1910 Год. 15 декабря.

Моим выводам из моего нынешнего, уже почти год длящегося состояния я просто не верю — для этого мое состояние слишком серьезно. Я даже не знаю, могу ли я сказать, что это состояние не новое. Во всяком случае, я думаю: состояние это новое, подобные у меня бывали, но такое — еще никогда. Я словно из камня, я словно надгробный памятник себе; нет даже щелки для сомнения или ве- ры, для любви или отвращения, для отваги или страха перед чем-то определенным или вообще, — живет лишь шаткая надежда, бесплод- ная, как надписи на надгробиях. Почти ни одно слово, что я пишу, не сочетается с другим, я слышу, как согласные с металлическим лязгом трутся друг о друга, а гласные подпевают им, как негры на подмостках. Сомнения кольцом окружают каждое слово, я вижу их раньше, чем само слово, да что я говорю! — я вообще не вижу сло- ва, я выдумываю его. Но это еще было бы не самым большим несча- стьем, если бы я мог выдумывать слова, которые развеяли бы труп- ный запах, чтобы он -не ударял сразу в нос мне и читателю.

Когда я сажусь за письменный стол, то чувствую себя не лучше человека, падающего и ломающего себе обе ноги в потоке транс- порта на Place de 1'Opera. Все экипажи тихо, несмотря на произво- димый ими шум, устремляются со всех сторон во все стороны, но порядок, лучший, чем его мог бы навести полицейский, устанав- ливает боль этого человека, которая закрывает ему глаза и опусто- шает площадь и улицы, не поворачивая машин обратно. Полнота жизни причиняет ему боль, ибо он ведь тормозит движение, но пустота не менее мучительна, ибо она отдает его во власть боли.

* Кафка Ф. Из дневников. Письмо отцу. — М.

190

1988.

1911 Год. 15 ноября.

Вчера вечером, уже предвкушая сон, откинул одеяло, лег и вдруг снова явственно ощутил все свои способности, словно де- ржал их в руках; они распирали мне грудь, воспламеняли голову, какое-то время я повторял себе, чтобы утешиться по поводу того, что не встаю и не сажусь работать: «Это вредно для здоровья, это вредно для здоровья», и хотел чуть ли не силком натянуть сон на голову. Я все время представлял себе фуражку с козырьком, кото- рую я, чтобы защититься, натягиваю на лоб. Как много я вчера потерял, как тяжело стучала кровь в стесненной голове — обладать такими способностями и держаться только силами, которые необ- ходимы просто .для существования и попусту растрачиваются.

Бесспорно: все, что я заранее, даже ясно ощущая, придумываю слово за словом или придумываю лишь приблизительно, но в четких словах, на письменном столе, при попытке перенести их на бумагу, становится сухим, искаженным, застывшим, мешающим всему осталь- ному, робким, а главное— нецельным, несмотря на то, что ничто не забыто из первоначального замысла. Разумеется, причина этого в зна- чительной степени кроется в том, что вдали от бумаги я хорошо при- думываю только в состоянии подъема, которого я больше боюсь, чем жажду, как бы я его ни жаждал, но полнота чувств при этом так вели- ка, что я не могу справиться со всем, черпаю из потока вслепую, случайно, горстями, и все добытое таким способом оказывается при спокойном записывании ничтожным по сравнению с той полнотой, в которой оно жило, неспособным эту полноту выразить и потому дур- ным и вредным, ибо напрасно привлекло к себе внимание.