Героические элегии.

Англосаксонская медитативная и религиозная поэзия начинает развиваться с VII века и представляет самые древние образцы средневековой лирики германских народов.

Героическая элегия – особый жанр англо-саксонской поэзии, по своей природе лиро-эпический. Он обладает устойчивыми сюжетно-тематическими и стилевыми особенностями. Лирический герой элегии обычно безымянен и лишен каких-либо индивидуальных примет, он утратил связи с реальностью, вырван из мира социальных отношений. В центре элегии – контраст между одиночеством, потерянностью героя, несчастного изгнанника, и его былыми воспоминаниями о славе, воинской дружбе, счастливых днях.

Этот контраст определяет весь образный строй элегии. Важную роль играет в ней психологический параллелизм: все пейзажные зарисовки оттеняют тоску, бесприютность_, одиночество несчастного странника – холодное северное море, льды, ветры, пустые пространства. Эту же функцию выполняют часто повторяющиеся в элегиях картины опустевших городов, руин.

В элегиях запечатлено расставание с уходящим героическим миром. Их лейтмотив составляет идея бренности всего сущего. Это, несомненно, связано с влиянием христианской идеологии. В то же время важно помнить, что эсхатологические настроения, мотивы преходящей земной славы и трагической развязки земных борений изначально были свойственны древнегерманской мифологии.

Героические элегии подготавливают определенную национальную традицию английской поэзии нового времени, особенно ярко выразившуюся в эпоху сентиментализма и романтизма.

Море-странник

Быль пропеть

я о себе могу,

повестить о скитаньях,

как на пути многодневном

не раз безвременье

нередко в сердце

горе горькое

и невзгоды всякие

знал в челне я,

многих скорбей обители,

качку морскую,

и как ночами

я стоял, бессонный,

на носу корабельном,

когда несло нас на скалы:

холод прокалывал

ознобом ноги,

ледяными оковами

мороз оковывал,

и не раз сердце стенало,

горе в сердце горючее,

голод грыз утробу

в море души измученной, –

того не может на суше –

человек изведать,

живущий благополучно,

что я, злосчастливый,

плавая по студеному

морю зимою,

как муж-изгнанник,

вдали от соотчичей,

……………

льдом одетый,

градом избитый,

ни единого звука,

лишь студеных валов я слышал

гул в непогоду, –

изгою одна отрада:

клики лебедя,

крик баклана,

стон поморника –

не смех в застолье,

пенье чайки

не медопитье;

бури бились о скалы,

прибою вторила

крачка морознокрылая,

и орлан роснокрылый

клекотал непрестанно.

Но никто же из друзей-сородичей

сердце невеселое

не в силах утешить:

умом постичь не может

муж многосчастливый,

гордый, горя

в городе не изведавший,

добродоблестный,

что же понуждает

горемыку изнемогшего

в море скитаться:

мгла все гуще,

пурга с полуночи,

земь промерзает,

зерна ледяные

пали на пашню,

но и теперь мой разум

душу побуждает

продолжить единоборство

с валами солеными

среди далеких потоков,

взывает сердце

во всякое время

к душе, спешила бы

путешественница по водам

до земель иноплеменных

в заморских странах,

ибо нет под небом

столь знатного человека,

столь тороватого

и отважного смолоду,

в деле столь доблестного,

государем столь обласканного,

чтобы он никогда не думал

о дальней морской дороге,

о пути, что уготован

всевластителем человеку:

ни арфа его не радует,

ни награда в застолье,

ни утехи с женой,

ни земное веселье

и ничто другое,

но непогоды, бури

жаждет душой он,

путешествующий по водам:

рощи цветами покрылись,

стал наряден город,

поля зеленые,

земля воспряла,

и все это в сердце

мужа, сильного духом,

вселяет желание

вплавь пуститься

к землям дальним

по стезе соленой;

вот кукушка тоскующим

в кущах голосом,

лета придверница,

тревожит песней

грудь-сокровищницу. –

праздный того не знает,

человеку этому неизвестно,

что изведали многие

на стезях нездешних,

в землях чужих изгнанники;

грудь-ларец покидая,

дух мой воспрянул,

сердце мое несется

по весеннему морю

над вотчиной китовой,

улетая далеко

к земным границам,

и ко мне возвращается

голодное, неутоленное

из полета одинокого

сердце, и манит

в море выйти

на пути китовые;

ведь только господним

я дорожу блаженством,

а не жизнью мертвой

здесь преходящей, –

ведь я не надеюсь,

что за земле сей благо

продлится вечно;

из трех единое

когда-нибудь да случится,

пока человеческий

век не кончится:

хворь или старость,

и сталь вражья

жизнь у отреченного

без жалости отнимут;

пускай же каждый

взыскует посмертной,

лучшей славы –

хвалы живущих,

какую при жизни

заслужить он может

победной битвой

с недругом злобесным,

подвигом в споре

с преисподним дьяволом,

чтобы потомки

о том помнили

и слава отныне

жила бы в ангелах

о нем бессмертная,

среди несметной

дружины блаженных.

Уже не стало

на земле величья:

ушли всевластные;

кесари ныне,

кольцедарители,

не те державцы,

что жили допрежде,

особы сильные,

в усобицах необоримые,

владетели пределов

добродетельные и правые.

Рать погибла,

радость минула,

прозябают слабейшие

вожди в обители мира,

хлопочут без пользы;

пала слава,

рода благородные

хиреют, старятся,

как и всякий смертный

в мире серединном:

слаб он и бледен,

одолели годы,

плачет седовласый,

в земле покоятся

прежние его соратники,

дети высокородных;

мужа мертвое

не может тело

вкусть веселья,

ни сесть, ни двинуться

ни почувствовать боли,

ни опечалиться сердцем.

Знатной казною,

златом устелил бы, –

брат могилу братнюю,

сокровища несметные

с ним захоронил бы, –

не много в том проку:

душе, в прошедшем

грешившей немало,

не в золоте спасение

от грозы господней,

не в казне земной,

что она скопила.

Божья гроза настанет,

земь перевернется;

господь укрепил

исподы мира,

основал поверхность

и твердь небесную;

дурень, кто владычного не страшится, –

придет к нему смерть нежданная;

блажен, кто в жизни кроток, –

стяжает милость божию.