Ж. Божья Благодать

Совокупность свойств, сконцентрированных на полюсе Божьей бла­годати — благоволения Бога человеку, преобладает в фигурах Алеши, старца Зосимы и его брата Маркела, хотя представлена и во многих других персонажах, меняясь па протяжении,романа, что будет рассмо­трено в последующих главах.^ Три отрывка показывают, как повторяю­щаяся совокупность свойств позволяет ощутить благодать, скрыто и явно присутствующую в романе. Первый отрывок представляет собой рас­сказ об Алешином детстве: «Кстати, я уже упоминал про него, что, оставшись после матери всего лишь по четвертому году, он запомнил ее потом на всю жизнь, ее лицо, ее ласки, “точно как будто она стоит предо мной живая”. Такие воспоминания могут запоминаться (и это всем известно) даже и из более раннего возраста, даже с двухлетнего, но лишь выступая всю жизнь как бы светлыми точками из мрака, как бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только уголочка. Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в ком­нате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикивани­ями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за пего Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице... и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге. Вот картина! Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было иступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припом­нить. Но он редко кому любил поверять это воспоминание» (Т. 14. С. 18).

Второй отрывок — это сцена, в которой брат старца Зосимы Мар- кел обращается к птичкам: «“Птички Божии, птички радостные, про­

стите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил <...> Да, говорит, была такая Божия слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я жил в позоре, один все обесчестил, а красы и славы не приме­тил вовсе.” — “Уж много ты на себя грехов берешь,” — плачет, быва­ло, матушка. “Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, рас­толковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми, зато и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?”

И много еще было, чего и не припомнить и не вписать. Помню, однажды вошел я к нему один, когда никого у него не было. Час был вечерний, ясный, солнце закатывалось и всю комнату осветило косым лучом. Поманил он меня, увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно; ниче­го не сказал, только поглядел так с минуту: “Ну, говорит, ступай те­перь, играй, живи за меня!”» (Т. 14. С. 263).

В третьем отрывке мы видим старца Зосиму вместе с его матерью: “Повела матушка меня одного <...> во храм Господень, в Страстную неделю в понедельник к обедне. День был ясный, и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются на нас в церковь Божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел я умиленно и в первый раз от роду принял я тогда в душу первое семя слова Божия осмысленно” (Т. 14. С. 264).

Существует множество параллелей между этими тремя отрывками. Мать и дитя, живые или изображенные на иконе, слезы, молитва, ко­ленопреклонение, свет и ясность воспоминания, отдаленность во вре­мени, священный огонь — свеча, лампада или фимиам, покой, объя­тия или освящающее благославение, и, что ярче всего запоминается, косые лучи солнечного света.

Эти косые лучи солнечного света выделены здесь и повторены позд­нее, потому что они символизируют благодать. В главе “Кана Гали­лейская” старец Зосима спрашивает Алешу: “А видишь ли Солнце наше, видишь ли ты Его?” (Т. 14. С. 327), а когда в “Легенде о великом инквизиторе” Христос приходит в Севилью, “Он молча проходит сре­ди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви го­рит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его

и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила” (Т. 14. С. 226— 227).

Это силовое поле благодати еще станет вскоре предметом нашего обсуждения. Здесь достаточно сказать, что солнечный свет тесно свя­зан с благодатью, что объятия и благословение передают благодать и

что в этих четырех отрывках все элементы связаны воедино благодатью.

Упоминание старцем Зосимой “семени слова Божьего” переклика­ется с эпиграфом к роману: “Истинно, истинно говорю вам: если пше­ничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода”. Интересно, что за исключением еще одного-единствепного упоминания “крохотного зерна веры”, этот об­раз отсутствует на первых двухстах пятидесяти восьми страницах и мог бы быть действительно забыт, если бы не был поставлен на более за­метное место в книге. Этот стих Евангелия от Иоанна неоднократно приведен полностью (Т. 14. С. 259, 281) и упоминается старцем Зо­симой: “Пусть заплачет и он, иерей Божий, и увидит, что сотрясутся в ответ ему сердца его слушающих. Нужно лишь малое ссмя, крохотное: брось его в душу простолюдина, и не умрет оно, будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в нем среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание” (Т. 14. С. 266).

В предсмертных речах старца Зосимы образ света полностью слива­ется с образом семени. Старец Зосима объясняет, что все повинны во всех грехах, потому что все могли бы “светить злодеям даже как Еди­ный Безгрешный”, но не делают этого, и “даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается” (Т. 14. С. 292). Этот свет, который ведет себя как ссмя, позволяет двум символам благодати слиться после того, как образ света преобладал в начале романа и образ семени — ближе к его середине.

Подобно карамазовщине, благодать оказывается силой, которая мо­жет иметь решающее влияние на человека. В романе говорится, что Алеша избрал Бога, а не социализм, в том числе и потому, что на него “подействовали косые лучи заходящего солнца перед образом, к кото­рому его протягивала его кликуша-мать” (Т. 14. С. 25).

Но в отличие от карамазовщины, которая описана как инертная сила, благодать воздействует посредством откликов, которые она вы­зывает у других, как в только что приведенном отрывке, или в “ответ­ной любви”, которую иробудил Христос, явившись в Севилье, или в любви верующих к старцу Зосиме, когда он выходил к ним: “Они по­вергались пред ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, под­водили больных кликуш” (Т. 14. С. 29).

В том же абзаце упомянуты многие другие атрибуты старца Зоси­мы: “сила и слава”, умение узнать тайну человека по его лицу, способ­ность сделать так, чтобы “самое мрачное лицо обращалось в счастли­вое”, наибольшая любовь к тем, кто “всех более грешен”, дар чудеспо- го исцеления и роль “хранителя Божьей правды в глазах народа”.

Этим даром вызывать ответную любовь обладают не только старец Зосима и Христос, но и Алеша; Миусов говорит о нем, что он — “мо­жет быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, <...> и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тяго­сти, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие” (Т. 14. С. 20).

Алешина власть вызывать ответную любовь показана в действии, когда Федор Павлович сперва недоверчиво принимает его и замечает недоб­рожелательно: “много, дескать, молчит и много про себя рассуждает”, но затем называет его “ангелом”, “тихим мальчиком” и говорит: “ты единственный человек на земле, который меня не осудил” (Т. 14. С. 24). Здесь благодать выражается в молчании, за которым стоит отказ осуждать ближнего; как и в приведенном чуть ранее отрывке, она — исключительный дар Алеши. Целительная сила благодати проявляется в молитве старца Зосимы за кликушу, после которой “она тотчас за­тихла и успокоилась”. На той же странице говорится, что эго сила, которой обладает не только старец Зосима, но Церковь вообще (Т. 14. С. 44).

В этих отрывках причинно-следственная структура романа обретает параллель в структуре внутритекстовых отношений, где солнечный свет, свет лампады, свет свечи, слезы, коленопреклонение, объятия, пре­данность, матери с детьми, молчание, вина и благословение объеди­няются с птицами, деревьями, лугами, землей, растениями, отказом осуждать ближнего, ангельской исключительностью и семенами, кото­рые умирают и прорастают, порождая таинственное присутствие бла­годати.