Е. Надрыв

Это трагическое ощущение нелепости, строго говоря, присуще не столько шутам, подобным Федору Павловичу или Максимову, сколько другой группе персонажей, включающей Ивана, Катерину Ивановну, Лизу, Грушеньку, Митю и Снегирева. Как прежде шутовство, так и это понятие выделено тем, что вынесено в заголовок раздела, но, в отличие от шутовства, первоначально существует благодаря авторской подсказке. “Надрыв” — центральное слово для понимания той сово­купности свойств, о которой пойдет речь далее.

Его вводит госпожа Хохлакова, хотя читатель уже подготовлен к нему названием книги четвертой, так же как он был подготовлен к слову “шут” названием главы II книги второй. Госпожа Хохлакова говорит: “<...> это ужасно, это, я вам скажу, надрыв, это ужасная сказка, кото­рой поверить ни за что нельзя: оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим” (Т. 14. С. 165). Это опре­деление надрыва показывает, что он граничит с дьяволизмом по линии самоистребления и с шутовством по линии иррациональности. С над­рывом непосредственно связана Узе Хохлакова: несколькими строка­ми ниже ее голос назван «надрывчатым» .

Повествователь Достоеиского еще сильнее подчеркивает это слово, когда Алеша вступает в гостиную, где находятся Иван и Катерина Ива­новна. «Слово “надрыв”, только что произнесенное госпожой Хохла- ковой, заставило его почти вздрогнуть, потому что именно в эту ночь, пблупроснувшись на рассвете, он вдруг, вероятно отвечая своему сно­видению, произнес: “Надрыв, надрыв!” Снилась же ему всю ночь вче­рашняя сцена у Катерины Ивановны. Теперь вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из “надрыва”, обма­нывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу» (Т. 14. С. 170).

В этом фрагменте Достоевский не только закрепляет в сознании читателя надрыв как центр важной совокупности свойств, но и связы­вает его с чувством благодарности. Благодарность предполагает сде­ланное перед этим кем-то добро, и как шутовство есть парадоксальный ответ на бедность и полученные удары, так и надрыв есть парадоксаль­ный ответ на богатство и сделанное добро или по крайней мере на попытку сделать добро. Любовь Катерины Ивановны к Мите связана с деньгами, которые он Нал ей, и достигает уровня надрыва, когда полу­ченное ею богатство позволяет ей вернуть Мите деньги и вверить до­полнительную сумму. Подобным же образом надрыв возникает, когда Алеша приходит предложить деньги Снегиреву и вместо благодарности за деньги, которые тому остро необходимы, наталкивается на внезап­ный отказ. В этом смысле надрыв — полная противоположность шу­товства, включающая гордость, богатство, благородство и вечный страх совершить низость, тогда как шутовство включает унижение, бедность, позор и стремление принизить себя. Шут выставляет себя на посмеши­ще для того, чтобы и другие выглядели так же. Надрыв заставляет че­ловека причинять боль себе для того, чтобы сделать больно другим или

• более извращенный вариант — сделать больно другим для того, что­бы причинить боль себе.

Эти оппозиции не затемняют того факта, что надрыв и шутовство имеют много общего. Обе совокупности свойств включают такие при­знаки, как порочность, своенравие, застенчивость, ложную экзальта­цию и абсурдность поведения. С подобных связей начинается форми­рование центральной модели всей структуры внутритекстовых отноше­ний романа. Шутовство и надрыв, можно сказать, лежат на единой оси романа, той его оси, которая делает произведения Достоевского Ветхим Заветом сегодняшних экзистенциалистов; однако они лежат на противоположных концах этой оси, и различные персонажи могут быть расположены на пек в иерархическом порядке, так что Катерина Ива­новна окажется на одном ее конце, а Максимов — близко к противопо­ложному. Снегирев расположится ближе к середине, потому что он — шут истеричный. Такие персонажи, как Иван и Федор Павлович, мог­ли бы располагаться вблизи этой оси — первый вблизи полюса надры­ва, второй — шутовства; но они находились бы в ином нежели эта ось измерении, поскольку они одновременно принадлежат и карамазов­щине.

Если структура внутритекстовых отношений может быть сведена к подобной модели, то представляется необходимой и вторая ось — под- стать экзистенциалистской оси — ось шутовство—надрыв.’ На одном конце этой второй оси следовало бы поместить дьяволизм, на противо­положном — Божью благодать, последний узел внутритекстовой струк­туры, о котором я буду говорить.