но и к государству им организованному, окончательно проясняется:

  

  

  

  <...>

  

  Украшался отборной собачиной

  

   Египтян государственный стыд,

  

  Мертвецов наделял всякой всячиной

  

  И торчит пустячком пирамид.

  

  

  

   То ли дело любимец мой кровный,

  

  Утешительно-грешный певец, -

  

  Еще слышен твой скрежет зубовный,

  

  Беззаботного права истец...

  

  

  

  Стихотворение как бы посвящено Франсуа Вийону, но в этом, еще скрежещущем зубами "истце" (вспомним замечание из Оды: "должник сильнее иска") просматривается сам Мандельштам.

  

  И еще одно "стартовое" для Оды (29 - 30 декабря 1936) стихотворение:

  

  

  

  Оттого все неудачи,

  

   Что я вижу пред собой

  

  Ростовщичий глаз кошачий -

  

   Внук он зелени стоячей

  

  И купец воды морской.

  

  

  

   Там, где огненными щами

  

   Угощается Кащей,

  

   С говорящими камнями

  

   Он на счастье ждет гостей -

  

   Камни трогает клещами,

  

   Щиплет золото гвоздей.

  

  

  

  У него в покоях спящих

  

   Кот живет не для игры -

  

  У того в зрачках горящих

  

   Клад зажмуренной горы,

  

   И в зрачках тех леденящих,

  

   Умоляющих, просящих,

  

  Шароватых искр пиры.

  

  

  

  Символика здесь достаточно ясна. Кот в низшей мифологии выступает как помощник нечистой силы - в данном случае, Кащея, русского аналога Сатаны. Недаром русские староверы изображали на своих лубках царя Петра в виде кота. В зрачках кота - "клад зажмуренной горы", гарантия вечной жизни Кащея. Бальзамирование, мумифицирование тела умершего издревле считалось главным условием его воскрешения. Кроме того, Андрей Чернов замечает, что "шароватых искр пиры" говорят "о пирах Валтасара, последнего вавилонского царя, устроившего оргию перед взятием Вавилона и осквернившего сосуды, украденные им из Иерусалимского храма. <...> Cуществует знаменитое полотно Рембрандта "Валтасаров пир" (Лондон, Национальная галерея), где перед Валтасаром именно в огненном шаре появляется рука, пишущая пророчество его гибели".

  

  (Относительно стиха "внук он зелени стоячей" так и хочется сделать предположение: под "зеленью стоячей" Мандельштам подразумевал Медного всадника. В год написания этого стихотворения Алексей Толстой был в пике государственного признания как автор двух частей романа "Петр Первый" - а в 1941 году он получил за роман Сталинскую премию. Сталину нравилось, когда его сравнивали с Иваном Грозным и Петром I-м. Мандельштам, скорее всего, не разделял сталинской приязни к Толстому. Известно, что Осип Эмильевич дал Алексею Николаевичу пощечину, и этот поступок даже рассматривался друзьями поэта в качестве возможного повода для первого ареста Мандельштама).

  

  Выходит, что Ленин и Сталин для Мандельштама - отец и сын, продолжатели деспотической российской традиции. Тогда сталинскую политику, претворяющую заветы Ильича в жизнь, никак нельзя назвать отступничеством. Поэтому, версия Христа-отступника не выдерживает проверки.