5. Способы, которыми внутритекстовые отношения формируют читательское впечатление от романа

Достоевского часто называли христианским экзистенциалистом, и теперь персонажей его романа можно упорядочить согласно христиан­ской и экзистенциалистской иерархии ценностей, как прежде на лест­нице карамазовщины. На первой шкале персонажи располагаются от Христа через Маркела и старца Зосиму, Алешу, верующих баб, отца

Паисия, нейтральных и амбивалентных персонажей, подобных Мите и Грушеньке, до Лизы, Ивана, Ферапонта, Смердякова, великого ин­квизитора и самого черта.

Другая шкала уже была намечена; на ней персонажи располагаются от воплощений надрыва Катерины Ивановны и Аделаиды Ивановны через тех, кто, подобно Снегиреву, заключает в себе оба полюса, до шута Максимова.

Таким образом, многие элементы романа занимают в структуре вну­тритекстовых отношений строго определенное место, которое может быть точно обозначено на разумно построенной модели. Однако она может вызвать три существенных возражения.

Первое заключается в том, что она слишком стройна, чтобы быть похожей на правду. Это возражение обоснованно, но несправедливо. Схематизация по определению слишком стройна, чтобы быть похожей на правду, она изначально предполагает некоторое упрощение. Она систематизирует множество явлений, в том числе второстепенных, но нельзя надеяться, что она охватит их все.

Второе возражение более серьезно: такого рода модели не могут пред­ставлять роман даже в общих чертах, потому что они статичны, тогда как в романе соотношение между элементами все время изменяется. Это возражение также вполне обоснованно, и в ответ на пего можно только повторить, что структура внутритекстовых отношений лишь ис­кусственно отделена от иных, динамических отношений. Исходя из принятой нами гипотезы, в данной главе текст романа рассматривается вне пространственно-временного континуума. В следующих главах эти модели будут показаны в движении.

Последнее возражение наиболее серьезно: описанные связи иногда работают, а иногда не работают. Когда Алеша, или старец Зосима, или Маркел припадают к земле, обнимая ее, как дитя, я отношу этот по­ступок к благодати, но когда то же самое делает Ферапонт (Т. 14. С. 304), я отказываюсь связывать его поступок с благодатью. Этот част­ный случай может быть опущен, как пародия на благодать, которая особенно близка дьяволизму, поскольку Ферапонт сознательно пере­дразнивает священную обрядность.Но многие связи не могут быть от­брошены. Смех — свойство черта, бесовских персонажей и шутов. Поскольку “Братья Карамазовы” не столько аллегория, сколько ро­ман, положительные персонажи тоже должны смеяться, как это делает Алеша, когда у него появляется такое желание. Смех имеет место не только при глубоких или поверхностных проявлениях дьяволизма, но также в священнейший миг: в апофеозе брака в Капе Галилейской ста­рец Зосима подходит к Алеше “радостный и тихо смеющийся” (Т. 14. С. 327). Так один эпизод подрывает убедительность сформированных и описанных мною совокупностей.

Это противоречивое использование смеха допускает два возможных

объяснения. Во-первых, оно может быть недостатком структуры внут­ритекстовых отношений романа, обусловленным недосмотром со сто­роны Достоевского или недостатком у него вкуса. Вторая возможность заключается в том, что Достоевский был слишком хорошим романис­том, чтобы так ошибаться, и амбивалентная символика смеха предназ­начена вызывать в структуре внутритекстовых отношений романа зна­чимое напряжение. Каждое из этих объяснений может быть правиль­ным, но первое предполагает, что интерпретатор знает о “Братьях Ка­рамазовых” больше, чем сам Достоевский, в то время как слово “амби­валентный” напоминает крик отчаяния, поскольку позволяет преодо­леть самые вопиющие противоречия.

В известном смысле все данное исследование структуры внутритек­стовых отношений опирается на традицию изучения поэзии и драма­тургии, сама применимость которой к роману может быть поставлена под вопрос. Так как стихотворение или пьеса требуют гораздо большей концентрации внимания, чем роман, и так как их автор должен объе­динить в одно целое значительно меньше частей, структура внутритек­стовых отношений романа выполняет три функции, значительно менее существенные для меньших по объему произведений других жанров. Первая — устанавливать связи между частями романа. Вторая — под­держивать у читателя интерес. Третья — направлять этот интерес на те части романа, которые автор считает особенно важными, так как рав­ное внимание ко всем его частям не может сохраняться на протяжении многих часов, а то и месяцев.

Работа первого механизма ясна. Когда образы благодати повторя­ются, читатель припоминает предшествующие их появления. Вторая же и третья функции этой структуры относятся к самому первому появ­лению совокупности свойств, которую Достоевский желал бы закре­пить в читательском сознании до того, как она снова повторится. Су­ществуют способы выделения того или иного эпизода средствами пове­ствования; рассказчик или один из персонажей может просто сказать: “Это важно” или “Эти косые лучи он запомнил больше всего”. Есть и линейные способы выделения: самое важное можно поместить в начале некоторого единства,⁸ можно его немедленно повторить или сопоста­вить с чем-то важным. Есть способы выделения эпизодов, опирающи­еся на причинно-следственные отношения: убийство старого Карама­зова запоминается более, чем убийство фон Зона, потому что в мире романа оно затрагивает большее число людей.

Однако первое появление образов пламени, солнечного света, ко­ленопреклонения, слсз, истерии, припадания к земле, матери с мла­денцем, произведений живописи выделено также в структуре внутри­текстовых отношений; это доказывает тот факт, что читатель этого ис­следования помнит перечисленные образы лучше, чем любые другие нч тех, что встречались в приведенных выше цитатах, хотя цитирование изолирует их от остальных структур. Приверженец биографического метода сказал бы, что у Достоевского были такие же самые воспомина­ния, относящиеся к раннему детству,⁹ но остается вопрос: как эта яр­кость воспоминаний передается читателю? Если вы перечтете отрывок на странице 18-й тома 14-го, вы найдете, что одна его подробность ускользнула из вашей памяти, а именно: в каждом предложении один- два раза встречаются слова, связанные с воспоминанием или памятью; в то же время слова, обозначащие яркость, живость, ясность, повторя­ются так же часто. Эти повторения обращены не к читательским зна­нию или рассудку, но, главным образом, к его эмоциям, примерно так, как повторение слов “смеяться, смеющийся, смешной, смех”, не будучи само по себе смешным, способно вызвать смех гипнотической силой слов.

Достоевский сделал гак, что образы Богоматери, коленопреклоне­ния, пламени, солнечного света, егс. запоминаются благодаря прису­щей словам силе внушения. Когда данная совокупность образов за­креплена в памяти читателя с помощью таких средств, она может быть использована не только так, как совокупность образов используется в поэзии, но также в качестве сигнала, вызывающего в памяти иные ме­ста текста. Так, “Легенда о великом инквизиторе” запоминается по многим причинам, одна из которых — употребление в отрывке о явле­нии Христа в Севилье слов, уже запомнившихся благодаря их сополо­жению со словами, связанными с памятью. Такое употребление сфор­мированной ранее совокупности образов как маркера одного из важ­нейших мест текста свойственно прежде всего роману, хотя может быть использовано в любом из больших жанров.

В “Братьях Карамазовых” такие явления, как смех или солнечный свет, заслуживают рассмотрения как части структуры внутритекстовых отношений только в тех случаях, когда они тем или иным образом мар­кированы. Когда романист пишет, он оперирует не только словами, но и поступками, и герои романа, в котором даже такие вещи, как смех, всегда имеют моральное значение, потеряли бы способность дей­ствовать. Вместо этого Достоевский дает совокупность образов там, где она может привлечь внимание читателя, в одних случаях используя слова, связанные с памятью, н других — яркость представленного мате­риала. Тяковы'яркие эпизолы, остающиеся в сознании читателя, — детские воспоминания Алеши, явление Христа в Севилье, благослове­ние верующих баб старцем Зосимой, столкновение идеала содомского с идеалом Пресвятой Богородицы, Митин сон про плачущее дите, на­мерение великого инквизитора воздвигнуть новую Вавилонскую баш­ню, перечень замученных детей, предъявленный Иваном, разговор черта с Иваном и десяток других эпизодов, в которых Достоевский потрясает читателя словами и образами.

В этом смысле структура внутритекстовых отношений представляет собой нс только статическую форму, описанную в этой главе, но пуль­сирующую модель, связанную с развитием действия в романе. Таким образом, эта структура переплетена с линейной, которая будет рассмо­трена в главе III настоящей работы.

ПРИМЕЧАНИЯ