Макро- и микроподходы в историографии.

Ситуация постмодерна заканчивается. Государство перестаёт быть универсальным субъектом исторического процесса. Меняется восприятие истории. Если раньше главным заказчиком для историков было государство, то теперь надо ответить на социокультурный запрос. Десять лет назад писали историю «без белых пятен». Сейчас пишут об истории «в мелкий горошек». Знак ситуации – путаница на идеологическом фронте: партии должны представлять интересы социальных групп, а мы имеем «Единую Россию» и «Идущих вместе», которые идут неизвестно куда. Привычный мир политических пристрастий исчезает, идеологии прошлого не находят отклика в умах обывателя. Какой тип социальной памяти нужен современному обществу? Изменения типов социальной памяти связано с изменениями историографии.

Практически вплоть до середины XX в. основными объектами исследований были, макроуровневые процессы в обществе. Такое положение дел сложилось благодаря тому пути, который проделала историческая мысль¹.

В самом деле, от наивного нарративизма, «описаний» поступков исторических героев, извлечения моральных уроков из истории историки повернулись лицом к изучению тех сил, действие которых, как казалось, определяет историю. В академическую науку вошли исследования, посвященные экономическому развитию стран, становлению городов, политическим интересам и их взаимосвязям с экономикой и т. д.

Однако во второй половине XX в. многие историки пришли к осознанию того факта, что подходы социальной истории привели к изменению предметной области исследований, причем не всегда в сторону её расширения, а, напротив, в сторону сужения. Так, из поля зрения историков ускользали сами люди в истории. В исследования оказались вовлеченными «производительные силы и производственные отношения», между тем «люди» остались без внимания. Как и «политическая история» XIX в., социально ориентированная история XX в. не изучала людей, тем более «маленьких людей»².

Именно с таким признанием было связано становление новой истории, ориентированной на изучение микроуровневых объектов. История должна была повернуться к условиям повседневной жизни, таким, какими их испытывали простые люди.

Со второй половины XX в. предметная область исторической науки переместилась с «центра» власти к её «границам», к жизни многих людей, в большинстве своем эксплуатируемых и тем более «забытых» историей. Уже с середины 1970-х – начала 1980-х гг. под влиянием культурной антропологии в социальной истории происходит сдвиг исследовательских интересов от изучения макроуровневых структур, предполагавшего оперирование такими понятиями, как, например, «производительные силы», «производственные отношения», «народ», «государство», «институты права» и др., к культуре, причем одновременно происходит и изменение понимания термина «культура».

«Антропологизация» понимания культуры расширяет её определение, включая «реальное содержание обыденного сознания людей прошлых эпох, отличающихся массовым характером и большой устойчивостью ментальных представлений, символические системы, обычаи и ценности, психологические установки, стереотипы восприятия, модели поведения». Кроме того, в это же время происходит расширение самого понятия «социального» – в социальной истории наряду с классами, сословиями начинают изучаться социальные микроструктуры – семья, община, приход и т. д.

Такой переход от макроистории, анализирующей крупные структуры, к микроистории, направляющей усилия на изучение малых сообществ и «маленького человека», знаменовал переключение исследовательского интереса на историю повседневной жизни. При этом новые историки повседневности не идентифицировали себя с той «историей повседневности», которую предлагал в 1960-е гг. Ф. Бродель («Структуры повседневной жизни». В 3 т. «Материальная цивилизация и капитализм».). Их внимание было обращено не на материальные условия повседневности, а на то, как эти условия испытывались людьми.

Для становления микроистории знаковыми становятся работы Э. Томпсона «Формирование рабочего класса», К. Томаса «Религия и упадок магии: изучение народных верований в Европе XVI – XVII вв.», П. Берка «Народная культура в Европе начала Нового времени», Н. 3. Дэвис «Общество и культура во Франции начала Нового времени», К. Гинзбурга «Сыр и черви: космос мельника, XVI в.», раскрывавшие индивидуальный опыт людей, повседневную жизнь «многих», делавшие акцент на «народной культуре».

Многие исследователи сегодня следуют этой новой парадигме: не История, а истории, с множеством индивидуальных центров.

Создание общества массового потребления, процессы демократизации в целом ведут к перестановке акцентов и в предметной области истории. Объектами изучения социально-ориентированной истории становятся не столько социальные структуры и процессы, сколько повседневный опыт людей, условия, в которых они жили. Таким образом, наблюдается сближение позиций культурной и социальной истории ¹.

«Антропологический поворот».

Смена ориентиров в исторической науке происходит в результате острых дискуссий 1980-х гг. и носит название «антропологического поворота». В результате, с одной стороны, акцент в исторических исследованиях перемещается на изучение собственно «человека в истории», причем не столько созданных им и довлеющих над ним «структур», сколько его непосредственного опыта в историческом процессе. С другой стороны, для изучения неосознанных социокультурных представлений людей прошлого, включённых теперь в понятие «культура», историки стали широко использовать методы, заимствованные ими из культурной антропологии.

Новыми идеологами «культурной истории» становятся представители деконструктивистского, антропологического направлений (П. Берк, К. Гиртц, Ю. Кристева, П. Бурдье, Э. Хобсбаум и другие). В своей работе историки всё больше заимствуют методы и подходы такой дисциплины, как антропология.

Предметная область антропологии – примитивные общества, язык и искусство, традиции и обряды, повседневность, физическая природа человека и его окружение – безусловно, оказала огромное влияние на становление новых направлений в исторической науке, предоставив ей ценный и разнообразный материал своих практических исследований и теоретических разработок. Среди них особенно выделяется концепция культуры, которая «проглатывала» и делала своей составной частью не только экономические и социальные отношения, но и другие сферы культурной практики и производства. Представители школы «Анналов» добавили к этому свое понимание смысла культуры, включая в него и те нормы, ценности, идеи, которые бытовали в ту или иную историческую эпоху, социальное поведение и его символьность ¹.

Представление о символьности в человеческой культуре становится одним из фундаментальных в историографии. «Все цивилизации создавались и сохранялись только при использовании символов.…Все человеческое поведение состоит из символов или зависит от них. Символ является космосом человечества» ². В связи с этим особое внимание в историографии уделяется отныне исследованиям ритуалов, различных клише и словоформ, форм поведения, матримониальной сфере, так называемым «ментальностям» и др.

В связи с этим необходимо особо выделить признание историками необходимости исследовать так называемую «карнавальную культуру». М. Бахтин, преимущественно литературовед по характеру объектов своих исследований, но, по сути, большой историк, считал одной из задач историографии показать именно народную, «смеховую» культуру¹. И это не случайно. Именно в образах, символике народного смеха в моменты «карнавалов», когда привычная жёсткая иерархия ослабляла свои тиски норм поведения и морали, была представлена информация о реальной народной культуре. В этих символах смеховой культуры были зашифрованы глубокие философские размышления о космосе, потопе, плодородии, идущие ещё со времен первобытности. Феномен «снижения» высоких символов христианской веры и светской морали, властных отношений и т. п. открывает историкам возможность исследовать образы мышления и переработки действительности людьми прошлого. Надо лишь уметь увидеть и раскодировать эти источники.

Такая давно существовавшая сфера историографии, как история культуры, в корне отличается от «культурной истории».

И не только подходом к самому определению понятия «культура», о чём уже говорилось выше, но и перемещением акцентов в изучении культурного содержания. Высшие достижения человеческой культуры являлись и достижениями верхних слоёв общества. А то, как жили и как перерабатывали свою материальную реальность в культуру, создавая «вторую реальность», огромное большинство человечества – так называемые «простые люди», оставалось за кадром. Именно поэтому сегодня историки заявляют о необходимости изучать народную культуру (popular culture). Использование здесь английского термина вызвано реальной необходимостью подчеркнуть, что акцент в данном случае делается одновременно на понимании культуры как «низовой», «народной», «популярной». Это, безусловно, не означает, что культурные историки не исследуют проявления культуры «верхов». Так, история повседневности, например, изучает и жизненную реальность людей из высших эшелонов власти, аристократии, и рутину крестьян и ремесленников. И всё-таки приоритеты многих культурных историков сегодня лежат в сфере исследования «народной культуры». «Культурных историков» зачастую обвиняют в смешении понятий «история» и «культура», в том, что они изучают «культуру человечества», подводя под неё все проявления его деятельности. Однако подобные обвинения не совсем оправданны. История не может быть «прошлым» сама по себе. Она есть продукт осмысления сегодняшним историческим сознанием людей исторического опыта прошлого. Культура же являет нам «вторую реальность», т. е. ментальные представления, стереотипы поведения и восприятия, модели мышления, символические системы, обычаи, ценности, в которых воспринималась и передавалась людьми прошлого современная им жизнь. Выбор приоритетов определяет и уровни исторических исследований ².

Аргументом в пользу культурологического подхода являются слова Шарля Сеньобоса:

«Людские дела, составляющие предмет социальной науки, могут быть поняты лишь посредством сознательной мозговой деятельности. Таким образом, мы неизбежно приходим к мозговой (т. е. психологической) интерпретации социальных фактов. Огюст Конт надеялся избежать этого, строя социологию на наблюдении внешних фактов; но эти внешние факты суть не что иное, как продукт внутренних состояний; изучать их изолированно, без знания тех психологических состояний, которыми они мотивированы, – все равно, что хотеть понять движения танцора, не слыша музыку, под которую он танцует» ¹.