Тема 10.

Происхождение и смысл русского слова “личность”.

Слово личность - в его современном значении - появилось в русском языке значительно позже слова человек. Оно появляется в текстах лишь во второй половине XVII века, и считается, что до этого времени оно практически не использовалось за отсутствием в реальности его денотата - того, что мы сегодня называем личностью. В предшествующие века русской истории человек ещё не мыслил себя в отдельности от своей семьи, рода, некой общности, частью которой он являлся, и абстрактное понятие, указывающее на конкретного человека как на самостоятельную духовную сущность, ему, собственно говоря, не очень и требовалось [95]. Необходимость в особом слове в значительной мере была обусловлена влиянием извне: усвоение нового круга понятий, в котором большую роль стало играть представление о присущей каждому человеку индивидуальности, его личных достоинствах, не исчерпывающихся его принадлежностью к некоторой социальной группе, происходило в России в то время, когда эти понятия уже нашли свое выражение в основных европейских языках. Поэтому формирование русского личность тесно связано с восприятием соответствующих немецких (Personlichkeit “личность, индивидуальность, высокопоставленное лицо”) и французских (personne “человек, лицо, особа, личность”, personnage “лицо, личность, важная особа, персонаж”) слов, восходящих, в конечном итоге, к латинскому persona.

Развитие значений этого латинского слова изучено достаточно детально [96]. Считается, что оно является заимствованием и восходит к этрусскому слову j ersu, обозначающему театральную маску. Такое же значение имело первоначально и лат. persona - “(актерская) маска, личина”. Поскольку маска в античном театре была типизирующей и выражала сущность изображаемого лица и роль, которую изображаемый персонаж играл в развертывающемся на сцене действии (“маска старика”, “маска раба” и т.д.), естественным было появление у рассматриваемого слова значений “театральная роль”, “персонаж”, “характер”, а отсюда и “житейская роль”, “(социальное) положение”, “функции и обязанности, выполняемые человеком”. Поэтому уже в классическую эпоху persona означает также “лицо, особа, человек, личность” [97]. В современном русском литературном языке довольно много производных как самого этого слова, заимствованного непосредственно из латыни, так и его потомков, попавших в русский из других европейских языков: персона, персональный, персонаж, персонифицировать, персонал, персонализм, деперсонализация. В древнерусском языке слово персона (в разных вариантах написания: персонъ (персунъ), персона, парсиона, парсона, парсуна, персоня, персуна, порсуна) кроме обычных нам значений “лицо, особа, личность” имело также значения “портрет, изображение, фигура”, “вид, внешность, лицо”, “театральная роль” [98]. Наиболее раннее употребление слова парсуна в значении “лицо, личность” отмечено И.И.Срезневским в жалованной грамоте от 1388 г. [99]. Но параллельно с прямым заимствованием слово персона породило в русском языке и слово личность, поскольку его, в определённом смысле, можно считать калькой [100] латинского слова.

По мнению В.В.Виноградова, “слово личность было образовано как отвлеченное существительное к имени прилагательному личный, обозначавшему: “принадлежащий, свойственный какому-нибудь лицу” [101]. С этим согласен и Ю.С.Степанов [102], производящий само это прилагательное от церковнославянского ликъ, одним из значений которого было “лицо, образ”. В древнерусском ему соответствовало лице. На протяжении многих веков своего существования это слово использовалось в различных значениях (в Словаре русского языка XI - XVII вв. приводится 14 значений для слова лицо (лице) и кроме того множество значений, которые оно имеет в словосочетаниях). Наиболее важные из них: “лицо (передняя часть головы)”, “щека”, “отдельный человек, личность”, “лицевая, передняя, верхняя, внешняя часть предмета; перед”, “внешний вид, наружность, облик”, “поверхность чего-либо”, “маска, личина”, “цвет, краска, масть”, “изображение, рисунок” [103]. Все эти значения сводимы, как к центру, к одному, - вероятно, исходному - понятию о чём-то внешнем по отношению к человеку или предмету, об их наружности, которая предстоит нашему взору и позволяет нам опознавать их в качестве определённых сущностей. При этом говорящему ясно, что рассматриваемая вещь не исчерпывается предъявляемой миру внешностью, своей лицевой стороной - в ней есть некая глубина, некоторые ненаблюдаемые качества, но лицо - это та существенная сторона вещи, по которой мы судим о предмете в целом. Это хорошо выражается в устойчивом обороте показать товар лицом, то есть представить что-либо с лучшей, наиболее выигрышной стороны. Лицо в этом выражении - это такой ракурс предмета, в котором отчетливо видны его достоинства и преимущества, его нужность для нас, незаметная при взгляде на него с других сторон. Не исключено, конечно, что в данном случае мы имеем дело с обычным надувательством и что показывающий товар лицом лишь отвлекает наше внимание от недостатков этого “товара”, а пресловутое лицо - лишь маска, скрывающая суть предмета. Но, с другой стороны, если мы незнакомы с данным конкретным предметом и не увидим его лицом, то у нас просто не будет возможности заметить его и заинтересоваться им. Поэтому лицо человека - это то, что он показывает миру, пред-ставляет ему. Именно по лицу мы узнаем человека, в лице отражается его характер, настроение, намерения, его от-личие от других людей. Не удивительно, что именно из этого круга понятий возникает слово, обозначающее человека как индивидуальную сущность, как человеческую личность.

Но помимо слов ликъ и лице в древнерусском языке было ещё одно слово из того же понятийного гнезда: личина. Это слово не менее древнее, чем его вышеупомянутые родственники, и наиболее раннее его употребление зафиксировано в Ипатьевской летописи в записи за 1242 год [104]. С ранних времен по настоящее время оно сохранило свое вполне конкретное, материальное значение - “накладная рожа, харя, маска” (по Далю). В переносном смысле его употребляют для обозначения притворной внешности, за которой намеренно скрывается истинная сущность человека - сорвать с кого-нибудь личину значит разоблачить его (неприглядную) сущность. В этом случае личина (натянутая для обмана) и скрытое ею (истинное) лицо употребляются как противоположные по смыслу слова. Но нет сомнений, что в исходных своих значениях эти слова очень близки, часто взаимозаменимы (отличаясь лишь оттенками) и указывают на наружность человека или предмета. Недаром, как это было указано выше, одним из значений слова лицо было “личина, маска” [105].

Поэтому неудивительно, что при возникновении потребности в каком-то русском слове, выражающем воспринятое из Европы понятие (personne, Personlichkeit), наши предки воспользовались производным того словесного гнезда, к которому принадлежало слово личина - прямой перевод исходного лат. persona. Именно в этом смысле можно говорить о личности как семантической кальке этого латинского слова. Таким образом, мы видим, что в классической латыни и в следующих за ней европейских языках, в том числе и в русском, понятие личность произошло из понятия маска.

Но тогда возникает следующий вопрос. Как бы мы ни истолковывали смысл слова личность - а в гуманитарных науках существует множество самых разнообразных определений этого понятия, и ни одно из них не является общепринятым, - всё же личностью мы называем нечто внутренне присущее человеку, лично ему принадлежащее и неотъемлемое ни при каких обстоятельствах. Лишенный собственной личности человек исчезает вместе с нею. По крайней мере, как тот человек - тот, о ком мы говорим, - он больше не существует. Возможно, сохранилось некое существо с паспортными данными и телом того человека, которого мы знали, но это уже не он. Бессмысленно обращаться к нему как к прежнему, знакомому нам, N.N. - его уже нет, осталась лишь одна его телесная оболочка, в которой живет кто-то другой. С утратой своей личности человек должен либо каким-то образом превратиться в другого человека - другую личность, либо, в случае распада личности, просто перестать быть человеком, исчезнуть как человек. Человек, о котором мы говорим, сохраняет свою самоидентичность только до тех пор, пока существует как данная конкретная личность. Короче говоря, в нашем сегодняшнем понимании личность связывается с самой сердцевиной человека, с его глубоко расположенным ядром. Тогда почему же внутренней формой этого слова является понятие маски, внешнего покрова, легко отделимого от человека и не связанного с его глубинной сутью? Каким образом наши предки связывали “накладку на лицо, притворный вид, видимость” (Ожегов) с теми, присущими данному человеку, базовыми характеристиками, знание которых позволяет понять, что за человек перед нами? Чтобы понять эту связь, явно противоречащую нашему сегодняшнему пониманию слов личность и маска (с нашей точки зрения, маска скрывает личность и служит именно тому, чтобы ввести окружающих в заблуждение относительно скрывшейся за ней личности), сделаем ещё один шаг в этимологическом исследовании и попытаемся разобраться с происхождением слов лик, лицо, личина.

Но сначала некоторое отступление по поводу этимологии русского слова маска. Все авторы этимологических словарей вполне согласны друг с другом в том, что русск. маска заимствовано из ит. maschera “маска” через какой-то из европейских языков (фр. masque “маска”, “притворство”, “лицо, вид, обличье”, исп. mascara “маска, маскарадный костюм”, нем. Maske “маска”, “грим (актера)”, англ. mask “маска”, “покров”, “морда, шкура зверя (как охотничий трофей”, польск. maska “маска”, “рыло, рожа, морда”). Вначале это слово появилось в русском языке в форме машкара, машкера, они были заимствованы в связи со словом машкарад, и лишь позднее их вытеснили формы с с. Потом появились и другие родственные слова маскировать (из нем. maskieren “прикрывать маской”, “скрывать”), замаскированный и т.п. Аналогично обстоит дело и в других славянских языках [106]. Факт заимствования слова маска хорошо задокументирован в текстах и не вызывает сомнений. Но приведенное у М.Фасмера и П.Я.Черных утверждение, что ит. maschera происходит от араб. mashara, maskara “насмехаться, высмеивать”, “насмешка, шутка”, кажется мне гораздо менее убедительным. Во-первых, в среднелатинском существовали слова mascus “маска, личина” и masca “ведьма”, которые вряд ли можно производить от ит. maschera [107]. Во-вторых, понятие “маска” хорошо связывается с “шуткой” и “насмешкой” лишь в одном - “маскарадном” - контексте, но в большинстве своих употреблений, особенно, если говорить о прошедших эпохах, маска, в первую очередь, атрибут религиозных церемоний и магических обрядов - в своих корнях она ближе к ведьме, чем к карнавалу. А самое главное, в славянских языках есть гнездо исконных, не заимствованных слов, которые и фонетически, и семантически могут быть связаны со словом маска.

Их рассмотрение мы начнём со слова масть. Сегодня это слово употребляется в значениях “цвет шерсти у животных”, “часть колоды игральных карт, отличающаяся по цвету и форме очков”, но ранее у него были и другие значения: “благовонная мазь, миро, елей”, “цвет, окраска”, “краска”, “лекарственная мазь”, “смазка”, и даже “масло, жир”, “жирность, тучность”, “плодородие (о почве)” [108]. Видно, что все эти значения сгруппированы вокруг центрального понятия “смазывания, намазывания”: исходно масть - “то, чем мажут”. Большое значение при этом уделяется тому, что мажущий состав хорошо связывается с намазываемой поверхностью, либо впитываясь в неё и изменяя её качество, либо прочно прилипая к ней [109]. Отсюда важнейшим и, по-видимому, первоначальным видом масти является жир, масло (мас(т)-ло [110]), которые впитываются в кожу, умащая её. В русском языке мы находим довольно много слов, родственных слову масть: это и все слова, производные от мазать (мазь, мазница, мазанка, богомаз, помазанник, смазчик и т.д.) и масло (маслина, масленица, маслёнок, подмаслить, маслобойка и т.д.), а также древнерусские слова, часть которых уже вышла из употребления: мастити “мазать, натирать жиром, окрашивать”, маститися “умащаться”, маститый “умащенный”, “жирный, тучный”, “почтенный”, мастительный “умащающий, служащий для смазывания, натирания”.

Есть ещё ряд слов с корнем мост- (мост, мостить, мостовая, мощеная, мостки, помост, замостье и т.п.), которые фонетически очень близки к разобранным выше словам масть, мастить, умащать, а в отдельных случаях просто совпадают с ними по звучанию (вымостить - вымащивать), но которые обозначают совершенно другой круг понятий. Поэтому специалисты обычно не связывают эти гнезда слов, считая их имеющими различную этимологию (для слова мост, впрочем, весьма неясную). Но, действительно ли, мастить и мостить столь уж несводимы к некоему общему понятию? Следует учесть, что в эпоху возникновения этих слов представление о мостах вовсе не связывалось с чем-то, напоминающим Бруклинский мост, а имело в виду гати, настилы на топких и болотистых местах [111]. В течение почти всего теплого времени года ездить можно было только по мощеным дорогам, и даже в городах требовалось мостить улицы, иначе они превращались в непроходимое болото [112]. И здесь можно (хотя бы гипотетически) связать два этих круга понятий: Как кожа впитывает, поглощает жирную масть, улучшаясь при этом и приобретая желаемое качество, так и земля, трясина впитывает в себя, “заглатывает” набрасываемые в неё деревья и камни, и при этом укрепляется, становясь прочной, твердой - мощной - пригодной для проезда по ней. Следовательно, можно предположить, что исходным значением этих перетекающих друг в друга слов - мастить - масцить - масчить - мащить (и их форм с о вместо а) - было “кормить, напитывать”, а отсюда “делать крепким, прочным, здоровым, мощным, тучным, жирным, почтенным, уважаемым”, и лишь затем из этой общей точки пошла дифференциация понятий, приведшая к словам масть, мазать, масло, подмостки, мощь, мышца, мыщелок, маститый и т.п.

Поскольку в древнерусском языке ч и щ часто заменяли друг друга (мачеха - мащеха, свеча - свеща и т.п.), можно включить в это же этимологическое гнездо и слово мочить со всеми его производными (мочевина, примочка, мочало, размачивать, мочажина, мокрый, вымокнуть, промокашка и т.д.), а также тесно связанное с ним макать (обмакнуть, обмакивать и т.п.). Помимо близости по звучанию, мы опять имеем здесь дело с представлением о впитывании, насыщении чего-либо (в данном случае водой, жидкостью): мочить значит “пропитывать влагой”.

Слова, родственные вышеупомянутым, легко найти во всех славянских языках. Их много, и я приведу лишь некоторые в качестве примеров: укр. мастити (1 л. ед. ч. мащу) “мазать, маслить, умащать”, “красить, белить, штукатурить”, мачула “мочало, рогожа”, мiст “мост”, мiцний “крепкий, прочный, солидный, мощный, плотный”, мiцний грунт “твердая почва”, мочати “макать”; блр. мошчаны “мощёный”, масцiць (машчу, мосцiш) “мостить, настилать”, масць “масть”, “мазь”, моц “сила, мощь”, масток, мосцiк “мостик”; болг. маз, мас “жир”, “мазь”, мазен “жирный”, “густой, липкий”, мастен “жировой”, мастило “чернила”, мацам “мазать, пачкать”, мочур “трясина, болото”; македонск. масен “жирный, масляный”, маст “(животный) жир”, маца “обмакивать”, “мазать, красить (лицо)”, “пачкать”, мокри “мочить, смачивать”, мок’ “мощь, сила”; серб.-хорв. маст “жир, топлёное сало”, “мазь”, “цвет, окраска, масть”, мосни “мостовой”, мосница “мостки”, мочити “мочить, смачивать, орошать”, “окунать”; польск. maczac “макать, обмакивать”, mascic “намащивать, натирать благовонной мазью”, “класть жир (во что-либо)”, masc “мазь”, “масть”, “цвет, окраска”, mocny “сильный, крепкий, прочный”, moscic “мостить”; чеш. mast “мазь”, mastny “жирный, сальный”, maslovat “смазывать, мазать”, most “мост”, mustek “мостик” [113].

Если поискать близкие по смыслу и звучанию слова в других европейских языках, то их также окажется немало. В современном немецком есть слова, корень которых по форме и значению практически совпадает со славянским маст-: это слова masten “откармливаться, жиреть”, Mast “откорм”, mastig “откормленный, жирный, тучный”, “сочный”, “наевшийся до отвала”, “дородный, дебелый, крупный” и многочисленные производные от них. Они принадлежат к общегерманскому словесному гнезду, связанному с понятием “еда, пища, питание” [114]. Предполагается, что эти слова родственны с древнеиндийским medas “жир” [115].

В древнегреческом мы тоже можем обнаружить такие, связанные с понятием “питания, насыщения”, слова, как masaomai “жевать, кусать”, mastax “рот”, mastos “сосок, грудь, вымя” (отсюда медицинский термин мастит “воспаление молочной железы”), mestos “наполненый, насыщенный, пресыщенный”. В новогреческом есть слова masa “еда, трапеза”, masella “челюсть”, maseter “жевательный”, maso “жевать”, “есть, кушать”, moyskeyo “мочить”, “промокать”.

В латинском и происходящих от него романских языках к интересующей нас группе можно, по-видимому, отнести следующие слова: лат. masticare “жевать”, macerare “мочить, размачивать, размягчать” [116]; фр.macher “жевать” (отсюда русск. папье-маше - буквально, “сделанное из жеванной бумаги”); ит. macchiare “пачкать, марать”, “пятнать, позорить”, “приправлять (пищу)”; исп. mascar, masticar “жевать”, mesa “стол”, “еда, питание”, masilla “замазка” [117]; рум. masa “стол”, mesteca “жевать, пережевывать”, “есть”, mistui “переваривать (пищу)”, “потреблять”, musti “мочить, пропитывать, промокать”, mocirla “болото, трясина, грязь”, muschi “мышца, мясо”, mustiuc “мундштук”.

В балтийских языках есть группа слов, родственных, как считает Фасмер, русск. мокнуть, мокрый - лит. makone “лужа”, maketi “вступить в болото”, лтш. makna “болото, топкое место”, maknit “идти по болоту”, а кроме того литовские matinti “кормить”, misti “кормиться, питаться”, maitinimas, mitimas “питание”, maisto “пищевой”.

Если хотя бы часть вышеперечисленных слов, действительно, родственна словам мазать, мастить, масть, то мы неизбежно приходим к выводу о том, что эти русские слова имеют древние общеиндоевропейские корни, пышно разросшиеся на славянской почве. Но с другой стороны, от слов мазать и масть очень близко - как в фонетическом, так и в семантическом отношении - до слова маска. Если мы попытаемся образовать от маски глагол по славянским образцам, то получится что-то вроде *масчить/мащить/масцить/мастить. А по сути: один из простейших и распространённейших способов создания маски - это раскрашивание лица, намазывание его чем-нибудь. Недаром существует такое понятие как косметическая маска, немецкое Maske одновременно и “маска” и “грим”, а masker по-чешски означает “гримёр” [118]. С одной стороны, грим - это специальные краски (на жировой основе), т.е. то, что раньше называли мастью, а с другой - когда мы под фотографией читаем: “Шаляпин в гриме Олоферна”, то понимаем, что речь идет о сценической маске, которую актер использует в данной роли. В русском языке есть слово смазливый “миловидный, хорошенький”, в котором приятный внешний вид - своего рода маска красоты, в которой выступает человек, - недвусмысленно связывается с намазанностью (накрашенностью) лица [119]. Исходя из всего этого, мне кажется, можно отказаться от арабской генеалогии маски и предположить, что её реальным предком было латинское mascus и что в народной латыни были какие-то недошедшие до нас слова, аналогичные славянским мазать и масть, которые, будь они нам известными, могли бы связать лат. mascus с его общеиндоевропейским корнем.

Если это правда, то сама логика языка, его внутренняя форма, ведет нас к ощущению того, что когда-то маска была важным атрибутом человека. Умасчённость, если можно так выразиться, ассоциировалась с тогдашними характеристиками процветания - обильным питанием, жиром, маслом, телесной раскормленностью (воспринимаемой как здоровье, красота и благосостояние), мышечной силой, физической и социальной мощью. И на этом мы закончим с маской и вернёмся к этимологии русских слов лик, лицо, личина, личность.

Интересующий нас корень лик-/лич-/лиц- встречается во множестве русских слов. Не вызывает сомнения, что многие из них происходят от слов лик, лицо, личина, личность. В Словообразовательном словаре современного русского языка от этих корней производится 154 слова [120]. Вот некоторые из них: личико, лицевой, личный, лицедей, лицемерить, личный, обезличить, самолично, налицо, облицовка, перелицевать, наличник, светлоликий, двуличный, личить “быть к лицу”, единоличник, бледноликий, личинка, заподлицо. Но нам в данном случае важны не столько потомки интересующих нас слов, сколько их предки. А с отысканием предков дело обстоит не так просто.

В этимологических словарях русского языка нет определённого объяснения происхождения этих слов, если не считать мнения Н.М.Шанского о том, что лик происходит от лить [121], с чем вряд ли можно согласиться, поскольку придется оторвать слово лик от всех его германских и прочих индоевропейских родственников (тем более, что в ранних вариантах своего словаря Н.М.Шанский и сам объяснял происхождение этого слова совершенно иначе [122]). Единственный, кто высказывает некоторую гипотезу о происхождении данной группы слов, - это П.Я.Черных. Он предполагает, что более древним значением древнерусского и старославянского *likъ может быть “щека”. И далее он пишет: “Происхождение неясно. Скорее всего, от и.-е. базы *leik- “изгибать”, “гнуть”, “изгиб”, “изогнутая линия” (Pokorny, I, 309, 669). Ср. латин. прил. obliquus - “направленный в сторону”, “боковой”, “изогнутый”; ср. imago obliqua - “профиль”. Некоторые языковеды и авторы этимологических словарей (Vasmer, REW, II, 1955, 41; Machek, ES, 267) сопоставляют о.-с. *likъ, *lice с др.-прус. laygnan (< *laik-nan) - “щека” и др.-ирл. (недостоверным) lecco - “щека”, новоирл. leaca - тж. Но слова эти в этимологическом отношении не более ясны” [123]. Если я правильно понимаю смысл указаний автора, то исходным, по его мнению, значением слова *likъ было представление о некой (“изогнутой”, т.е. сложного рельефа) поверхности, которая покрывает предмет снаружи, как бы обтекая (“огибая”) его, и тем самым создает его границу и внешнюю - видимую нам - форму. На первый взгляд, объяснение П.Я.Черных весьма натянуто и выдает лишь желание соединить то, что само по себе никак не хочет соединяться. Но я думаю, что здесь мы имеем дело с глубокой интуицией, которая намечает путь исследования. Действительно, присмотревшись к картинке, нарисованной П.Я.Черных, мы видим, что речь идет о маске - “наложенная” на предмет она создает его лицо.

Если мы пойдем предложенным путем, на следующем шаге мы должны предположить, что исходным значением слова лик было “личина, маска”. И в этом смысле слово личина (в форме лик или, возможно, в каком-то другом, неизвестном нам, звуковом воплощении) первоначально по отношению к засвидетельствованным памятниками словам лик и лицо. Развитие значений шло не от лика/лица к личине, а в обратном направлении. Сейчас нам естественно считать, что личина - это то, что имеет отношение к лицу: сначала мы знакомимся с понятием лицо и лишь потом, столкнувшись со словом личина, связываем его с уже имеющимся у нас понятием лица. Но, вероятно, в истории языка всё было наоборот. Сначала появилось слово лико/лицо (или какое-то близкое по звучанию слово), которое обозначало маску - вполне конкретный предмет, игравший большую роль в жизни наших предков. Без этого предмета нельзя было начать никакого дела, поскольку любое серьезное дело - охота, весенний сев, жатва, военный поход или похороны - начиналось с соответствующего магического обряда, ритуальной церемонии, сакрального танца, которые нельзя было исполнить без приличествующих случаю масок. Затем от этого конкретного значения (а в древнерусском языке значение “маска” сохранялось у слова лице ещё в XVI веке) развитие значения шло в направлении: “маска, личина” > “внешний вид, образ, облик” > “лицо человека” > “отдельный человек”.

И теперь нам надо сделать следующий шаг и предложить какую-то гипотезу относительно того, каким образом понятие “личины” оказалось связанным с корнем лик-/лиц-/лич- и, соответственно, с общеиндоевропейским *leik-, выражающим, как нам говорят, понятие “гибкости, изогнутости”. И в связи с этим на ум приходит русское же слово лыко. Само слово и объект, им обозначаемый, удовлетворяют всем нашим требованиям: 1) данное слово (так же как и личина) обозначает конкретный материальный объект, и это очень важно, поскольку понятия развиваются преимущественно в направлении от конкретных значений к абстрактным: лат. linea в первую очередь имело значение “льняная нить, шнурок” и лишь затем стало употребляться в смысле “линия”, “граница, предел”; 2) существенными свойствами лыка являются гибкость и способность служить покровом; 3) лыко, несомненно, использовалось для изготовления масок; 4) фонетически слово лыко практически неотличимо от слова лико/лицо [124].

Лыко - “молодой луб, волокнистое неокрепшее подкорье со всякого дерева” (Даль), - как и луб вообще (“волокнистая внутренняя часть коры липы и некоторых других лиственных деревьев” [125]) играли огромную роль в хозяйстве древнего человека. Из луба и лыка (в южных диалектах русского языка то же самое называлось лутом [126]) делали лукошки, кузовки, короба, лотки, желоба, крыли крыши, строили шалаши и балаганы, изготовляли мочало, разного рода завязки, плели веревки и канаты и т.д. Особую отрасль домашней промышленности на Руси вплоть до ХХ века составляло плетение из лыка лаптей - самого распространенного вида повседневной обуви. Лаптей, ввиду их недолговечности (лапти снашивались за 5 - 10 дней), требовалось очень много, и плести их умели практически все - отсюда поговорки как лапоть сплести (в смысле “очень просто”, “не требует особого искусства”), это тебе не лапти плести или лыка не вяжет (о пьяном, который не способен к простейшим действиям). Куски луба (лыка) использовались как материал для письма и рисунков [127], вероятно, от этого происходит название лубочных картинок, предназначенных для народа и имевших специфическую художественную стилистику. Точно так же - лубок, лубки - назывались “твердые накладки на место костного перелома”, первоначально изготавливавшиеся из луба [128]. Использование луба и лыка уходит своими корнями в глубочайшую древность. Об этом говорят как археологические находки (при раскопках, например, обнаружены кочедыки - особые инструменты для плетения лаптей, - изготовленные ещё в каменном веке [129]), так и данные сравнительного языкознания: слова луб, лут, лыко появились ещё в эпоху индоевропейского единства, о чём говорит наличие их родственников во многих индоевропейских языках. В качестве примеров можно привести: укр. луття “ивовые ветки, липовое лыко”; блр. лут “молоденькая липа, кора с неё”; болг. лико “лыко, луб”, сербск.-хорв. лубура “сосуд из луба, туесок”, лик, лико “мочало”, личина “веревка, жгут из лыка”; словен. lub “заболонь [130], кора”; польск. lub “кора, лубок”, lubie “колчан”, let “прут, хлыст”; чеш. lub “фанера”, lut “лыко; словац. lykovy “лыковый, лубяной, лубковый, лубочный”; лит. luobas “луб”, “древесная кора”, lunkas “лыко, лубок”, lenta “доска”; лтш. luks “лыко, кора липы, ивы”, lubas “дранка”; др.-прус. lunkan “лыко, кора”, lubbo “доска”; алб. labё “кора, пробка”; др.-англ. lind “липа”, leap “верша, корзина”, др.-в.-нем. louft “кора, лыко”, louba “навес”, linta “липа, щит”, нем. Linde “липа”, Laube “беседка, галерея”; др.-исл. lindi “пояс (первонач. лыковый)” [131]; лат. liber “луб, лыко”, “письмо”, “книга”, “договор” (отсюда русск. либретто через ит. libretto “книжечка”), alburnum “заболонь”, lentus “гибкий”; исп. liber “луб, лыко”, libro “книга”: фр. livre “книга, том”; др.-инд. valkas, valkam “лыко”, перс. лиф“волокно, нить”, “мочало”.

Если слово лыко (луб) очень древнее, а понятие “маска” “обнаруживается практически у всех народов Земли, находящихся на самых разных стадиях развития, то естественно предположить, что слово лик (точнее, какое-то слово или слова с корнем лик-/лич-/лиц- или с им подобными) со значением “маска, личина” также должно было возникнуть очень давно, и следовательно, его производные должны обнаруживаться не только в славянских, но и в других индоевропейских языках. В славянских языках потомки этого древнего понятия обнаруживаются очень легко, они, практически, не отличаются от своих русских гомологов: укр. лице “лицо, лик”, лиця “щёки”, вилиця “скула”, личити “быть к лицу, идти”, “подобать”, обличчя “лицо, облик, обличье”, поличчя “портрет, фотография”; блр. лыч - “рыло, морда”, аблiцаваны “облицованный”, аблiчча “облик, лицо”; болг. лик “лицо, лик”, “портрет, образ”, лика-прилика “пара, ровня”, те са лика-прилика “они похожи как две капли воды”, лице “лицо”, “фасад”, личен “личный”, “видный, заметный, выделяющийся”, прилика “сходство, подобие”, приличен “похожий”, “приличный”, обличам “одевать”, “обтягивать, обшивать материей”, “облекать”, облекло “одежда, платье”, полича “стать явным, очевидным”, поличба “примета, знамение”, сербск.-хорв. вилица “челюсть”, виличити “взнуздывать”, jеднолик “однообразный, одинаковый (по виду)”, лик “лицо, образ, внешний вид”, ликовати “быть похожим” [132], личинка “личинка (насекомого)”, “вымышленный предлог”, под личинком “под предлогом”, излика “отговорка, предлог”, валик “подобный”, лице “лицо, лицевая сторона, персона”, лишце “личико”, личити “походить”, “быть к лицу”, “красить, малевать”, личити се, лицкати се “прихорашиваться, франтить”, лицкало “франт, фат”, ликовни “изобразительный”, облик “форма, облик, вид”, обликовати “формировать”, слика “картина, рисунок”, сликар “художник, фотограф”, сликати “рисовать”, “фотографировать”, “изображать, описывать”, сличност “сходство, подобие”, слик “рифма”, уличити “украсить, приодеть”; макед. лик “лицо, образ”, лика “форма, облик”, личен “красивый, видный”, личота, личотиjа, лиџба [133] “красота”, прилика “(подходящая) пара”; польск. lice “лицо, ланиты”, “облицовка”, oblicze “лицо”, “облик”, policzek “щека”, “пощечина, оплеуха”; чеш. lic “лицевая сторона, верх”, lice “щека, ланита”, licousy “бакенбарды”, licenost “притворство”, liciti “изображать, рисовать”, “подкрашивать, румянить”, licidlo “грим, косметическое средство”, neliceny “естественный, искренний”, oblikat, obliknout, obleci, oblekati “надеть, надевать”, oblek “костюм, одежда”, oblicej “лицо”, slicny “прелестный, миловидный”; словен. lik “фигура, образ, изображение”, na izlik “напоказ”; н.-луж. lico “лицо”, “щека”. Из славянских примеров видно, что значения слов, происходящих от общего древнего корня, расходятся весьма широко (от “щеки” до “рифмы”), и в то же время их общее происхождение в большинстве случаев очевидно.

В ближайших к славянским балтийских языках также обнаруживаются производные этого корня, к ним обычно относят: др.-прус. laygnan (< *laiknan) “щека”; лит. lygus “равный”, lyg “равно, словно, как, как бы” [134]; лтш. likties, liekos, likos “казаться” [135].

Довольно много известно о судьбе потомков слова лик(lik) в германских языках. В готском языке (на котором до нас дошли наиболее древние - IV в. - тексты из германской группы языков) были слова leik “тело, облик”, “плоть, мясо”, leikeins “телесный”, а также ga-leiks “подобный, похожий, сходный”, ga-leiko “подобно, как”, ga-leikon “сравнивать, сличать”, ga-ga-leikon “уравняться, ставить себя наравне с кем-либо”, in-ga-leikon “превращать, оборачивать”, mana-leika “образ, портрет, картина” (от manna “человек, мужчина”), waira-leiks “мужественный, мужеподобный” (от wair “муж”), alja-leikos “иначе, по-другому” (от alja “вне, кроме, исключая”), ana-leiko “подобно, аналогично”, sama-leiko “точно так же, таким же образом” (от sama “тот же самый”), liuta “притворщик, лицемер”. История родственных слов в немецком, английском и других языках германской группы хорошо задокументирована, и поэтому мы не можем сомневаться в том, что современное английское like (др.-англ. lic, gelic) “подобный, похожий, одинаковый” со всеми его производными - likely “вероятно”, likeness “сходство”, “портрет” [136], likewise “так же, таким же образом” и т.д. - является потомком общегерманского корня, от которого происходят также готск. galeiks и другие вышеперечисленные слова. Развитие в древнеанглийском шло от существительного lic “тело” через lic “подобный” к использованию этого слова как суффикса прилагательных -lic (freondlic “дружественный” от freond “друг”, т.е. “похожий на друга”, “имеющий лик друга”) и наречий -lice (с добавлением суффикса наречий -е: freondlice “дружески, дружеским образом”). В дальнейшем -lice перешло в -liche, а затем конечное -che отпало, и английские наречия обрели современную форму: friendly, badly и т.п. [137] Аналогичным образом в немецком языке появился суффикс прилагательных и наречий -lich, очень продуктивный до настоящего времени (Bauer “крестьянин” > bauerlich “крестьянский, деревенский”, Herz “сердце” > herzlich “сердечный, душевный”, Freund “друг” > freundlich “приветливый, любезный”, “радушно, ласково”) [138]. С этим же общегерманским корнем lic-/lih-/lich- со значением “тело, фигура” связаны нем. gleich (др.-в.-нем. gilih, др.-сакс. gilik, др.-англ. gelic, др.-исл. glikr) “равный, одинаковый, подобный”, gleichfalls “точно так же”, Gleichnis (др.-в.-нем. gilihnessi) “притча, сравнение”, jeglicher (др.-в.-нем. iogilih) “каждый, всякий”, solch (готск. swaleiks, др.-в.-нем. sulih, solih, др.-сакс. sulik, др.-сев. slikr, др.-англ. swylc, swilc, swelk > англ. such) “такой, подобный”, welch (готск. hweleiks, др.-в.-нем. hwelich, др.-фр. hwelik, др.-англ. hwelc, hwilc, hwylc > англ. wich) “какой, который”, швед. lik “похожий”, lika “одинаковый, равный”, likna “быть похожим”, “сравнивать”, lekamen “тело, плоть”, lekamlig “телесный, физический”; дат. lige “подобие”, “равный”, “одинаково”, ligne “походить на кого-либо”, нидерл. lijken “походить”, “казаться”.

Ещё одна группа слов в германских языках наглядно показывает, что понятие, выражаемое словом lic, тесно связано с представлением о чём-то внешнем, облекающем предмет, и создающем его наружную воспринимаемую нами поверхность, его облик. Эти слова - др.-исл. lik, др.-в.-н. lihhi-hamo, нем. Leiche, Leichname, др.-англ. lic-hama, lic-homa, швед. lik, норв. lik, дат. lig, нидерл. lijk - имеют значение “труп, покойник, (мертвое) тело”. Такое, прошедшее в древности, развитие значения - от “(живого) тела” к “трупу” - указывает на то, что само “тело” рассматривалось как некая (внешняя) форма, которая может утратить свое содержание, как “личина”, в которой человек проводит свою жизнь на этом свете, но которая может существовать и сама по себе. После смерти покойник ещё сохраняет внешний вид человека - его лик, - но сам человек уже исчез из тела, оставив его как пустую оболочку. Особенно наглядно такое понимание “тела” выражается в немецких словах, содержащих в себе два корня: известный нам lih- и hamo- “одеяние, одежда” (ср. гот. hamon “одевать”, др.-в.-н. hemidi > нем. Hemd “рубашка”, лат. camisia “рубаха” > русск. камзол). Следовательно, “тело” и, тем более, “мертвое тело” понимаются как “одежда из плоти”, “телесная оболочка” [139]. В древнеанглийском, как мы видим, также были аналогичные слова, но впоследствии они исчезли, и в современном английском только слова lichgate “кладбищенские ворота”, lichhouse “морг, покойницкая” напоминают, что корень lych-/lic- когда-то выражал понятие “покойник”.

Кроме вышеперечисленных было ещё одно - общегерманское - гнездо слов, которые фонетически несколько отличаются от слов с корнем lik-, и считается, что между этими словесными гнездами нет непосредственной этимологической связи. Однако, они выражают то же самое понятие “лика/личины” и фонетически их можно связать со славянскими словами, содержащими корень лут-. Уже в готском обнаруживается слово wlits “лицо”, то есть это корень из того наиболее древнего из известных нам слоя общегерманской лексики, о котором мы ещё имеем непосредственные письменные свидетельства. Его гомологами в германских языках являются др.-англ. wlite “вид, внешность, выражение (лица), наружность, фигура, облик”, wlitig “красивый, очаровательный”, др.-сакс. wliti “внешность, наружность, облик”, др.-сев. litr “то же”, др.-в.-н. antlizzi “лицо” > нем. Antlitz “лицо, лик” (если учесть, что ant- - приставка, то это старинное немецкое слово звучит совершенно по-русски). С этой группой слов связывают лат. vultus “лицо, выражение лица, мина, лик, обличье, портрет” [140]. Сюда же, по-видимому, надо отнести и ещё одно - очень интересное для нас - слово: готск. liuta “притворщик, лицемер”, которое вполне можно истолковать как “выступающий в маске”, а также готск. luton “обманывать”, liutai мн. “фигляры, мошенники”.

В кельтских языках, вероятно, также существовал аналогичный корень, по крайней мере, ирландские слова с корнем lec-/leac- мы уже встречали в цитате из статьи П.Я.Черных. К ним можно добавить ирл. leitheid “такой же, как..., похожий, подобный”.

В классических древних языках - греческом и латинском - слова, близкие по звучанию и значению к славянскому лик, найти нелегко. Кроме уже упомянутого лат. vultus и гр. aligkios, ataligkios “подобный”, родство которых с лик не очевидно, найти ничего не удается, хотя это, конечно, не означает, что таких слов нет - возможно, мы просто не видим существующих между ними связей.

Выводы, которые мы можем сделать после сопоставления множества слов из различных языков, состоят в следующем: 1) предковые формы русских слов лыко, лут, луб (с их значениями, близкими к современным) входили в число общеиндоевропейских слов и не являются славянскими новоприобретениями; 2) то же самое можно утверждать и о русском лик в значении “лицо, личина, внешний вид”. И если в этих выводах вряд ли стоит сомневаться - в этом согласно большинство специалистов, изучавших этимологию этих слов, да и материал говорит сам за себя, - то третий, имеющий для нас принципиальное значение, вывод, утверждающий происхождение корня лик-/лич-/лиц- со значением “лик, личина” от корня лик- со значением “лыко, луб”, доказывать значительно трудней.

На мой взгляд, такое - от лыка к лику - развитие значений вполне правдоподобно и не противоречит обыденному здравому смыслу. Но кроме того в пользу нашего предположения говорят следующие факты:

1) Существовало и существует довольно много славянских и германских слов, которые вполне могут быть связаны, с одной стороны, со славянским корнем лут-, а с другой - со значением “маска, личина”. Часть из них мы уже рассматривали - это германские слова с корнем lit-. Наиболее важные для нас - это готск. liuta “притворщик, лицемер” и luton “обманывать”. Эти слова этимологически связывают [141] с производными славянского корня луд-, значения которых очень им близки. Среди них следует упомянуть церк.-сл. лоудити “обманывать”, лоуд “глупый, неразумный”, сербохорв. лудити се “дурачиться, прикидываться дураком, вести себя глупо”, слудовати “сделать глупость”, (сюда же, вероятно, и слута “остолоп, болван”, “вещун, предсказатель несчастья”) словен. luditi “дурачить, манить”, польск. ludzic “обманывать, манить, соблазнять”, ludarz “мошенник”, obluda “обманчивость”, “двуличность”, “призрак, привидение”, русск. диал. лудить “обманывать”, “воровать”, болг. луд, лут “сумасшедший, помешанный, буйный”, сербохорв. луда “дурак, шут”, чеш. lud “шут”, obluditi “обмануть, ввести в заблуждение”, ludar “обманщик, мошенник”, obludny “кошмарный, чудовищный, ложный”, obluda “привидение, чудище”, словац. obluda “страшилище”, в.-луж. wobludzic “ввести в заблуждение, одурачить”, русск. блудить (не только “блуждать, уклоняться с прямого пути”, но и “ошибаться, грешить, проказничать, пакостить”), укр. облуда “притворство, обман, лицемерие”, “призрак, обманный вид”, облуд “название злого духа”, луда “маска, личина” [142]. Видно, что значения слов, производных от этого корня, пробегают весь ряд значений: от “маски” - через “обманный вид” - “двуличие” - “обманывать” - “мошенник” - “притворяться” - “дурачиться” - “шут” - “дурак” - до “безумия”. Несколько обособленно от этого ряда стоят значения “призрак”, “привидение”, “злой дух”, “страшилище”. Но тем интересней, что они совпадают со значениями латинского слова larva, наиболее известное значение которого “маска, личина”, но которое также понималось как “злой дух, привидение”, “скелет”, а в переносном смысле и как “рожа, образина”. От larva производят такие слова как лат. larvo “околдовывать”, larvatio “бесноватость, одержимость”. Это, практически полное совпадение независимого развития значений от “маски” к “злому духу” и “безумию” в латинском и славянских языках говорит о том, что, хотя мы и не усматриваем прямой связи между понятиями “маска” и “злой дух”, для наших предков, создававших эти слова, эта связь, вероятно, представлялась вполне очевидной [143].

Несмотря на такое развитие, уведшее слова с корнем луд- весьма далеко от исходного “лыка”, в некоторых производных этого корня сохраняется первоначальное понятие “покрова”. Среди таких слов можно назвать др.-русск. луда “плащ, верхняя одежда”, лудити “покрывать оловом”, русск. луда “блестящая наволока, тонкий слой на чем-либо, оболочка, полуда, полива”, “головная повязка”, укр. лудина “одежда”, хорв. luda “покров”, luditi “покрывать”, луж. leido, leidno “женская кофта” [144]. С этим же гнездом слов Срезневский связывает и др.-русск. москолудьство - слово, производное от москолудъ “насмешник, шут, балагур, скоморох, актер, мим”. Согласно Фасмеру, слово это было произведено от ср.-гр. maskaroydion “рожа, гримаса”, maskara “маска”, сближенного с др.-русск. луд “дурак, шут” [145].

С корнем лут- также существует несколько слов, в которых связь между “лутом/лыком” и “личиной” видна вполне явственно. Это сербохорв. лутка (диал. lujka) “кукла, марионетка”, “тонкая, гибкая ветка”, “плетенка”, чеш. loutka “кукла, марионетка”, loutkar “кукольник, кукловод”, польск. latka “кукла, игрушка, марионетка” и - чтобы уже не оставалось никаких сомнений - др.-русск. лутъкъ, лутокъ, лютикъ “актер, мим, плясун” (при этом современное укр. луток означает “молодое липовое деревцо”, “лыко молодой липы”, “липовый поясок”).

Что касается корня луб-, то найти его производные, связывающие это гнездо слов с понятием “маски”, не удается. В большом ряду слов, родственных русскому лупить, в который входит множество слов из разных языков (например, русск. вылупляться (из яйца), скорлупа, белорусск. луп “взятка”, чеш. loupiti “очищать, лущить”, “грабить”, лит. lupti “драть”, англ. leaf “лист”, гр. lepos, lopos “кора, скорлупа”, lope “покрывало, одежда”, санскр. lumpati “разбивать, грабить, обдирать”), только русск. лупетка “круглая, плотная рожица” (по Далю), может как-то указывать на “маску”, но это одиночно стоящее слово, и происхождение его туманно. Можно предположить, что с понятием “луб” связаны слова из гнезда, в которое входит русское лоб (ср. сербохорв. лубина “череп”) [146], или из гнезда германских слов, куда входит нем. Leib “тело, туловище, живот” (с ним родственны нем. leben “жить”, англ. life “жизнь” и многие другие). Понятия, выражаемые этими словами, довольно близко подходят к понятию “маски”, но их генетическая связь с “лубом” неочевидна, хотя и вполне вероятна [147]. Особняком стоят чешские выражения ma neco za lubem “у него что-то на уме”, mit co za lubem “иметь заднюю мысль, замышлять что-либо”, которые легко истолковать в том смысле, что lub понимается как нечто скрывающее истинные мысли и намерения человека - то есть как “маска”.

Мы рассматривали гнезда слов с корнями лик-, лут- и луб- по отдельности, вследствие фонетического различия между ними, и их объединяло только семантическое сходство (родство исходных значений). Но на деле между корнями лик-/лич-/лиц- и лут-/лит- существует большая фонетическая близость: мягкое т (т’ = ц, ч = мягкое к (к’). Поэтому: слово лучшие передавалось на письме в древнерусских текстах и как лутшии, и как лучьшии, и как луцьшии, и как лутчии; одно и то же понятие “безумие, сумасшествие” передается в польском и как oblakanie, и как obled; в сербскохорватском одно и то же понятие “предчувствие” передается словами слутња (от слутити “предчувствовать, предвещать”) и слуh’ење [148]; в русском синонимами являются блудить - блукать - плутать и т.д. Звук б в луб- вряд ли может непосредственно переходить в к или т, и поэтому те соответствия, которые можно найти между производными рассматриваемых корней (например, сербохорв. сљубити “соединить, слить воедино” и разлучити “разъединить, разлучить”; русск. лепший и лучший), следует объяснять параллельным развитием этих семантических рядов, исходящих фактически из одного понятия “лыко = лут = луб” [149].

2) Важнейшим аргументом в пользу того, что лик/личина является производным от лика/лыка, служит, на мой взгляд, существование в славянских языках большой группы слов, типичным представителем которой можно считать русское облако. Внутренняя форма этого слова вполне прозрачна: это то, чем оболокается, во что облачается, облекается небосвод. Облако это покров небес, его облачение. Ближайшие его русские родственники - это оболочка, облачение, облекать. Даль в статье Облекать, куда он отнес облако, приводит ещё много специальных, устарелых и диалектных русских слов, которые он считает его прямыми родственниками: оболочь, оболокти, оболакивать, оболока, оболокно “чахол, колпак, покрышка, кожух, оболочка”, оболонка “болона, блона, блонка, всякая животная перепонка, плена”, “горбыль доски”, оболока (на глазах) “туск, луда”, уже знакомая нам оболонь (болонь, облонь, блонь, блонка) “наружные, молодые слои дерева”, диалектное оболочка в значении “одежда” и т.д. Родственны этим словам и др.-русск. облечие “оплечье” [150], облечися “одеться”, “принять вид, облик”, укр. оболонка “оболочка”, блр. абалонка “оболочка”, аблачына “облачко”, воблачны “облачный”, болг. облак “облако”, облека, обличам “одевать, облекать, обтягивать (материей)”, макед. облачи се “покрываться облаками”, “мрачнеть”, облека, облекло “одежда”, облога “обертка, обшивка”, “компресс”, польск. blona “оболочка, перепонка, плёнка, плева, мембрана”, oblonienie “оболочка, плёнка”, чеш. blana “плёнка”, н.-луж. hobloka “облака, легкое облако”.

Все этимологические словари дружно объясняют облако, облекать и т.д. как производные с приставкой об- того же корня *волк-/влек-, который мы видим в словах волоку, увлечь, влачить, заволакивать и т.д. То есть оболочка, например, истолковывается как об-волочка, предполагая, что сочетание бв перешло в б. Исходя из этого, родственными облаку следует считать русск. наволочка, паволока “дорогая ткань, накидка, покрывало”, сербохорв. павлака “сливки”, чеш. povlak “покров, налет”, povleceni “чехол, наволочка”, польск. nawleczka “наволочка” и множество других слов, непосредственно связанных с понятием “тащить, волочить” [151]. И с этим, в принципе, нет смысла спорить, это никак не противоречит нашему предположению о том, что исходный корень здесь родственен лыку (особенно, если учесть др.-инд. valkas, valkam “лыко”). Но всё же, мне кажется, более правильно считать, что обо-лочить и во-лочить представляют собой производные одного и того же корня с разными приставками, хотя, конечно, возможны и производные с двумя этими приставками одновременно, например, об-во-лакивать. Такой подход позволяет избежать истолкования оболонки, которую невозможно отделить от оболочки, как об-волонки, и не отрезать от слов болона, блона, таких слов как пелена, опеленать, пелёнка, пленa “тонкая кожица”, плёнка, имеющих соответствия во многих индоевропейских языках [152] и по значению практически совпадающих с оболочкой и болоной.

Если у слова волочить ученые обнаруживают множество родственников в разных индоевропейских языках, то у его предполагаемого производного облака за пределами славянских языков близкой родни (то есть, слов, связанных с ним непосредственно, не через волочить) не обнаруживается, хотя трудно предположить, что таких слов действительно нет. Но прежде, чем пытаться их обнаружить, вспомним ещё одно русское слово: лекало “модель, образец, шаблон; кривая линейка для черчения; колодка на ноги северного оленя”.

С одной стороны, это слово хорошо соответствует по смыслу и звучанию уже известному нам индоевропейскому корню *leik- “изгибать”, “гнуть”, и следовательно, лекало можно истолковать как “инструмент, с помощью которого гнут, изгибают”, чем, собственно, этот предмет и является. Соответственно, *лекать “гнуть, изгибать”, а об-лекать “огибать”, “сгибать, создавая изогнутый рельеф” > “создавать (прилегающий) покров”, “покрывать”. Так понимаемое русское облекать идеально совпадает с лит. aplenkti “обогнуть” “обгонять”, “обернуть”, причём словообразование литовского слова вполне прозрачно: ap- “о, об” + lenkti “сгибать, гнуть” [153]. Такое совпадение слов, связанных по значению как с понятием “гнуть”, так и с понятием “облекать, покрывать”, хорошо заметно в польском и чешском языках: польск. oblok “облако, туча”, oblak (род. пад. obleku) “дуга, арка”, obloga “оклейка, обкладка”, чеш. obloha “небосвод, небосклон”, “гарнир”, oblouk “дуга, изгиб”, obloucek “дужка”, oblak “облако, туча”, oblek “костюм”, obleceni “одежда”, oblicej “лицо”.

В то же время, другое значение русск. лекало – “колодка для ног” = “путы” никак прямо не связано с “гнуть”, зато его можно естественно истолковать как “нечто гибкое, чем связывают (ноги животного)”. И здесь опять приходит на ум лыко, поскольку именно оно широко использовалось для изготовления веревок, завязок, упряжи и других подобных целей. Отсюда случать (*с-лычать) “соединять, сводить”, лычка “полоска (ткани), ленточка”, влачить/волочить “тянуть за собой (привязанное)”, укр. прилучати “приобщать, присоединять”, польск. laczyc “соединять, связывать” и т.д.

Взятые вместе эти значения подтверждают, на мой взгляд, происхождение русск. облака (понимаемого как “покров”) от лыка, с которым связывались понятия гибкости, изогнутости, соединения, связи, тяги, покрова. Аналогичным образом, можно этимологически вывести - с большей или меньшей степенью вероятности - из исследованного нами корня лик-/лич-/лиц- и из понятия “лыко” (“лут”, “луб”) множество слов в самых различных индоевропейских языках [154].

Здесь я хочу привести только несколько слов, которые могут быть прямыми производными от облака, возникшими в результате переразложения этого слова. Его морфологический состав мы понимаем как об-лак-о, где корень лак- соединен с приставкой об-. Образованные от него глаголы будут выглядеть как об-лачить, об-лакнуть. Но если истолковать их, как слова с приставкой о-, то появляется новый корень блак- (известно, что такой процесс переразложения основы слова часто служит в языке способом производства новых слов, когда этимология исходной основы уже не ощущается говорящими). Тогда можно сказать, что небо, которое покрывается облаками, постепенно блакнет (хотя оно ещё не совсем о-блачено, ещё не полностью по-блакло). При это оно теряет яркость, становится тусклым, бледным, и отсюда легко вывести укр. блакитний “голубой, лазурный”, польск. blaknac “блекнуть, бледнеть, тускнеть”, чеш. blankitny “лазурный”, русск. блекнуть, нем. bleichen “блекнуть, бледнеть, обесцвечивать”, Blaue “лазурь, синева (небес)”, англ. blue “синий, голубой, лазурный, голубоватый”, blanch, blench “обесцвечивать, делать бледным”, bleak “бледный, бесцветный”. Но если облака (тучи) сгущаются, то небо мрачнеет, темнеет, становится черным, и отсюда - макед. облачи се “покрываться облаками”, “мрачнеть”, англ. black “черный”.

И ещё одна группа производных этого корня. Если о-блака - “покров”, то блака - “то, что покрывает”, и отсюда польск. blacha “жесть, листовое железо, бляха”, чеш. plech “жесть, лист металла”, нем. Blech “листовой металл, жесть”, отсюда же и русск. бляха - как разъясняет Даль, “кованая или катаная пластинка, металлический листок, жестяная накладка, луда, щиток, оплеуха, слоистая кожица на шляпке гриба”.

Таким образом, корень лък- (лак-/лек-/лик-/лич-/лиц-/ло(н)к-/лук-/луч-/лык- и т.п.) семантически хорошо увязывается как с личиной, облачением (=покровом), так и с лычкой, облучком, разлукой, лекалом (то есть со словами, описывающими изгиб, соединение, связку), и в основу общности таких разнородных понятий естественно положить исходное лыко, главным свойством которого является его гибкость, а отсюда и прочие полезные человеку качества.

3) Если мы согласимся с тем, что древним значением корня лик- является “личина, покров из лыка”, то появляется возможность этимологически связать с этим корнем два гнезда русских (и общеславянских) слов, которые имеют корни, звучащие точно так же: лик-/лек-, но значения которых трудно связать с понятием “лик, лицо”. Примерами слов из этих гнезд могут служить современные русские глаголы ликовать и лечить. Несмотря на их звуковое подобие (а вернее сказать, фонетическое тождество), эти корни считаются лишь омонимами разбираемого нами корня лик-. Авторы всех этимологических словарей трактуют сходство этих корней, как результат случайного совпадения по звучанию слов, развивавшихся совершенно самостоятельно. И действительно, нет никакого правдоподобного объяснения переходу от понятия “лицо, личность, образ” к понятиям “радоваться, петь, танцевать” или “лечить, исцелять”. Возможность такого перехода дает лишь введение в круг рассматриваемых значений корня лик- понятия “личина, маска”.

Рассмотрим два этих словесных гнезда более подробно. Русск. ликовать сегодня имеет значение “торжествовать, восторженно радоваться”, но ранее спектр значений, соотносимых со словами этого корня, был несколько иным: др.-русск. ликъ “собрание, сонм”, “собрание поющих, хор”, “место для певчих в церкви, клирос”, “пение, пляски, радостные возгласы”, “ликование, торжество”, ликовати “ликовать, водить хороводы, петь, пением прославлять кого-либо”, ликовникъ “участник хоровода, певец в хоре”, ликовствование, ликоствование “ликование”, “танец, пляска”, ликостояние “отдельная группа участников праздника, торжества”, “стояние (вместе с другими) во время торжества”, ликственикъ, ликъствьникъ “участник ритуальных плясок” [155]. У Даля приводится ещё одно значение русск. лик - “хоровод, круговая медленная пляска с песнями”. В других славянских языках также находят слова, родственные этому корню: укр. лик “толпа, собрание”, ликувати “ликовать”; белорусск. лiковаць “пировать”; болг. лик “хор, хоровод”, ликувам “проявлять радость с шумом, криком, весельем”, “петь гимн”; сербохорв. ликовати “ликовать”, “петь”; польск. lik “сонм, отряд, толпа, скопище” [156]. Учёные-этимологи довольно дружно объясняют происхождение этого словесного гнезда заимствованием из германских языков и приводят ряд слов, родственных славянскому корню: гот. laiks “танец”, laikan “скакать, прыгать”, др.-исл. leikr “игра”, др.-в.-нем. leih, leich “игра, пение”, др.-лит. laigo “танцует”, лтш. liguot “ликовать”, курд. belezium “пляшу”, lizim “играю”, греч. ligaino “громко возглашаю, пою”. Сюда же можно добавить др.-англ. lacan “качаться”, “играть”; шведск. leka “играть”, lekare “музыкант”, leksak “игрушка”; дат. lege “играть”. Лат. ludere “играть” к этому гнезду слов обычно не относят ввиду его звукового несоответствия, но если мы связываем происхождение слов, обозначающих “игру”, с ликом/личиной, и соответственно, с лыком/лубом/лутом (ср. русск. луда “оболочка” и другие славянские слова с корнем луд- [157]), то оно оказывается дополнительным аргументом в пользу существования именно такой этимологической связи. Фонетически далекое от лыка/лика, это слово полностью совпадает с корнем лут-/луд-, являющимся семантическим аналогом лыка, и кроме основного своего значения имеет также и те, которые связываются с корнем lik/lek/laik в славянских, германских и других языках: “танцевать, плясать, водить хоровод”, “веселиться, развлекаться, проводить время в забавах”, “резвиться, порхать”, “играть на сцене, выступать”, а кроме того и “обманывать, дурачить”, “прикидываться, разыгрывать из себя”, то есть значения, прямо отсылающие нас к понятиям “лика/личины”, “маски” [158].

Если судить по распространенности обсуждаемых нами слов, то славянский лик и соответствующие ему слова в других языках являются производными общего индоевропейского корня, и нет никакой необходимости предполагать общеславянское заимствование из германских языков: русск. ликовать вполне могло возникнуть так же независимо от гот. laiks, как и греч. ligaino. Рассматривая все значения вышеприведенных слов, мы видим, что семантическим центром, из которого, по-видимому, шла наблюдаемая нами иррадиация значений, можно считать понятие некоего совместного обряда, древнего ритуала, сопровождаемого пением, танцами, пиршествами, состязаниями и т.д. Из этнографических и исторических источников мы знаем, что неотъемлемой чертой таких обрядов у наших предков было использование ритуальных масок, в которых выступали основные участники происходящего действа. И тогда ликовать означает “выполнять некие ритуальные действия, обрядившись в лики”, “участвовать в в таком обряде” [159].

Одним из важных вариантов такого рода обрядов были древние магические способы лечения больных, обряды изгнания демонов болезни или попытки умилостивить их, поэтому можно не без основания предположить, что слова, производные от лик/личина (что-то вроде *ликити/*личити, *ликовати) приобрели значение “лечить, исцелять”. Потомками этих слов являются русск. лечить, лекарство, лекарь [160], лечебница; др.-русск. лђковати “лечить”, лђчецъ “врач, лекарь”; укр. лiкар “врач”, лiкувати (1 л. ед. ч. лiкую) “лечить, врачевать”, лiки “лекарство, снадобье”; болг. лекар “врач”, “человек, умеющий лечить травами и магическими действиями”; сербохорв. лекар, ликар “врач, коновал, аптекарь”, польск. lek “лекарство”, lekarz “врач”; н.-луж. lekar, lechar, lejchar “врач, лекарь”; гот. lekeis “врач”, lekinon “лечить”; др.-в.-нем. lahhi “врач”; др.-англ. laece “врач, доктор”; англ. leech “лечить, исцелять”, leecher “лекарь, врач”; др.-исл. laeknir “лекарь”; швед. laka “лечить”, lakare “врач”, lakeort “целебная трава”; др.-фр. leza “лекарь”; ирл. liaig “врач”, leigheas “медицина, искусство исцеления”, “лекарство, снадобье”.

Подведем общий итог: слова, выражающие исследуемое нами понятие (“маска”, “личина”, “лик”, “облычье”), из которого развилось современное русское слово личность, принадлежат к древнейшему слою общеиндоевропейской лексики и многочисленными, часто запутанными и трудноуловимыми, связями соединяют личность с самыми разнообразными семантическими полями, внося в неё дополнительные оттенки значений и смыслов, актуализирующихся в том или ином контексте.

А теперь вернёмся к вопросу, поставленному ещё в начале наших рассуждений о происхождении слова личность: почему это слово, выражающее глубинную сущность описываемого человека, связывается в языке с понятием “маски” - искусственного внешнего покрова, никак внутренне не связанного с надевшим его человеком (маску может надеть всякий) и скорее скрывающим суть своего носителя, нежели характеризующим его индивидуальные особенности. Ясно, что у наших предков - творцов интересующего нас слова - подобный вопрос не возникал, для них переход от личины к личности был достаточно прозрачен и не вызывал никаких сомнений. В противном случае подобное слово просто не возникло бы. Но это значит, что круг представлений, связывавшихся с ликом/личиной, у наших далеких предков существенно отличался от тех представлений, которые связываются с этими словами у нас и у тех ранее живших людей, о чьих мыслях и чувствах мы можем что-то знать на основании сохранившихся письменных свидетельств. Мы привычно считаем, и с этим согласуется всё, что мы можем прочитать по этому поводу у античных, средневековых или каких угодно авторов (а это значит, что подобные представления сложились ещё в дописьменную эпоху), что человек, надевающий маску (личину, рожу, харю, образину) делает это с целью изображения некоего персонажа, он создает образ кого-то, кто на самом деле отличается от него. Основой такого понимания маски служит представление о том, что изображаемое (представляемый образ) не совпадает по своей сути с изображающим. Наблюдая что-то или кого-то в маске, мы исходим из того, что видимое нами и действительно существующее - это разные вещи. Для того, чтобы воспринять маскирующуюся под что-то реальность в её натуральном виде, мы должны сорвать маску и разоблачить [161] предмет нашего интереса, как ту или иную вещь. Но это значит, что, предполагая наличие маски, мы имеем дело с картиной мира, который расслаивается на воображаемую и реальную части. Античный актер, надевая маску Медеи или другого мифологического персонажа, не пытался уверить зрителей в том, что он - женщина, он представлял им образ женщины, помогал смотрящим на сцену вообразить Медею [162], хотя зрители отлично понимали, что “в реальности” на сцене перемещается и произносит текст пьесы актер, которого они лично знали в жизни и сущность которого за маской всё время оставалась неизменной.

Совершенно не так обстояло дело в те времена (о которых у нас нет никаких прямых свидетельств и суть происходившего в которые мы вынуждены реконструировать по косвенным данным, в том числе и по данным языка), когда маска была атрибутом сакральных церемоний и магических обрядов. Участник обряда, обряжаясь [163] в маску зверя или демона не воображал себя зверем, не выступал в образе (образине) зверя - он преображался в зверя, становился зверем, по крайней мере, на время обряда. Ни тот, кто выступал в маске зверя, ни те, кто наблюдал за ним, не сомневались, что в это время изменялся не только облик действующего в обряде лица, но и его внутренняя сущность - в обряде участвовал не человек, а зверь, в которого превращался человек, надевший маску и шкуру зверя. Такой человек чувствовал себя зверем и испытывал зверские чувства и побуждения, его поведение было поведением зверя. Говоря о нём, мы можем употреблять слово человек лишь потому, что этот зверь генетически происходит от человека, он когда-то был человеком, но сейчас, выступая в обряде, он - другое существо, причём какое-то определённое существо, а именно тот зверь, чью маску надел человек, готовясь к выполнению обряда. Человек не притворялся [164] зверем - он претворялся в зверя, становился другой тварью [165]. Отсюда уже упоминавшиеся укр. облуд “злой дух”, сербохорв. облуда “страшилище, привидение”, лат. larva “привидение” и masca “ведьма”.

Существовавшее тысячелетия убеждение в том, что надев маску человек превращается в другое существо, соответствующее тому облику, который он принял, приводит нас к понятию “оборотня” [166]. Веками и тысячелетиями в народе живет вера в существование людей, умеющих превращаться в другие живые существа: зверей, птиц и других животных (вспомним царевну-лягушку). Чаще всего легенды и предания говорят о волках-оборотнях. Для них у славян даже существует специальное название: русск. волколак, волкодлак, вурдулак, укр. вовкулак, болг. върколак, сербохорв. вукодлак, польск. wilkolak, чеш. vlkodlak. Это сложное слово, вторая часть которого тождественна сербохорв. длака “шкура”, то есть в целом оно означает “волчья шкура”, “(человек) в шкуре волка” [167]. В немецком фольклоре ему соответствует вервольф (Wer “человек, мужчина” + Wolf “волк” = Werwolf “человек, ставший волком в результате проклятия”), в китайском - лис-оборотень.

Хотя мы ясно понимаем, что такое превращение человека в животное (и обратно) физически невозможно и, следовательно, все предания об этом должны рассматриваться как рассказы о воображаемой, фантастической реальности, нам необходимо дать какое-то объяснение тысячелетнему существованию таких преданий практически у всех известных нам народов. Надо исходить из того, что “дыма без огня не бывает” и что в действительности должен был иметься какой-то коррелят этих преданий. Мы видим, что самый распространенный вид оборотня - волколак - это “(человек) в волчьей шкуре” (точнее, “(человек) в шкуре хищного зверя”. Но и само слово оборотень можно истолковать аналогичным образом. Обычно оборачивание человека волком описывается как обращение вокруг некоторой оси, как вращение (пре-вращение), ротация, переворот. Часто сам механизм превращения описывается в сказках и преданиях как кувырок через голову: человек прекувыркнулся и вскочил уже на четыре волчьи лапы. И смысл такого поворота в общем-то ясен: существо, которое мы знаем как человека в этом мире, имеет и другую (обратную) сторону, повернувшись к миру этой стороной, он становится другим существом - в данном случае волком; обращение происходит на границе двух миров - нашего мира и “того света”, поэтому оборотень всегда ещё и пришелец из потустороннего мира, в этом отношении он тождественен оживлённому покойнику, вурдалаку, упырю, вампиру [168]. Но русское слово оборачивать означает ещё и “обворачивать”, “укутывать каким-либо покровом, обёрткой”, поэтому оборотня с равным основанием можно понимать как “обёрнутого (в шкуру)”, “надевшего личину” [169].

О том, что такие существа, ставшие хищниками в результате обряда, после надевания маски зверя и звериной шкуры, действительно существовали и жили среди людей, есть и исторические свидетельства. Достаточно полным и в то же время популярным источником сведений по этому вопросу может служить книга итальянского историка Франко Кардини “Истоки средневекового рыцарства”. Вот несколько цитат из этой книги:

“Германская сага демонстрирует нам “воина-зверя” во всей красе. В известном смысле это “настоящий” зверь. Своей звериной сущностью он обязан магико-ритуальной процедуре экстатического типа… либо внешнему уподоблению какому-нибудь зверю (например, подражание его повадкам, одевание его шкуры, использование в качестве украшения его клыков и когтей или, наоборот, участие в сражении совершенно обнаженным, как зверь)” [170].

“Воздержимся… от того, чтобы считать “звериное обличье” германских воинов обычным тактическим приемом, рассчитанным на то, чтобы взять противника на испуг. Нет, это не простая военная хитрость. Стоит ли ещё раз ссылаться на последние исследования антропологов и психологов, посвященные значению маски и переодевания. Гуманитарные науки и без того достаточно ясно продемонстрировали действие тех механизмов в культуре, посредством которых человек действительно становится тем, чью роль он играет в данный момент, чью, по выражению римлян, “личину” (persona) он себе присваивает, в чьем облике существует. Германский воин, рычащий, как медведь, либо надевший на себя собачью голову, как бы на самом деле становился медведем, волком, бешеной собакой.

…Возьмем, к примеру, берсеркров. В более позднее время термин “берсеркр” не вызывал удивления, так как это был синоним слова “воин”, иногда “разбойник”, в общем, опасной личности, подверженной приступам бешенства - bеrserkrsgang, не более того. …Прежде было совсем не так, и об этом свидетельствует этимология слова. Berserkr - это “медвежья шкура”, “некто в медвежьей шкуре, воплотившийся в медведя” [171]. Обратите внимание - в медведя, а не просто в его шкуру. Разница принципиальная. За обыденным фактом - воин в медвежьей шкуре - скрыта более глубокая истина. Она переворачивает кажущееся значение слова. Воин, облаченный в медвежью шкуру, “воплощенный в медведе”, то есть “шкура”, личина медведя, из-под которой доносится его рык. Иными словами, одержимый медведем, если угодно, медведь с человеческим лицом.

…Бок о бок с берсеркром, облаченным в медвежью шкуру, лучше сказать воином-медведем, стоит ulfhedhinn, то есть “волчья шкура”, облаченный в шкуру волка воин-волк. Родственная связь воин-волк - воин-медведь столь тесна, что оба термина выглядят как взаимозаменяемые. О двух берсеркрах в исландском тексте сказано, что прозвище их было “волчья шкура”. Источники утверждают, что ulfhedhnar и berserkir действовали как по одному, так и небольшими группами. Подчеркиваются также их неуязвимость, свирепость, бесстыдство, то есть отсутствие нравственных представлений, и scelera improbissima - постыдное пристрастие к оргиям. …Так что предания о “волколаках” и “оборотнях” при сравнении с достоверными свидетельствами благодаря берсеркрам выглядят вполне правдоподобными.

Как интерпретировать роль и функцию воина-зверя в древнем германском обществе? Несомненно, речь идет о небольшой, резко отграниченной от основной массы свободных воинов группе. В какой-то момент к ней относятся с недоверием и страхом, затем с презрением. Берсеркров можно было бы сблизить с индийскими gandharva и их греческим родственником - кентавром. И те, и другие “демоны”- полулюди-полузвери. Можно было бы сблизить и с всадниками из свиты Ромула - кровожадными, ворующими скот и женщин существами - или с тем же Феврием, покровителем римских всадников, которые в середине февраля рыскали по Риму, подобно волкам” [172].

И далее, опираясь на свидетельства Тацита, Кардини пишет о существовании у германцев особых воинских групп, сакральных сообществ, состоящих из воинов-“зверей”:

“Членам сообщества было позволено во имя общего блага нарушать обычные социальные обязанности. Они не работали, не заботились о семье, были безбрачны. Община кормила их в обмен на выполнение ими воинского долга. То, что было постыдным для человека обычного, для них становится источником славы.

Но в какой мере вступление в этот “священный боевой отряд” было добровольным..? …Не находятся ли они на положении “прирученных зверей”, обслуживающих нужды вполне определённой социальной группы?” [173]

Мы видим, что данные, приводимые Кардини, и его выводы полностью согласуются с той реконструкцией древнейших представлений, связанных с понятием “маска”, которую мы получили при исследовании языкового материала. Не приходится сомневаться, что превращение человека в зверя при надевании звериной личины действительно происходило, и память об этом сохранилась в языках индоевропейских народов. С течением времени у идущих путем цивилизации народов древние обряды трансформировались в сценическое действо, маскарад, праздничное увеселение, и представления, связываемые с маской, изменились. Распространение христианской религии довершило этот процесс - церковь тщательно выкорчёвывала остатки языческих культов и суеверий в быту и душе народа. И тем не менее все эти века, вплоть до нашего времени, наряду с цивилизованным миром, отражённым в письменных источниках, продолжал существовать и другой мир, в котором как и тысячелетия назад жили оборотни и ведьмы. Ещё вчера (а, может быть, где-то и сегодня) у русских крестьян существовало твёрдое убеждение, что те, кто в святочные дни участвовал в ряжении [174], надевал на себя личину, должен во избежание неприятностей очиститься затем купанием в крещенской проруби [175]. Но это значит, что, участвуя в праздничном увеселении, надевая маску и шкуру зверя со “сценической” целью, изображая зверя, человек чувствовал, что “маска” не всегда была такой безобидной вещью, как это представляется сегодня, и защищался от магических чар древнего обряда тем, что противопоставлял им силу новых христианских обрядов.

Почему же личина зверя или демона оказывала такое потрясающее воздействие на наших предков и почему этот эффект практически исчез, сменившись на безобидное увеселение? Мы будем исходить из того, что физических изменений в теле оборотня не происходит - у него не вырастают клыки, не образуется “волчья пасть”, его ногти не превращаются в когти, и вообще, если оборотень носит обычный костюм, его затруднительно отличить от обычного человека. Все упоминания народных преданий о внешнем подобии оборотней реальным животным мы должны отнести на счёт народной фантазии. Стараясь осмыслить и описать несомненный факт превращения человека в волка, рассказчик невольно соскальзывает на придание его облику вымышленных подробностей. Рассказывающий прекрасно знает, как выглядит “волк”, и в тоже время он знает также, что описываемое им существо - “волк”, у него просто не остается другого выбора, как приписать ему наличие длинных зубов и серого хвоста. Но мы, рассматривая эту картину со стороны, можем сохранять объективный взгляд на происходящее и видеть в оборотне “зверя с человеческим лицом”, как выразился Кардини. Следовательно, все природные свойства, присущие человеку до момента превращения, сохраняются и у зверя, возникающего в результате оборачивания, и ничего нового в этом смысле не появляется. Но тогда встаёт вопрос, каким образом такое возможно? Предмет сохраняет все свои качества, но при этом теряет свою определённость, вместо него появляется другой предмет, имеющий иную сущность. Не является ли такое изменение сущности вещи столь же чудесным и необъяснимым с точки зрения здравого рассудка, как и превращение перекувыркнувшегося через голову человека в натурального волка с волчьими зубами и хвостом? Мы уже сталкивались с подобным вопросом, и такая перемена сущности при неизменности природного состава предмета не должна нас удивлять и ставить в тупик. В конце концов, никого не удивляет, что из одних и тех же кубиков можно сложить и домик, и башенку, и мостик через реку, а используя один и тот же набор красок, можно нарисовать любую картинку. Сущность создаваемой вещи зависит не только, и не столько от “материалов”, из которых она строится, сколько от структуры целого, от “формы” (в самом широком смысле слова), в которую организуется материал.

Но совершенно аналогично обстоит дело и в разбираемом нами случае. “Волк” отличается от “человека” не столько тем, что у них по разному устроены конечности или что человек может залезть на дерево, а волку это недоступно, зато волк может учуять запахи, которых человек не ощущает, сколько тем, что общая структура бытия этих существ глубоко различна. Можно сказать, что волк имеет иную, нежели человек, “систему ценностей”: то, что важно для волка, может не иметь никакого значения для человека, и наоборот. Но то же самое можно сказать и по-другому, так, как мы уже делали это раньше: существо, которое мы называем волком, имеет свой специфический - волчий - способ взаимодействия с другими существами и предметами мира, свой способ бытия, и эта совокупность приёмов взаимодействия с миром, главное, что отличает “волка” от “человека” и других существ - “не-волков”, имеющих свои собственные способы бытия. Именно поэтому каждое из существ, в том числе и волк, и человек, живёт в собственном мире, имеет свой умвельт. Если живое существо, принадлежащее биологическому виду Homo (имеющее человеческий генотип и биологическую природу человека), усвоит волчью “систему ценностей” и присвоит себе волчий умвельт, то мы вправе и даже обязаны считать его “волком”, хотя внешний облик и устройство тела резко отличают его от стандартного представителя рода Lupus. Конечно, такое существо (здесь можно вспомнить известные примеры человеческих детёнышей, выросших в волчьей стае) - “плохой волк” (устройство его тела неадекватно его способу бытия, и, вероятно, среди собратьев по стае он всегда будет аутсайдером), но всё же - это “волк”, имеющий “волчью” сущность, но никак не “человек”.

Вернёмся к нашему оборотню. Надевающий на себя личину зверя человек как бы “берёт на себя обязательство” быть “волком”, более того, весь его жизненный опыт, усвоенный им от старших и приобретённый им лично, не позволяет ему усомниться в “эффекте маски”: он уже неоднократно наблюдал это на других и полностью уверен в том, что человек, надевая личину волка, становится волком - такова закономерность мира, в котором он вырос. Надев личину, он потерял возможность выбора быть ему волком или не быть, он - уже волк. И естественно, он должен резко изменить свое поведение: будучи волком, он должен и вести себя как волк, преследовать волчьи цели, по-волчьи реагировать на происходящее, не принимать во внимание то, что не имеет для волка никакого значения (например, человеческие нормы нравственности), питаться тем, чем питается волк, выть по-волчьи и т.д. При этом “новоиспечённый волк” не теряет ранее имевшиеся у него качества и способности и не приобретает взамен характерные качества волка: по составу своих способностей он остаётся каким и был. Но в структуре другого существа его способности начинают играть другие роли и обеспечивать другие - волчьи - функции. Так, будучи до этого разумным, человек не теряет разум, становясь “волком”, но способность к разумному предвидению событий и расчёту своих действий, исходя из такого прогноза, начинает обслуживать потребности волчьего типа: подстеречь и настигнуть добычу, избегнуть ловушки и т.п. “Человек-волк” сохраняет способность разговаривать, но множество слов и понятий человеческого языка оказываются для него ни на что не пригодными, теряют для него смысл.

Возможность усвоения волчьего образа жизни и волчьего умвельта основывается на том, что ещё до оборачивания человек имеет представление о “волке”, у него есть образ волка; человек может мысленно “войти в шкуру волка” и представить себя зверем. Но до превращения этот образ (комплекс представлений) играет подчиненную роль в психике человека, это всего лишь одно из множества представлений и понятий, которыми оперирует человек, живущий своей человеческой жизнью. С момента надевания личины этот образ занимает центральное место, именно становится тем психическим ядром, вокруг которого и на основе которого формируется “Я” возникшего из человека существа; именно этот образ организует и структурирует всё поведение “волка”, его чувства, желания, актуальные цели. Стабильность этого образа гарантирует самоидентичность “волка”, устойчивость его поведенческих реакций и самоощущения. При этом не играет большой роли то, что такой “образ волка” неизбежно схематичен и во многих отношениях может быть неадекватным реальному природному волку (как мы его понимаем); главное, что оборотень сам “знает”, каков волк, и ощущает свое соответствие этому образу. (Можно даже, наверное, сказать, что, осознавая отличие своего облика от натуральных волков, оборотень должен чувствовать себя “волком в человеческой личине”, зверем, надевшим маску человека. Тогда можно считать, что ношение шкуры волка является для оборотня актом демаскировки, способом продемонстрировать окружающим свою истинную сущность [176].) Исходя из всего вышесказанного, мы приходим к выводу, что личина волка, его лик (другими словами образ волка) оказывается сущностным ядром возникающего в результате оборачивания существа; именно она характеризует положение “волка” в мире и способ его бытия, она служит образцом, по которому “волк” строит себя из материала, оставленного ему в наследство человеком. Но это значит, что такое древнее понятие лика/личины очень близко тому, что мы сегодня называем личностью. Происхождение личности из лика/личины оказывается не только подтверждаемым данными языка, но и семантически оправданным.

Наши древние предки, по-видимому, остро ощущали природную неопределённость человека, которую мы назвали его биологической недовоплощённостью и которая представляет оборотную сторону человеческой универсальности, его способности быть разным. Разбираясь с этим, мы пришли к выводу, что именно это свойство “недовоплощённости/универсальности” выводит человека из царства животных, и благодаря ему человек занимает особое - человеческое - положение в мире. Это сущностная характеристика человека. Но универсальность - свойство присущее Человеку с большой буквы, всему человеческому роду, по отношению же к отдельному человеку это свойство оборачивается своей негативной стороной - отсутствием специфической формы, гарантированной самим фактом рождения в лоне человеческого рода. Такую форму человек ещё должен обрести в процессе “очеловечивания” людского детёныша, процессе социализации. Сам этот процесс может протекать “естественным” образом, без участия сознательных намерений людей, просто как присвоение детьми образа жизни старшего поколения, но осмысливая процесс “очеловечивания” и его результаты, люди осознают, что они должны что-то делать с собой, как-то изменять себя, чтобы стать такими же законченными творениями природы, как другие животные. “Натуральность”, “естественность” оказываются недостаточными для того, чтобы быть “человеком”. “Быть естественным” - удел не людей, а животных. По-видимому, одним из проявлений такого взгляда на человека и на его отличие от других животных является обычай примитивных народов изменять (с нашей точки зрения, уродовать) формы своего тела. Труды по этнографии и социальной антропологии полны описаний таких обычаев, обнаруживаемых практически у всех народов мира. Чего только не выдумывали люди, чтобы продемонстрировать свою “человечность” и зафиксировать этот факт в форме, не подверженной влиянию времени и условий жизни: они наносили на тело разнообразные узоры (татуировки), протыкали уши и носы, изменяли форму половых органов, подпиливали зубы, делая их остроконечными, сплющивали разнообразными способами голову, удлиняли шею и т.д. и т.д. [177] Помимо своего “общечеловеческого” значения каждое такое искусственное уродство несло также более специфическую информацию о своём носителе: оно характеризовало принадлежность индивида определённому племени или клану, его социальный возраст, семейное положение, общественный статус и т.п. В принципе, такие намеренные изменения своего физического облика можно рассматривать как создание маски из собственного телесного материала и превращение человека в то существо, чей образ воплощался в этой маске. Можно сказать, что человек, которому на тело наносилась татуировка воина из племени команчей, становился воином-команчем (превращался в него и одновременно обличал себя в качестве “воина-команча”), и никакого другого способа стать им не существовало - сам факт рождения ребёнком мужского пола в племени команчей ещё не гарантировал этого [178].

С необходимостью “допределять” себя в процессе становления человеческого существа, возможно, связан и хорошо изученный антропологами, но до сих пор довольно загадочный феномен тотемизма - совокупности верований и религиозно-магических практик, остатки которых обнаруживаются у многих примитивных народов [179]. Ядром тотемических верований является представление о существовании сверхъестественной (фактически, не имеющей рационального объяснения) связи между определённым человеческим сообществом (родом, племенной группой) и каким-то из видов животных или растений. С примером таких верований мы уже сталкивались в истории об индейце из племени бороро, утверждавшем, что он - попугай. Непременной частью этого феномена являются тотемические мифы, повествующие о тотемических предках - фантастических зооантропоморфных существах, потомками которых считают себя современные туземцы [180]. При чтении литературы о тотемизме создаётся впечатление, что древний смысл тотемических обычаев и, главное, смысл и содержание тотемической связи остаются тёмными и неясными не только для европейских исследователей, но и для самих туземцев, передающих эти сказания из поколения в поколение. И для преданий, возраст которых насчитывает неизвестно сколько тысячелетий, в этом нет ничего удивительного, аналогичное затемнение исходного смысла феномена “человека-волка” (берсеркра) в сагах и крестьянских легендах про оборотней, происшедшее всего за несколько столетий, мы уже видели. Чисто гипотетически можно предположить, что когда-то, во времена, не оставившие нам каких-либо связных свидетельств, широко распространённой формой, в которой совершался процесс социализации, было массовое оборотничество: группа людей выбирала себе в качестве образца поведения какое-то животное, и каждый представитель этой группы, достигнув определённого возраста, превращался в это животное. Это вело к подразделению однородных в биологическом отношении человеческих популяций на “животные” (а фактически, на культурные) подвиды: среди людей появились “люди-волки”, “люди-бобры”, “люди-рыси”, “люди-попугаи”, достаточно резко отграниченные друг от друга, причём границы между ними создавались не анатомо-физиологическими особенностями, а особенностями поведения, то есть это были этологические границы. Такое деление на тотемические группы способствовало самоидентификации и сплочению людских коллективов, позволив делить всех встречаемых в жизни людей на “своих” и “чужих” не на основании случайных симпатий и антипатий, а на основе признаков, можно сказать, биологического характера. Главное, на мой взгляд, преимущество дифференциации человеческих популяций с помощью образцов-тотемов заключается в том, что она закрепляет и стабилизирует принятые в группе схемы поведения, сохранение которых на протяжении многих поколений могло быть серьёзной проблемой для примитивных человеческих сообществ (действительно, на вопрос: “Почему это нужно делать так, как принято в нашей группе, ведь наши соседи делают это совсем по-другому?” - человек всегда мог ответить и себе, и другим: “Потому что они волки, а мы попугаи”). Когда социальный прогресс привёл к созданию устойчивой разветвлённой системы общественных отношений и контроля за поведением членов группы, необходимость во внешних образцах поведения отпала, но форма, в которой осуществлялось осознавание людьми своей отдельности и самоидентичности, сохранялась ещё очень долго, породив запутанные и лишённые видимого рационального обоснования тотемические обряды и мифы. (Как сказал Баратынский: “Предрассудок! он обломок давней правды. Храм упал; а руин его потомок языка не разгадал”).

Возвращаясь к теме личности, естественно задать вопрос: “Пусть внешний образец поведения (личина зверя), действительно, играет роль квази-личности в психике оборотня, организуя его поведение и восприятие мира, но какое это может иметь отношение к личности современного человека?” И вопрос этот вполне законен: если говорить строго, между тем, что мы называем личностью, и той структурой, которую создавала личина зверя, усвоенная оборотнем при оборачивании, существует лишь функциональное подобие. И сам оборотень, и его непревращённые в зверей современники не обладали, насколько мы можем судить, личностью в её сегодняшнем понимании; они были людьми доличностного типа. И всё же, понимание того, какую функцию играла личина (образ зверя) в жизни оборотня, позволяет правильно подойти к выяснению истинного содержания такого неясного и расплывчатого понятия, как “личность”.

Подумаем, какие выводы можно сделать из того допущения, что образ зверя играл ту же роль, что и наша личность. Во-первых, никакие свойства тела и особенности функционирования нервной системы не являются кардинальными чертами личности, поскольку изменение внутренней сущности оборотня происходит одномоментно, без всякой трансформации тела. И это же нам известно из наблюдений над обычными людьми: никакие изменения тела, его повреждения, утрата органов, заболевания, выздоровление, снижение функциональных способностей (зрения, слуха, памяти, трудоспособности) не связываются в нашем понимании с изменением личности. По крайней мере, сами по себе они не ведут к смене личности, их влияние на трансформацию параметров личности может быть только косвенным. Поэтому все попытки классифицировать типы личностей на основе нейрофизиологических параметров, свойств темперамента или каких-то других телесных признаков бьют мимо цели, такие типологии описывают нечто иное, чем личность.

Во-вторых, личность не является синонимом индивидуальности. Все волки-оборотни имеют один и тот же лик - образ волка, хотя каждый из них по-прежнему сохраняет свою индивидуальность, перешедшую к нему от предшествующего человека, каждый из оборотней (как и каждый из волков в лесу) обладает уникальным комплексом черт и признаков, позволяющим различать их между собой.

В-третьих, нельзя считать, как это иногда предлагается, что личность обозначает собой совокупность душевных (духовных) свойств человека (в отличие от индивидуума, термина приложимого к человеку в аспекте его телесных характеристик), хотя, казалось бы, наш пример с оборотнем говорит в пользу такого понимания “личности”. В самом деле, в момент оборачивания тело оборотня остаётся точно тем же, каким оно было у человека, и оно лишь постепенно изменяется, приспосабливаясь к волчьему образу жизни оборотня. Но изменение существа оборотня происходит сразу же после надевания лика, и, следовательно, это изменение происходит в психической сфере - в душе человека, превращающегося в волка. Ясно также, что сам образ волка производит свои эффекты, будучи частью психики. И тем не менее, “личность” не совпадает с “душой” и её нельзя определить, как комплекс устойчивых характеристик души (психики). Дело в том, что ни одну из этих характеристик и никакую их совокупность нельзя отождествить с личностью человека, с его “Я”. Даже в обычном словоупотреблении все они (так же, как свойства и способности тела) рассматриваются в качестве атрибутов и инструментов личности, как то, чем владеет человеческое “Я”. Мы говорим: “моя рука”, “мой рассудок”, “его способности”, “её стеснительность”, “его храбрость”, но нельзя сказать, что “он” - это сочетание храбрости с блестящими математическими способностями и слабой памятью. Такое описание личности человека выглядит абсурдно.

Получается, что, разобрав тело человека и его душу на части, мы не обнаруживаем в нём его “личности”, его “Я”; создаётся впечатление, что в устройстве человека “личности” нет, по-видимому, она находится где-то за пределами человека. Выходит, что самая главная часть “человека”, его сущностное ядро, то, что делает данного конкретного человека самим собой и организует все его способности и свойства в единое целое, как-то ускользает от нашего анализа, мы никак не можем обнаружить её, разбирая “человека” на составные части. Но на самом деле, такая ситуация не является специфичной для предмета, называемого нами человек, то же самое можно сказать и о других предметах. Возьмём такой пример: микроскоп - это “оптический прибор для рассматривания предметов, неразличимых простым глазом” (Ожегов); данное определение описывает сущность “микроскопа”, всякое устройство, предназначенное “для рассматривания предметов, неразличимых простым глазом” и использующееся в этих целях, есть микроскоп, и никакой другой предмет, который не выполняет эту функцию, микроскопом не является, он имеет некую иную сущность. Разбирая микроскоп на части и анализируя его каким угодно образом, мы не сможем обнаружить его предназначение, цель, ради которой он создан, программу его функционирования. Следовательно, мы не сможем обнаружить его сущность, и не потому, что просто не сумеем её найти, а не сможем этого сделать в принципе: информации о том, как используется данный предмет (микроскоп), в самом микроскопе нет. Правда, на основании анализа конструкции этого предмета мы можем сделать достаточно убедительное предположение о том, что рассматриваемый предмет - микроскоп, но это будет только нашей гипотезой; в случае, если этот предмет используется для забивания гвоздей, то его сущность - не “микроскоп”, а “молоток” (хотя и очень плохой молоток, вычурный и неудобный).

Согласившись с тем, что для многих предметов сущность определяется программой их функционирования, мы можем приложить такой подход и к исследуемому нами случаю. Волк, в конечном итоге, является “волком” потому, что он функционирует как “волк”, согласно своей “волчьей” сущности, если бы он вёл себя как “овца”, он был бы “овцой в волчьей шкуре”, но никак не “волком”. Но такого обращения “волка” в “овцу” в реальности быть не может, потому что программа функционирования волка “зашита” в его устройстве; она предопределена конструкцией волчьего организма (и в частности, строением нервной системы волка). Если воспользоваться компьютерной терминологией, можно сказать, что сущность волка (и любого другого животного) определяется жесткой (hard) программой, обеспечивающей “волчье” поведение данного существа (собственно говоря, весь организм волка является такой программой). Этим волк, будучи живым, самодеятельным существом, отличается от микроскопа. Несмотря на то, что всё устройство микроскопа соответствует его предназначению, он не способен осуществлять свое предназначение самостоятельно; реальная программа функционирования микроскопа привносится извне человеком, использующим микроскоп. Роль программы функционирования для оборотня играет образ волка - представление человека о том, каков “волк” и как он себя должен вести. До момента обращения человек идентифицировал себя с людьми и вёл себя так, как полагается людям, - его программой был образ человека (причём определённого человека: такого как все “мы”), заменив её программой функционирования “волка”, человек сменил свою сущность и превратился в “волка”. Присущая только человеку принципиальная возможность сменить программу говорит о том, что у человека эта программа “мягкого” (soft) типа, она в значительной мере не зависит от строения тела, и, ещё раз повторимся, в этом заключается сущностное отличие человека от животных (волк не может обратиться в “овцу”, а заяц - в “медведя”, какие бы личины они не надевали).

Теперь попробуем взглянуть с этой же точки зрения на личность. Именно это понятие интересует нас больше всего, и все остальные темы, несмотря на их самостоятельную значимость, должны лишь послужить нам ступеньками, подводящими нас к пониманию того, что такое “личность”. Наличие у животного (и оборотня) определённой программы функционирования обеспечивает возможность целенаправленного поведения и стабильных реакций на все возникающие в его жизни ситуации, делает его поведение предсказуемым. В каждом конкретном случае, в условиях, когда потенциально возможен какой-то выбор между альтернативными поведенческими реакциями (например, между борьбой и бегством), волк реагирует на ситуацию по-волчьи, а заяц - по-заячьи. Если животные каждый раз поступали бы, как бог на душу положит, различение между “зайцами” и “волками” потеряло бы всякий смысл. Зная программу, мы можем в общих чертах предсказывать поведение животного и определять траекторию его движения в пространстве поступков. Несколько расширяя смысл понятия “цель”, можно говорить о целеустремлённости животного на протяжении всей его жизни. Конечно, нельзя предположить, что волк всю свою жизнь стремится к какому-то определённому состоянию (точке в пространстве возможностей), рассматриваемому как желаемый результат его жизненных усилий. И в этом отношении волк не стремится в своей жизни ни к какой цели; конечной цели жизни у него нет. Но в то же время, из всякой точки своего жизненного пути, куда бы его не забросила судьба, волк упрямо будет выбирать свое “волчье” направление движения (“Как волка ни корми, он в лес смотрит”). Можно сказать, что он стремится быть “волком”, что цель волка - быть “волком”, сохранять свою “волчью” самоидентичность.

Совершенно аналогично структурируется и жизненный путь оборотня: приняв образ волка в качестве программы своего функционирования, он имеет единственную цель - сохранять свою жизненную ориентацию и во всех случаях вести себя так, как должно “волку”. В этом смысле он подобен животному, собственно говоря, он и есть “искусственно созданное” животное, и разделяет судьбу всех животных. Но крайне важно, что такой, ставший животным оборотень ничем не отличается в интересующем нас отношении от своих бывших соплеменников, оставшихся людьми. Как он принял себе за образец поведения образ волка, так и они взяли за образец своего поведения образ германского мужчины-воина - то представление о “мужчине нашего племени”, которое они впитали с детства. Назовём такого человека - родовой человек и, предполагая, что это первый тип человека, появившийся в человеческой истории, попытаемся понять, в чём его сущность. Сразу скажем, что человек этого типа не является личностью, и мы должны отнести его к единственной известной нам разновидности доличностного типа человека. На этом этапе антропогенеза формулирование жизненной программы (программы функционирования) человека происходит, в принципе, так же, как и у животных. Каждое появившееся на свет человеческое существо получает инструкцию, как ему вести себя в тех или иных ситуациях: если ты встретишься в жизни с этим, поступай так, если с этим - так; и не беспокойся, эффективность такого поведения гарантирована опытом твоих предков, они поступали именно так, и, если ты появился в мире, то, значит, их поведение было достаточно правильным, и, значит, оно годится и для тебя. Единственное отличие в этом отношении между животными и человеком в том, что часть “жёсткой” программы животного заменена у человека “мягкой” программой, получаемой им в процессе социализации. Сущность “человека”, понимаемого как “человек вообще”, именно в этом и состоит, но вариантов “мягких” программ должно быть много (иначе не было бы смысла делать их “мягкими”), и это неминуемо ведёт к тому, что у каждого конкретного человека появляется своя сущность, то, что делает человека таким, каков он есть, и что отличает его от других - “не таких” - людей. Осознание (хотя бы частичное) своей сущности позволяет человеку делить встречаемых в жизни человеческих существ на “своих” и “чужих”, выделяя людей, объединяемых категорией “мы”, то есть “тех, кто имеет ту же сущность, что и я”. По-видимому, чаще всего границы такого “мы” совпадали с этническими, родо-племенными границами: “мы - цыгане”, “мы - команчи”, но в некоторых случаях основанием для выделения “мы” мог быть род занятий, в древности неразрывно связанный с ритуально-магической обособленностью (“мы - кузнецы”, “мы - вызывающие дождь”), или какие-то иные отличия в способах бытия (“мы - запорожцы”, “мы - волки”). Люди внутри каждого такого “мы” воспринимались по сути одинаковыми и действительно были ими. Это вовсе не значит, что люди не видели индивидуальных отличий, имеющихся у каждого из представителей данной общности (напротив, они их тонко подмечали и одного называли Зоркий Глаз, а другого - Большая Глотка), но всё это были несущественные черты человека - они не давали возможности понять, что это за человек, на них нельзя было опираться в предсказании его поведения.

Такой родовой человек имеет большие достоинства (с нашей современной точки зрения), которые, вероятно, и послужили основой мифа о “благородном дикаре” и сожалений об ушедшем “золотом веке”, когда люди жили в соответствии с природой и самими собой. На такого человека можно положиться: он всегда равен самому себе и, можно сказать, следует максиме стоической философии “Поступай как должно, и будь что будет”, хотя никогда не слышал не только о стоиках, но и о какой-либо моральной философии. Никакое мировоззрение ему вообще не требуется, поскольку в каждой точке его жизненного пути, на каждой жизненной развилке заранее можно предсказать, куда он повернёт - туда, куда положено идти человеку его сущности. Более того, упомянутая “развилка” существует только для нас, сторонних наблюдателей, для самого же родового человека существует только один путь, не требующий раздумий и мучительных решений по поводу того, как поступить в данном случае. Фактически, у него нет никакого выбора, вся его прошлая и будущая жизнь, всё, что только может с ним случиться, заранее учтено, и на всякий вопрос имеется ответ, записанный в его образе “Я” (программе, с которой он сличает все свои поступки); он так же мало задумывается над тем, сеять ли ему весной маис или сажать репу, как волк, не размышляющий над моральной дилеммой: задрать ему овцу или отпустить её подобру-поздорову к своим ягнятам. Разумеется, во многих случаях ему, как и любому высокоразвитому животному, приходится принимать различные решения, призывая на помощь свой рассудок и изобретательность, но это касается только технических вопросов, связанных с достижением каких-то локальных целей: переправиться через реку, спрятаться от врага и т.п. Для всех же принципиально важных ситуаций у него есть твёрдые правила, которым он неуклонно следует. Если же он попадает в ситуацию, которая не подпадает под действие правил (не числится в перечне регулируемых правилами ситуаций), то и здесь он может не беспокоиться: отсутствие правил на такой случай означает, что этот случай несущественный, и, следовательно, не важно, как он в данной ситуации поступит. Исходя из изложенного, ясно, что родовой человек должен быть человеком “несгибаемых принципов”, и никакие физические лишения, уговоры со стороны или соображения собственной выгоды не могут заставить его отступиться от следования этим “принципам” поведения. При этом мы не должны забывать, что эти, так называемые “принципы” носят вовсе не моральный характер и по своей внутренней природе близки биологически обусловленным параметрам поведения животных. Даже однократное отступление от своих правил поведения, от своего образа жизни привело бы такого человека к потере собственной сущности: он потерял бы право считать себя “команчем”, не став при этом никем другим, то есть попросту превратился бы в “ничто” (в ничтожество), что равносильно физической смерти. Поэтому он будет сражаться за сохранение своей сущности до последнего. Из способа, которым определяется жизненная программа родового человека, можно вывести и другие свойства человека этого типа: консервативность (и даже косность) его обычаев и взглядов; его “растворённость” в коллективе (в роде, в социальной группе) и социальную нерасчленённость таких коллективов; неспособность к рефлексии (взгляду на себя со стороны) и т.д.

Большая часть истории человечества (доисторическая эпоха, от которой не осталось письменных свидетельств) - это история родового человека. Представители этого типа людей существуют и сегодня, но не они определяют ход современной истории - несколько тысячелетий назад инициатива перешла в руки людей нового типа, людей-личностей. Людей личностного типа можно подразделить на несколько разновидностей, которые появляются одна за другой в ходе исторического развития человеческого общества и столь существенно отличаются друг от друга, что их следует рассматривать как разные типы человека. Можно выделить три таких типа: циклический (патриархальный) человек, линейный человек (или человек европейского типа) и квази-линейный человек (человек мещанского типа). В разные исторические эпохи, в разных частях Земли руководство обществом переходило к представителям то одного, то другого человеческого типа: они определяли господствующие в обществе моральные установки, формы поведения, способы социальной организации и связи; их способ бытия и взгляды на мир отложились в фольклоре, народных обычаях, религиозных воззрениях и, конечно, в языке (основном источнике информации о том, что за люди они были и какой жизнью жили). Поэтому недооценка того факта, что мировая история представляет собой историю людей различных (и во многом отличных от нас) типов, некритическое следование обыденному представлению о том, что “во все времена люди, в сущности, были такими же, как и мы сами”, что “меняются только исторические декорации и костюмы, а людские страсти, побуждения, добродетели и пороки остаются неизменными на протяжении веков и тысячелетий”, ведут к множеству ошибок в нашем понимании смысла и значения исторических событий, и, в конечном итоге, к склонности “опрокидывать в прошлое” нашу собственную идеологию, наше сегодняшнее представление о человеке и мире, заменяя истинное исследование других исторических эпох и обществ удивлением по поводу того, насколько глупы и аморальны были наши предки и как они не понимали очевидных вещей. Для того, чтобы, по возможности, избежать таких ошибок в суждениях об исторических событиях и личностях, надо хорошенько разобраться в особенностях каждого из существовавших (и существующих сегодня) типов людей, в том, что они из себя представляют. И здесь ещё множество сложных и запутанных проблем, изучение типов человека ещё только начинается. И главное, у нас здесь нет возможности вдаваться в эти проблемы, это отдельная большая тема для целой книги. Поэтому здесь мы лишь кратко обсудим то общее, что присуще всем вышеуказанным типам человека - появление личности.

Личность играет ту же функциональную роль жизненной программы у человека личностного типа, что и личина (образ волка) у оборотня. Она тоже имеет форму некоторого образа (совокупности представлений), и ничем иным, кроме как образом, быть не может, поскольку и здесь речь идёт о “мягкой” программе, не связанной жёстко со строением тела. Но если у родового человека это образ себя, актуально существующего, то у человека личностного типа это образ будущего (то есть актуально несуществующего) состояния, к которому должен придти человек в результате своих жизненных усилий. Родовой человек совершает поступки, исходя из представления о том, как правильно действовать, можно сказать, что конечный результат всей его жизненной деятельности остаётся за пределами его внимания; программируется способ его действий, но не конечная цель его действий. Его можно сравнить со стрелой, выпущенной из лука: “хорошая”, “правильная” стрела точно выдерживает направление движения и прекращает свое движение, лишь наткнувшись на что-либо или исчерпав свою исходную энергию движения. У человека личностного типа программа содержит образ конечной цели движения - того состояния, которого должен достичь человек в конце своего жизненного пути. В соответствии с этим всякое событие в жизни человека, всякий его поступок начинают оцениваться с точки зрения того, благоприятствуют ли они достижению жизненной цели, либо напротив уводят от цели, затрудняют продвижение к ней. Поскольку способ действий человека личностного типа не предопределён программой, в каждой точке жизненного пути он должен, опираясь на свое личное понимание ситуации и жизненный опыт, выбирать, как ему действовать; можно сказать, что он постоянно находится “на развилке”, “на перекрёстке путей”, его постоянно гнетёт забота о том, чтобы не ошибиться и выбрать правильный путь - путь, ведущий к цели. Смысл всей жизни такого человека состоит в достижении цели жизни. При этом ему не гарантируется благоприятный результат: может быть, ему удастся достичь цели, а, может быть, и нет - итог его жизни зависит не только от него самого, но и от случайного стечения обстоятельств, в которых будет протекать его жизнь. Так как вероятность достижения цели всегда меньше единицы (при вероятности, равной единице, все поступки человека обессмысливаются: что бы ты ни делал, как бы умно или глупо ты ни поступал, всё равно ты окажешься в той точке, куда тебе нужно), жизнь человека личностного типа может быть описана и понята как азартная игра, которую человек ведёт со своим окружением и в которой он может как выиграть, так и проиграть, причём исход игры частично зависит от самого человека (его умения играть), а частично - от неких неподвластных ему обстоятельств, от случая, удачи, фортуны, фарта. Поэтому для человека личностного типа чрезвычайно важным становится понятие счастья (и, соответственно, несчастья), которое не имеет никакого смысла в жизни родового человека. Счастлив тот человек, который достиг своей жизненной цели, добился выигрыша в жизненной игре, жизнь того, кому это не удалось, оказывается несчастным. Но нельзя заранее сказать, кто будет счастлив, а кто нет, это выяснится только в конце их жизни, когда будет подведён итог результатам их жизненных усилий. Никто не знает, когда будет окончено его земное существование и, соответственно, когда будет подводиться его жизненный итог, и нужно неустанно, не покладая рук добиваться достижения цели за выпавший на нашу долю жизненный срок. Именно с опасением умереть раньше, чем будет достигнута цель существования, связан страх смерти, вероятно, незнакомый человеку доличностного типа (по крайней мере, в том виде, в котором мы его ощущаем). Личностью человека делает необходимость (и возможность) подведения личного жизненного итога: сравнения результатов, достигнутых в жизни, и того исходного представления о цели жизни, с которым человек вступил на свой жизненный путь. Исходя из такого понимания, мы приходим к выводу, что человек личностного типа (единственного типа, известного нам из непосредственного опыта и самонаблюдения) во всех точках своего жизненного пути “не равен самому себе”, его актуальное состояние не выражает полностью его сущность. Как бы детально ни изучали мы свойства и способности данного, сегодня существующего человека, мы не сможем понять, что это за человек, в чём его сущность, потому что сущностным ядром человека, определяющим все его поступки, реакции, мысли и чувства, является вещь, не присутствующая в сегодняшней реальности, воображаемая цель его жизни (образ того человека, которого ещё нет, но который будет), план, по которому человек строит свою жизнь. Можно сказать, что человек - это проект. Чтобы судить о человеке, как личности, нужно не только знать, каков он сейчас, но и понять, в чём заключается осуществляемый им проект, потому что целостный человек представляет собой единство проекта и его осуществления.

Заканчивая тему личности и вместе с тем весь курс лингвистической антропологии, я надеюсь, что у вас сложилось достаточно ясное представление о том, что такое человек, чем он принципиально отличается от животных, каковы биологические предпосылки возникновения человека в ходе эволюции жизни на Земле, какую роль играет язык в структурировании человеческого бытия и мира, в котором живёт человек (его умвельта), а также о том, как много информации о человеке и этапах его становления (разных типах человека) хранится в нашем языке. Мне хочется думать, что кто-нибудь из вас заинтересуется этой новой, ещё только зарождающейся наукой - лингвистической антропологией - и приложит свои усилия к её дальнейшему развитию.

Примечания

[95] “В древнерусском языке до XVII в. не было потребности в слове, которое соответствовало бы, хотя отдаленно, современным представлениям и понятиям о личности, индивидуальности, особи. В системе древнерусского мировоззрения признаки отдельного человека определялись его отношением к богу, общине или миру, к разным слоям общества, к власти, государству и родине, родной земле с иных точек зрения и выражались в других терминах и понятиях.” (Виноградов В.В. История слов. М. 1999, с. 271)

[96] См. Степанов Ю. Константы. Словарь русской культуры. М. 2001, с. 713 - 714; Виноградов В.В. История слов. М. 1999, с. 284

[97] “Семантическое движение определялось развитием от локально-ограниченного (“маска на сцене”, “маска актера”) к локально-неограниченному и вместе с тем обобщенному значению (“человек” вообще)”. (Будагов Р.А. История слов в истории общества. М. 1971, с. 135)

[98] Словарь русского языка XI - XVII вв. Вып. 14 (Отрава - Персоня). М. 1988, с. 310 - 311

[99] Срезневский И.И. Материалы для Словаря древнерусского языка. Т.2. М.1958, стлб.882

[100] Калька (семантическое заимствование; от фр. calque - копия). Заимствование путем буквального перевода (обычно по частям) слова или оборота речи. Напр. русск. в-печат-ление < фр. im-press-ion “оттиск, отпечаток, впечатление”. (Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М. 1966, с. 188)

[101] Виноградов В.В. История слов. М. 1999, с. 285

[102] Степанов Ю. Константы. Словарь русской культуры. М. 2001, с. 714

[103] Словарь русского языка XI - XVII вв. Вып. 8 (Крада - Лящина). М. 1981, с. 254 - 257

[104] Срезневский И.И. Материалы для Словаря древнерусского языка. Т.2. М.1958, стлб. 33

[105] Свидетельством этого ранее существовавшего значения (зафиксированного в древнерусских текстах) являются в современном русском языке слова лицедей “актер”, лицедействовать “представлять кого-либо”, “действовать под личиной, в чужом образе”, “притворяться”.

[106] См. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2 тт. Т. I (А - Пантомима). М.1994, с. 512; статьи Маска, Маскарад

[107] См. Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. В 2 тт. Т.1. А - О. М.1959, с. 512. Этот автор пишет: “Отношение ит. maschera къ лат. masca не совсем ясно”.

[108] Словарь русского языка XI - XVII вв. Вып. 9 (М). М. 1982, с. 40-41

[109] Ср. русск. примазаться “бесцеремонно или из корыстных целей примкнуть к чему-нибудь, проникнуть в какую-нибудь компанию, среду, общество”

[110] Русск. масло обычно производят от мазать, но несколько по иному представляя его словообразование: из *maz-slo (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т.2. (Е - Муж). М.1986, с. 578)

[111] В “Слове о полку Игореве” об этом говорится так: “Съ зарания пяткъ потопташа поганыя плъкы половецкыя... орьтъмами и япончицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мђстомъ, и всякыми узорочьи половђцкыми”. (Цит. по: Словарь русского языка XI - XVII вв. Вып. 9 (М). М. 1982, с. 273)

[112] Так было и гораздо позже: “Ну чего тут ждать, какого развития, когда из 700 русских городов по крайней мере 600 месяца три лишены всяких путей внутреннего и внешнего сообщения, тонут в грязи, когда с наступлением сумерек никто и выйти из дому не смеет”. (Аксаков И.С. Письмо родным от 15-16 февраля 1856 года. // Аксаков И.С. Письма из провинции. Присутственный день в уголовной палате. М.1991, с. 396-397).

[113] Возможно, стоит присоединить сюда слово смак и его производные - смак “вкус”, “сущность, смысл”, “толк, польза” (по Далю), смачный “вкусный”, смаковать “пробовать на вкус”, “вкушать с удовольствием” и др. Аналогичные слова есть в украинском, белорусском и других славянских языках: польск. smak “вкус”, “приправа”, “аппетит”, smakowac “отведывать, пробовать”, smakowity “вкусный, аппетитный”, przysmaczyc “приправить”, przysmak “деликатес, лакомство”; серб.-хорв. смок “закуска”, “приправа”, “масло, сыр, яйца”, смочити “закусывать”, “приправлять соусом”, “промокнуть”, смочан “остро приправленный”, “вкусный”, “сочный”; н-луж. smek “вкус”. Считается (см. Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. В 2 тт. Т.2. П - Я. М.1959, с. 1053-1054) , что это заимствование из германских языков, где также есть аналогичное словесное гнездо: др.-в.-нем. gismah “вкус”, ср.-в.-нем. gesmac “вкус”, нем. Geschmack, Schmack “вкус”, schmackhaft “вкусный”, “приятный”, schmecken “пробовать на вкус”, “обонять”, “быть по вкусу, нравиться”; швед. smak “вкус”, “привкус”, “везение”, smaka “пробовать (на вкус)”, “познать, вкусить”, smakfull “со вкусом, изящный”; дат. smag “вкус”, smaglos “безвкусный, аляповатый”; англ. smack “вкус, привкус, запах”, “глоток”, “иметь вкус”, “припахивать”. И всё же, может быть, здесь имело место параллельное развитие одного и того же понятия, и смачная пища - это пища с мастом?

[114] Сюда можно отнести гот. matjan “есть”, mats “еда, пища”, др.-в.-н. maz “пища”, др.-англ. mete “мясо, пища”, metian “кормить”, др.-сев. matr, mata “пища”, др.-фр. mete “пища”, нем. Messer “нож”, англ. meat “мясо”, “пища, еда”, “кормить”, mess “пища”, “блюдо, кушанье”, “столовая”, “питаться совместно”, messmate “однокашник, сотрапезник”, нидерл. matroos “матрос”, дат. mad “кушанье, еда, питание”, made “кормить, питать”.

[115] Paul H. Deutsche Worterbuch. 6ste Aufl. Halle, 1959, s. 396. Ср. санскр. medas “жир”, medin “жирный, сильный, мощный, энергичный”, medini “жирная, плодородная (почва)”.

[116] Бернекер считает это слово, родственным с русск. мокнуть, мокрый. (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т.2. (Е - Муж). М.1986, с. 640)

[117] Фасмер, вслед за Преображенским, считает родственными с русск. мазать такие слова как гр. masso “давлю, мешу, мажу”, magis “месиво, тесто”, mageys “пекарь”, maza “тесто” (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т.2. (Е - Муж). М.1986, с. 557)

[118] Интересно, существует ли этимологическая связь между французскими словами masque “маска” и maquillage “грим, подкрашивание лица, макияж”, “прикрасы, искажение истины, замазывание (фактов)”.

[119] Такая же связь в болгарском слове мазенъ “жирный”, “смазливый” (Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. В 2 тт. Т.1. А - О. М.1959, с. 539), а также между русскими краса, красный “красивый”, украшать и красить, краска.

[120] Тихонов А.Н. Словообразовательный словарь русского языка. В 2 тт. Т. 1. М. 1985, с. 216 и 273-274.

[121] “Лик. Общеслав. Суф. Производное (суф. -к-) от лити “лить, формовать литьем”. Исходно - “форма, образ” > “вид”, затем “лицо”, ср. польск. twarz - от tworiti “делать”. См. лить, облик, сличить”. (Шанский Н.М., Боброва Т.А. Школьный этимологический словарь русского языка. Происхождение слов. 3-е изд. М.2000, с. 168)

[122] “Лик. Общеслав., имеющее соответствия в герм. и балт. яз. (ср. лит. lygus - “равный”, нем. gleich - “ровный”, готск. leik - “тело, мясо, труп” и др.) Первоначальное значение - “точное изображение лица”, ср. сличать - “сравнивать”, болг. лика - “ровня”. См. лицо.” (Шанский Н.М., Иванов В.В., Шанская Т.В. Краткий этимологический словарь русского языка. Пособие для учителя. 2-е изд. М. 1971, с. 240)

[123] Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2 тт. Т. I (А - Пантомима). М.1994, с. 480

[124] В украинском эти слова: лико “лыко”, личаний “лыковый”, личина “личина”, лице “лицо, лик”, обличчя “лицо, облик” пишутся и произносятся совершенно одинаково (украинское и произносится как русск. ы)

[125] Ожегов С.И. Словарь русского языка. 7-е изд. М.1968, с. 322. Несколько иное определение приведено в словаре П.Я.Черных: “Луб - “снятый со ствола живого лиственного дерева (липы, вяза) пласт, кусок внутренней коры (лыка), используемый для покрытия чего- л. или как материал для некоторых изделий (короб, лукошко и т.п.)” (Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2 тт. Т. I (А - Пантомима). М.1994, с. 493)

[126] Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. II. И - О. М.1955, с. 274

[127] “И княжои бояринъ Михаило да Климета соцкои тое воды досмотрђли, да и на лубъ выписали и перед осподою положили, да и велись по лубу. 1483 г.” (Срезневский И.И. Материалы для Словаря древнерусского языка. Т.2. М.1958, стлб. 48)

[128] См. Ожегов С.И. Словарь русского языка. 7-е изд. М.1968, с. 322. Ст. Лубок, 2 и 3.

[129] Семенова М. Мы - славяне. Популярная энциклопедия. СПб.1999, с.363

[130] “Зaболонь, -и, ж. (спец.). Наружный менее плотный слой древесины, лежащий непосредственно под корой”. (Ожегов С.И. Словарь русского языка. 7-е изд. М.1968, с. 192)

[131] См. Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 16 (*lokadlo - *lъzivьcь). М. 1990, с. 151

[132] Сербск.-хорв. ликовати также имеет значения “ликовать” и “вязать мочалом”

[133] Читается как лиджьба

[134] Преображенский сближает лит. lyg с древнерусским наречием лђкы “как, как бы”, которому соответствуют сербохорв. leki “как”, болг. леко “если”. (Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. В 2 тт. Т.1. А - О. М.1959, с. 453)

[135] Учитывая, что в английском like “подобный, похожий” развивается в likely “вероятно”, сюда же, по-видимому, следует отнести и лтш. laikam “вероятно, наверно, должно быть”, palaikam “иногда, обычно”.

[136] В контексте наших рассуждений наиболее интересно третье значение англ. likeness “видимость, вид, образ”, которое в словаре снабжено пометкой уст. (устарело) и иллюстрируется примером: an enemy in the likeness of a friend “враг под личиной друга”

[137] См. Иванова И.П., Чахоян Л.П., Беляева Т.М. История английского языка. Учебник. Хрестоматия. Словарь. СПб.1998, с. 131-132

[138] “По этому типу построены, например, [немецкие] прилагательные на -lich (готск. -leiks): существительное lich (leiks), означающее “тело”, “образ”, становится суффиксом прилагательного в сочетаниях готск. waira-leiks, др.-в.-нем. mannalih и т.п.,обозначающих “мужественный”, “мужеподобный”, (букв. “мужской образ”, т.е. “имеющий образ мужа”)”. (Жирмунский В.М. Развитие строя немецкого языка. // Жирмунский В.М. Общее и германское языкознание. Избранные труды. Л.1976, с. 379)

[139] См. Жирмунский В.М. История немецкого языка. 5-е изд. М.1965, с. 279; Paul H. Deutsche Worterbuch. 6ste Aufl. Halle, 1959, s. 370, Art. Leichdorn

[140] Paul H. Deutsche Worterbuch. 6ste Aufl. Halle, 1959, s. 35, Art. Antlitz

[141] См. Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 16 (*lokadlo - *lъzivьcь). М. 1990, с. 169, ст. ludъ(jь)

[142] Кроме того Махек сближает слав. луд- с латинским глаголом ludere, имеющим помимо прочих значение “обманывать, надувать, дурачить, прикидываться, разыгрывать из себя” (см. Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 16 (*lokadlo - *lъzivьcь). М. 1990, с. 169, ст. ludъ(jь)

[143] Точно та же связь обнаруживается и в лат. masca “ведьма”.

[144] См. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. II. И - О. М.1955, с. 271, ст. луда; Срезневский И.И. Материалы для Словаря древнерусского языка. Т.2. М.1958, стлб. 49, ст. луда, лудити.

[145] Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т.2. (Е - Муж). М.1986, с. 661

[146] См. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т.2. (Е - Муж). М.1986, с. 507, ст. лоб.

[147] Интересная параллель: с одной стороны, нем. Leibung “внутренняя поверхность, полость”, “стенки отверстия, откосы проема (оконного, дверного)”, с другой - русск. лутка “боковая часть коробки окна”, блр. лутка “оконный, дверной стояк”, польск. latka “столб, стояк”

[148] Звук, обозначаемый буквой h’, произносится несколько мягче русского ч.

[149] Ср., например, польск. zlycowaciec “одеревенеть” и русск. залубенеть “стать твердым, как луб”

[150] Возможно, отсюда современное русское подоплека - “то, что под оплекой”

[151] Странно, что при такой трактовке ни в одном из этимологических словарей русского языка русск. облако не связывается с нем. Wolke “облако, туча” (др.-в.-н. wolka, wolcan, wolkon, др.-англ. wolcen)

[152] См. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т.3. (Муза - Сят). М.1987, с. 228-229 и 278, ст. пелена, плена II; Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. В 2 тт. Т.2. П - Я. М.1959, с. 33-34, ст. пелена.

[153] Сюда же надо отнести и лит. aplink “вокруг, кругом”. При этом в литовском есть и глагол соответствующий русскому обволочь - apvilkti “облечь (во что-либо), одеть”.

[154] У нас нет возможности разбираться с ними здесь, поскольку их очень много и связи между ними весьма запутаны, поэтому я только перечислю некоторые русские слова, входящие, по-видимому, в это обширнейшее гнездо: ключ, случай, приключение, разлука, облучок, лук, лучина, луч, различие, лучший, отличный, нелепый, улика, наличный, пленять, клюшка, благо, плакать, плохой, блажить, клянчить, плести, сплоченный, плоть, облигация, комплекс, лига, религия, лгать, лукавый, любовь, кольцо, плечо, локоть, кулак, колено, голень, расчлененный, фланг, фляга, подлинный, блудить, волк, волокно, проволока, влачить, развлечение, аппликация, реликвия, плиссировать, склока, волокита, клюшка, околица, количество, сколько, выкликать, логика, лектор, уклончивый, кланяться, плутовать, плотник, долгий, должник, длина, далекий, лунка, лента, люк, ложа, лоджия и т.д.

[155] Словарь русского языка XI - XVII вв. Вып. 8 (Крада - Лящина). М. 1981, с. 233-234

[156] Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 15 (*letina - *lokacu). М.1988, с. 105-107

[157] Мы разбирали их на стр. 197.

[158] “Этимологическое основание “ludere”, хотя это слово и употребляли, говоря о трепыхании рыб, взмахах птичьих крыльев, плеске воды, вряд ли относится к понятийной области “быстро двигаться”, как это свойственно столь многим словам из игровой сферы, - скорее к области “несерьезного”, “видимости”, “насмешки”. Ludus, ludere подразумевают детскую игру, развлечение, отдых, состязание, литургическое и в целом сценическое представление, азартную игру. В словосочетании “lares ludentes” оно значит “танцевать”. На передний план тут явно выступает значение “принимать вид чего-либо”. Сложные слова вроде “alludo”, “colludo”, “illudo” все более углубляются в смысловую сторону несущественного, обманчивого”. (Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.1992, с. 49)

[159] Ещё раз приведу сербохорв. ликовати “быть похожим”, “ликовать”, “вязать мочалом”, в котором сохранились все значения, указывающие на интересующие нас понятия: “лыко”, “ликование” и “лик” (“быть похожим” = “быть на одно лицо”).

[160] С точки зрения нашего предположения о происхождении корня лек-/леч- интересно, что в некоторых русских диалектах лекарь значит “знахарь” (Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 14 (*labati - *leteplъjь). М.1987, с. 195), и совершенно ясно, что во время возникновения этого слова никакого смыслового различия между понятиями “врач” и “знахарь” просто не могло быть.

[161] Можно сказать и *раз-обличить, то есть “лишить рассматриваемый предмет его обличья”.

[162] Сходную, хотя и несколько иную, роль играет и простая черная полумаска, или даже натянутый на голову чулок. Нельзя сказать, что они надеты с целью создать образ какого-то конкретного существа, но поскольку создаваемый такой маской образ не позволяет приписать какие-то характеристики его носителю, можно сказать, что это образ Мистера Х, кого-то неопределенного, чья сущность остается для нас скрытой. С другой стороны, столь же справедливо будет сказать, что это образ Любого, так как каждый из нас может скрываться за такой маской.

[163] Вероятно, не случайно слово об-ряж-аться фонетически очень близко несуществующему сегодня, но вполне возможному слову *об-рож-аться (т.е. “надевать рожу”, “облекаться в рожу”).

[164] Слово притвориться легко истолковывается как притворити ся, т.е. “прикрыться”, “покрыть себя чем-либо” (ср. русск. притворить “прикрыть (дверь)”, растворить “раскрыть” и т.п.). Возможно, что отсюда и польск. twarz “лицо” (“маска”?) при przytwarzac sie “превращаться, преобразовываться”; в то время как “притворщик” по-польски obludnik.

[165] Ср. польск. potwora, potw?r “чудовище, зверь, изверг, страшилище”

[166] “Оборотничество, в мифологии магическая перемена облика персонажа. …О. - врождённое или благоприобретённое (путём овладения соответствующей магической формулой, талисманом или каким-либо другим чудесным средством) свойство человека. Оборотнем, например, слыл Ульв (исландская “Сага об Эгиле”), становящийся при наступлении сумерек молчаливым и необщительным “вечерним волком”…” (Неклюдов С. Ю. Оборотничество. // Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 2. К - Я. М.1992, с. 234-235)

[167] Само слово волк (др.-русск. вълкъ, укр. вiлк, болг. вълк, сербохорв. вук, чеш. vlk, лит. vilkas, лтш. vilks, ulks, др.-инд. vrkas, др.-перс. vэhrka-, алб. ulk, готск. wulfs, др.-в.-нем. wulpa “волчица”, нем. Wolf, англ. wolf, греч. lykos, лат. lupus, хеттск. ulipana) подозрительно в этом отношении. В плане этимологии его обычно связывают со словами волочить, влачить, влекущий, волок и т.д., но вполне возможно истолковать его и как въ-лык, во-лыченный “находящийся в лике”. (При таком понимании волка с ним можно связать др.-русск. вълхвъ “маг, волшебник”, русск. волхвовать “колдовать”). К выведению волка из лика склоняет и то, что lykos и lupus, а кроме того и русск. диал. лыкас “волк” (Даль, II, 276, ст. лызгать) не имеют начального в-, следовательно, корнем его является лък- (луп-). При этом надо полагать, что первоначально этот корень означал не “волка”, как определённый животный вид, а “хищника” вообще. Об этом говорит тот факт, что в тех же самых индоевропейских языках аналогичные корни употребляются для обозначения “медведя” (лит. lokys, лтш. lacis) и “лисы” (лат. vulpes, греч. alopes, лит. lape, санскр. lopakas “лиса, шакал”, перс. ropas, robah, осет. robas, rubas). А.Г.Преображенский предполагает, что и русск. лис может происходить от *leip-so- (Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. В 2 тт. Т.1. А - О. М.1959, с. 456-457).

[168] “Мотив оборотничества связан с переходными обрядами (обряд инициации и воспроизводящий некоторые его черты свадебный обряд), санкционирующими перемену состояния человека, что интерпретируется как смерть в одном статусе и рождение в другом”. (Неклюдов С. Ю. Оборотничество. // Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 2. К - Я. М.1992, с. 235).

[169] “Не менее знаменательно и то свидетельство языка, которое идею превращений связывает с переряживаньем; слово “оборачиваться” (об-ворачиваться) указывает на покрытие себя шкурой тех животных, в которых обыкновенно превращаются сказочные герои…” (Афанасьев А.Н. Мифы, поверья и суеверия славян. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. М.-СПб.2002, с. 530). Ср. также: “Кудесить, волхвовать, колдовать… Кудесъ, нвг. окрутник, человек в личине, переряженный”. (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. II. И - О. М.1955, с. 212, ст. кудъ)

[170] Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М.1987, с. 112-113

[171] Berserkr - сложное слово, составленное из ber “медведь” (др.-в.-нем. bero, нем. Bar) и serkr “рубашка, кольчуга” (родственно русск. сорочка, др.-русск. срачица “рубаха, одежда”, лит. szarkas “одежда”, шведск. sark “сорочка”).

[172] Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М.1987, с. 113-115

[173] Там же, с. 116

[174] Для святочных обрядов, которые в настоящее время связаны с христианскими праздниками Рождества и Крещения, но которые, несомненно, имеют древнее языческое происхождение и приурочены к зимнему солнцестоянию, характерными действиями являются обряды колядования (слово, родственное лат. сalendae “первый день месяца” - отсюда русск. календарь, но, возможно, родственное и русск. колдовать, колдун), ряженья (действо карнавального типа, важными персонажами которого были “медведь”, “кобыла”, “коза” и другие животные) и гадания. (См. Терещенко А. Быт русского народа. Ч. VI и VII. М.1999, с. 130-281; Громыко М.М. Мир русской деревни. М.1991, с. 319-332).

[175] Громыко М.М. Мир русской деревни. М.1991, с. 328

[176] В отличие от этого известное выражение “волк в овечьей шкуре” описывает противоположную ситуацию: здесь личина играет ту роль, которую приписываем ей мы, современные люди; она лишь скрывает истинное лицо зверя, но под ней волк сохраняет свою сущность и хищные намерения, а не превращается в безобидную овечку. По-другому смотрели на это оборотни и их современники. Ещё одним свидетельством той - древней - точки зрения на лик/личину может быть русское слово обличать “сурово порицать, разоблачать”, “обнаруживать, раскрывать”, которое мы привычно истолковываем как “снимать маску”, но его форма прямо говорит о том, что создавший это слово имел в виду прямо противоположное: об-лич-ать значит “облекать во что-либо”, “придавать облик (соответствующий истинной сущности)”.

[177] Реликтами этих древнейших обычаев в настоящее время можно считать обряд обрезания у иудеев и мусульман, татуировки, принятые в уголовной среде и некоторых профессиональных сообществах, современную моду на пирсинг и т.п.

[178] Сходный смысл имеет, вероятно, обряд коронации (и аналогичные обряды): сыну царя по праву рождения уготована судьба быть царём, но становится им он лишь с того момента, когда на его голову возлагается корона (личина царя).

[179] О тотемизме см. Токарев С.А. Ранние формы религии. М.1990; Токарев С.А. Тотемические мифы. // Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 2. К - Я. М.1992, с. 522-523

[180] “…они [предки] изображаются чаще всего как зооантропоморфные существа, [хотя] из содержания мифа не всегда ясно, о людях или о животных идёт речь”. “По содержанию тотемические мифы, очень просты, лишены драматизма, фантастический элемент состоит в них главным образом в том, что основные персонажи наделены в них чертами и животных, и человека”. (Токарев С.А. Тотемические мифы. // Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 2. К - Я. М.1992, с. 522)

Литература

1. Будагов Р.А. История слов в истории общества. М. 1971 (Глава 4. Процессы дифференциации в лексике (личность, персона, гуманность). с. 134-155)

2. Виноградов В.В. История слов. М. 1999 (Статья Личность с приложением статьи А.В.Кокорева “Из истории русского литературного языка первых десятилетий XVIII века. [Материалы к истории слова “личность”] ”. с. 271-309)

3. Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М.1987 (Глава 3. От ватаги к строю. с. 104-147)

4. Степанов Ю. Константы. Словарь русской культуры. М.2001 (Раздел XV. Человек, Личность. с. 696-716)