2. Симпатические чернила прометея

  

  

  

  Думаю, первые же строки Оды должны были насторожить цензора. Слова, которые использует Мандельштам, говорят сами за себя - и поэт почти не маскирует их смысл:

  

  

  

  Когда б я уголь взял для высшей похвалы -

  для радости рисунка непреложной,

  

   я б воздух расчертил на хитрые углы

  

  и осторожно и тревожно.

  

  Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

  

   в искусстве с дерзостью гранича,

  

  я б рассказал о том, кто сдвинул ось,

  

  ста сорока народов чтя обычай.

  

  Я б поднял брови малый уголок,

  

   и поднял вновь, и разрешил иначе:

  

   знать, Прометей раздул свой уголек, -

  

   гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

  

  

  

   Выделенные слова сразу показывают авторский замысел. Вот как его мог прочесть цензор:

  

  "Пишу заказное стихотворение, обязанный изобразить непреложную радость. Но, взяв уголь для высшей похвалы, расчерчиваю тревожно и осторожно (да еще и воздух, чтобы следов не осталось), поскольку намереваюсь отобразить того, о ком пишу, достаточно дерзко - не так, как позволено, а иначе".

  

  Конечно, можно сказать, что это субъективное прочтение, и автор, вызванный к цензору, открестится по всем пунктам.

  

   По всем, кроме одного. Он оставил ссылку, сообщив, что рисует углем, который раздул Прометей, - и прямо указывает, что читать нужно трагедию Эсхила "Прометей прикованный".

  

   Обратимся по этому адресу. Вот что узник-титан (в переводе В. Нилендера) рассказывает нам о ситуации, в которой оказался Мандельштам.

  

  

  

   ...Вас всех в свидетели зову: смотрите,

  

   Что ныне, бог, терплю я от богов!

  

   Поглядите, в каких

  

   Суждено мне терзаниях жизнь проводить

  

  Мириады годов!

  

  Позорные узы обрел для меня

  

  Новоявленный царь блаженных богов.

  

  Увы! я рыдаю об этой беде...

  

  

  

   И еще:

  

  

  

  А на вопрос ваш, по какой причине

  

  Меня терзает, ясно вам отвечу.

  

  Как только он воссел на отчий трон,

  

  Сейчас же начал и почет и власть

  

   Распределять меж новыми богами,

  

  А о несчастных смертных позабыл.

  

  И даже больше: уничтожить вздумал

  

  Весь род людской и новый насадить.

  

   И не восстал никто из бедных смертных,

  

  А я дерзнул...

  

  

  

  Таково сообщение Мандельштама, которое мы только что распечатали. Оно сразу отметает все аргументы первого лагеря исследователей, считающих Оду подобострастной просьбой о прощении, и укрепляет позицию второй стороны. И не просто укрепляет, а доводит эту позицию до предельной конкретности, которой не ожидали даже сами приверженцы эзоповой версии. Выходит, что Мандельштам уже в прологе раскрыл суть его стихотворения!

  

  Не знаю, как цензор, но Иосиф Виссарионович должен был задержать взгляд на вдруг (слишком вдруг!) возникших Эсхиле и его Прометее, и заглянуть в первоисточник. Можно наивно предполагать, что глупый Сталин примерил роль похитителя огня на себя. Но, во-первых, Сталин не был глуп, а во-вторых, он не мог соотнести себя с прикованным, пытаемым титаном - кого же тогда он должен видеть в роли Зевса, царя богов? Ведь Зевсом - по определению для всех - и для его врагов - был он сам, Сталин.

  

  Что это - акт самоубийства? Зачем Мандельштаму понадобилось так открыто распределять роли двух борющихся богов между собой и Сталиным? Прометей - бог, он даже в чем-то сильнее Зевса, поскольку провидит будущее и знает то, чего не знает Зевс - кто свергнет царя богов с Олимпа. Именно эту тайну и жаждет узнать Зевс, именно поэтому он пытает Прометея. Но Прометей не намерен открывать Зевсу его будущее. Посланнику Гермесу он говорит:

  

  

  

  Но разве я не видел, как с Олимпа

  

   Упали два тирана? И увижу.

  

   Как третий, ныне правящий, падет -

  

   Падением позорнейшим и скорым...

  

  

  

   По совпадению Мандельштам уже пережил Николая II и Ленина. Устами эсхиловского героя он угрожает Сталину скорым падением, и при этом не намерен каяться в своих прегрешениях перед властью:

  

  

  

  Знай хорошо, что я б не променял

  

   Моих скорбей на рабское служенье.

  

  

  

  После такой содержательной аллюзии Сталин просто обязан был "зарезать" Мандельштама. Тем более что поэт, о мастерстве которого царь допытывался у Пастернака, должен был увековечить, обессмертить его, Сталина - и не как тирана, а как созидателя. Репрессии по отношению к поэту можно рассматривать как требование царя сдаться и восславить - искренне, от сердца! - имя этого царя. В этом и была тайна отношения Зевса-Сталина с Прометеем-Мандельштамом. Но своей Одой Мандельштам отказал Зевсу в вечной жизни, и поэтому, полагаем мы, был низринут: "При ударах грома и блеске молний Прометей вместе со скалой проваливается под землю".