Тема 2.

Поведение и психика животных как фактор, определяющий направление прогрессивной эволюции.

Взаимодействие живого организма и окружающей его среды.

В наших предыдущих рассуждениях, пытаясь каким-то образом подойти к выяснению сущности человека, мы столкнулись с тем, что понятие человека неоднородно. Традиционно человек понимается, с одной стороны, как материальное тело, в котором происходят различные физические и химические процессы, а с другой стороны, как некая нематериальная сущность (душа), которая, собственно, и является субъектом всех человеческих высказываний и действий и которая чувствует себя владельцем и повелителем тела. Эти два плана существования человека несводимы к одной плоскости: каждому из них соответствует своя сфера реальности, свой слой бытия. Более того, мы пришли к выводу, что такая многомерность не является специфичной для класса существ, называемых человек. Множество предметов в мире одновременно принадлежат разным планам бытия. Одна и та же вещь существует и как мраморная статуя, и как предмет религиозного культа, и как произведение искусства, и как подарок, и как камень, и как часть церковного имущества и т.д. и т.д. И в каждом таком слое реальности предмет обладает особым способом существования, не сводимым к тому, чтo происходит с ним в других измерениях бытия. В то же время то, что происходит в одном слое реальности, может влиять на события в другом слое. Потребности человеческого тела приводят к возникновению в его душе определенных желаний, для осуществления которых в психической сфере формируется идеальный план действий, и затем этот план воплощается в реальность благодаря определенному функционированию тела.

Но точно так же обстоит дело и с животными, в этом отношении они ничем не отличаются от человека. Если считать, что у животных есть душа, не сводимая к реакциям тела (а, по крайней мере, для высших животных её наличие нельзя отрицать: млекопитающие, птицы, судя по их поведению, чего-то хотят, куда-то стремятся, испытывают удовольствие и страх, у них есть зачатки мыслительной деятельности и т.д.), то происходящее в душе оказывает прямое влияние на процессы, в которых участвует тело. Более того, обоснованно предполагается, что психика животных развивается в эволюции главным образом для того, чтобы тело функционировало как можно более эффективно. Чем сообразительнее животное, чем адекватнее его эмоциональные реакции на ситуацию, в которую оно попало, тем больше шансов на то, что организм животного получит достаточное количество пищи, избежит нападения хищника и т.п. Поэтому в процессе эволюции строение тела животных изменяется таким образом, чтобы создать предпосылки для возникновения сложных психических реакций. В частности, развивается нервная система, которая является субстратом развитой психической деятельности.

Всё это вполне очевидные вещи. С тем, что эволюция тела ведет к развитию всё более сложной и эффективной психики, никто не спорит. Длительный и временами ожесточённый спор происходил в биологии по противоположному вопросу: может ли психическая деятельность животных определять направление эволюционного процесса? Это спор между так называемыми ламаркистами и дарвинистами. Вы знаете, что Жан Батист Ламарк был первым биологом, создавшим теорию биологической эволюции и изложившим её в своей книге “Философия зоологии” (1809 г.). Каким образом он представлял себе процесс эволюционных изменений, можно видеть из его примера с жирафом: жираф и его предки жили в саванне и питались тем, что срывали листья с растущих там деревьев; когда-то предки жирафа имели обычную шею, такую же, как и другие жвачные животные, но в течение длительного времени им приходилось тянуться, чтобы достать высоко расположенные листья; это приводило к упражнению шейных мышц и некоторому удлинению шеи; их потомки получали по наследству уже немного удлиненную шею и вновь упражняли её, достигая чуть больших результатов, которые наследовались их потомством; благодаря многократному повторению этого процесса, современные жирафы имеют шею, которая позволяет им срывать листья на высоте, недоступной никаким другим животным, что дает им определенные преимущества в случаях недостатка корма [2]. Подобных примеров и рассуждений в книге Ламарка много, и из них видно, что объяснение процесса эволюции основывается на следующих предпосылках:

1) главным фактором, запускающим процесс эволюции, фактором, который начинает действовать, когда никаких изменений тела ещё нет, и который определяет направление изменений, является психический импульс - конкретно направленное желание животного (сорвать высоко расположенный лист), возникающее в ответ на общебиологическую пищевую потребность (чувство голода );

2) привычное многократное повторение какой-либо деятельности (упражнение какой-либо функции) приводит к изменениям тела, способствующим выполнению этой деятельности (наличие таких индивидуальных изменений тела при упражнении - это бытовой факт, который наука отрицать не может);

3) изменения тела, приобретенные животным в течение индивидуальной жизни, в полном объеме или частично, передаются потомкам этого животного – это так называемое наследование благоприобретенных признаков (во времена Ламарка уверенность в том, что такой процесс происходит, была практически всеобщей).

Таким образом, процесс эволюции по Ламарку, в основном, телеологичен - он направляется целями, возникающими в психике эволюционирующих животных - изменения тела не случайны, а соответствуют той потребности, которую испытывают представители данного вида животных.

Через полвека после выхода в свет книги Ламарка появляется теория эволюции Чарльза Дарвина, в ней главное внимание уделяется действию естественного отбора. В теории Дарвина причинам, по которым возникают первоначальные изменения тела, не придаётся особого значения. Они возникают случайным образом, вне зависимости от того, какие потребности испытывает животное (по современной терминологии, это случайные мутации), но, возникнув, они становятся материалом для естественного отбора. При этом те животные (индивиды), у которых случайные изменения тела благоприятствуют выполнению какой-либо функции, получают преимущества в борьбе за существование и имеют больше шансов дожить до детородного возраста и оставить потомков, передав им свою мутацию, по сравнению с теми, кто таких изменений не имеет. Благодаря этому доля индивидов, имеющих такую благоприятную мутацию, увеличивается от поколения к поколению, что, собственно, и составляет содержание процесса прогрессивной эволюции.

Дарвин никоим образом не спорил с Ламарком. Но ещё через 50 лет (в начале ХХ века) разгорелся бурный спор между неоламаркистами и неодарвинистами, который продолжался полвека и в нашей стране приобрёл совершенно неприемлемые в науке формы. По существу, спор шел о том, имеют ли первичные изменения направленный или случайный характер, но поскольку в теории Ламарка предполагается передача потомкам приобретённых изменений, то спор шел, главным образом, вокруг вопроса “наследуются ли приобретенные признаки”. Спор выиграли неодарвинисты, и в современной биологии считается, что приспособительные (направленные) изменения тела, возникающие в течение индивидуальной жизни, не наследуются, и все обнаруживаемые у потомков наследственные изменения являются случайными мутациями, которые происходят независимо от индивидуальных изменений тела родителей. Таким образом, взгляд Ламарка на определяющую роль психики в процессе эволюции признан устаревшим и опровергнутым экспериментально. [3]

Но в ходе этого спора из поля зрения спорящих ушла самая главная, на мой взгляд, часть рассуждений. Действительно, сколько бы предки жирафа не тянулись к листьям и как бы не упражняли свои шеи, на возникновение у них мутаций, обусловливающих наследственное удлинение шеи, это никак повлиять не может. Они возникают по причинам, никак с потребностями и поведением животных не связанными. Но, исходя из этой точки зрения, мутации, приводящие к удлинению шеи, возникали не только у предков жирафа, но и у других жвачных (коровы, антилопы) - причём с той же самой частотой, что и у жирафов. Почему же только у жирафов естественный отбор поддержал накопление и распространение этих мутаций? Ответ очевиден: потому что предки жирафов тянули шеи к высоко расположенным листьям - для них это было важно, - а предки коров щипали траву под ногами, и обладание длинной шеей не давало им никаких преимуществ в борьбе за существование. То есть для того, чтобы отбор мог проявить себя в усовершенствовании какой-то функции, совершенно необходимо, чтобы соответствующая деятельность регулярно повторялась, чтобы она была привычной в течение многих поколений. Направление эволюции задается поведением животных, а поведение зависит не только от наличия определенных органов (плавников, крыльев), но и от психической компоненты: желаний, стремлений, навыков, эмоций, то есть тех психических факторов, которые определяют стратегию и тактику животного в различных жизненных ситуациях. Фигурально выражаясь, предки зайцев выбрали стратегию убегать, как только завидят хищника, в этой ситуации у них доминировала эмоция страха и стремление к бегству, поэтому у современных зайцев раскосые глаза, большие уши и большие сильные лапы. Если бы их предки приняли стратегию обороны (зубами, когтями), то, по-видимому, зайцы сегодня выглядели бы как саблезубые тигры, забросили бы морковку и капусту и перешли бы к более сытной мясной пище.

Итак, если наши рассуждения верны, то процесс биологической эволюции можно описать следующим образом: возникшая в результате предшествующего развития психика животных оказывает всё большее влияние на поведение животных, которое косвенным образом - задавая направление естественного отбора - определяет в общих чертах вектор дальнейшей эволюции. И это влияние психического фактора на эволюцию животных тем больше, чем более развита психика, то есть оно возрастает с ходом эволюции. По-видимому, его эффект близок к нулю у одноклеточных или примитивных беспозвоночных, но становится важнейшим фактором прогрессивной эволюции у млекопитающих. Оставляя в стороне частности, можно сказать, что функцию и соответствующие этой функции органы создает желание функционировать. (Если подавляющее большинство животных какого-то вида почему-то - совершенно неважно, почему - убеждено, что их счастье находится под землёй и упорно зарывается в землю, не обращая внимания на всё, что находится на поверхности земли, то можно быть уверенным в том, что их потомки приобретут все необходимые для жизни под землёй анатомические и физиологические приспособления, и, действительно, будут счастливы именно там, поскольку счастье в других условиях станет им просто недоступным. Для этого нужно только, чтобы это убеждение сохранялось в течение нескольких миллионов лет, передаваясь потомству.) Таким образом, материалистическое, естественнонаучное понимание процесса эволюции приводит нас к утверждению, что, начиная с определенного уровня развития, в основе прогрессивной эволюции живых существ лежит нечто нематериальное: идея, интенция, направленный к чему-то жизненный порыв, устремление, мечта, в конце концов. Присутствуя в своем (нефизическом) слое реальности, это стремление является причиной того, что возникают вполне материальные, имеющие физические параметры вещи: зубы, когти, рецепторы, воспринимающие свет, звуки, запахи и т.п.

Ещё раз сформулируем вывод:

Интенция (намерение, цель), выраженная в поведении животных, формирует эволюционным путём инструменты для своего осуществления.

Теперь посмотрим на этот процесс превращения идеального устремления в материальные, обеспечивающие адаптацию к среде органы с несколько иной точки зрения. Все жизненные процессы можно рассматривать как непрерывное приспособление индивидов и видов к среде своего обитания, как процесс адаптации. В своей индивидуальной жизни каждое животное согласует свои реакции, своё поведение, деятельность своих внутренних органов, свои планы на ближайшее будущее и долгосрочные стратегии с актуальным и прогнозируемым состоянием окружающей среды. Для того, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы эффективно и с большой степенью надежности воспроизводить свой жизненный цикл (оставаться живым, деятельным, пополнять свои ресурсы, производить потомство), животное вынуждено ориентироваться в том, что происходит вокруг него, и адекватно (в соответствии со своими потребностями и целями) реагировать на происходящее. То же самое справедливо и для вида животных: когда мы говорили, что естественный отбор поддерживает благоприятные мутации, закрепляя их в потомстве, то молчаливо подразумевалось, что благоприятные мутации - это адаптивные мутации. Таким образом, процесс эволюции - это тоже адаптация, но не на уровне отдельных животных, а на уровне видов. Результатом этого процесса является образование новых видов, приспособленных к изменяющейся окружающей среде.

Во всех этих заранее известных вам утверждениях термин окружающая среда описывает нечто данное, навязываемое животному извне и независящее от его потребностей и его поведения. Так устроен мир, и всякий, кто хочет жить в этом мире, вынужден с ним считаться, исходя из того, что мир таков, каков он есть. Мы можем по разному реагировать на этот мир, избирать различные стратегии приспособления, мы можем даже что-то изменять в этом мире благодаря своей деятельности (вырыть норку, сделать запасы на зиму и т.п.), но, в конечном итоге, мы являемся лишь маленькой частичкой этого мира, наши возможности слишком незначительны по сравнению с действующими в мире силами, и поэтому у нас нет другого выбора - мы должны приспосабливаться к той среде, в которую поместила нас судьба, это очевидно. Исходя из такого взгляда, строение тела животных и их поведение определяются, в конечном счете, средой обитания данного вида животных, они являются функцией среды обитания.

Согласно такому, в общем-то, правильному пониманию процесса органической эволюции, совокупность факторов, воздействующих на эволюционирующий вид живых существ и составляющих его среду обитания, существует до возникновения этого вида и в основном не зависит от его существования или несуществования. В таком случае среда должна играть роль “формы”, в которой происходит “отливка” нового вида. В строении тела представителей вида, в их поведении, способах функционирования должны выражаться основные свойства и параметры среды, к жизни в которой вынужден приспосабливаться новый вид. Все свойства вида должны быть, в этом смысле, “слепком” среды, в которой совершался процесс эволюции вида. Но если это так, то появляется вопрос: почему же в таком случае виды, живущие в одной и той же среде, столь разнообразны и не похожи друг на друга? Что же это за “форма” такая, “слепками” которой являются и карась, и щука, и рак, и головастик, живущие в одном и том же озере?

Для того, чтобы разобраться в этом, рассмотрим понятие “окружающая среда” более подробно. Возьмем такой простой пример. Предположим, что мы находимся на обычной зеленой лужайке, которая является средой обитания множества живых существ, - здесь растут различные травы, цветы, кусты, деревья, течет ручеёк, в нём плавают рыбки, какие-то водные животные, квакают лягушки, жужжат пчелы, летают бабочки, жуки, в кустах птицы свили гнезда, под землей норы полёвок, кротов, на лужайке пасётся корова, пробежал заяц и т. д. Кроме этого мы знаем, что на траве, в земле, в воде живут самые разнообразные существа, невидимые нам: дождевые черви, улитки, личинки насекомых, множество микроорганизмов. Короче говоря, лужайка - это целый мир для огромного сообщества живых существ. Но можем ли мы сказать, что все они живут в одном и том же мире, что у них общая среда обитания? Вовсе нет. Каждое животное живет в своей экологической нише, в которой есть съедобные существа и предметы, враги, опасные и полезные силы природы, некие знаки, позволяющие распознавать и предсказывать те или иные значимые для животного ситуации и т.п. Но все эти элементы реальности, важные для данного животного и составляющие его среду обитания, мир, в котором оно живёт, могут никак не восприниматься животными других видов, не иметь для них никакого значения и вовсе не существовать для них. Пчёлы могут видеть в ультрафиолетовой части спектра, что не свойственно большинству животных, и это позволяет им лучше распознавать цветы, имеющие большое значение в их жизни. А лягушка или крот, по-видимому, вообще не выделяют класса предметов, называемых цветами, не распознают их в окружающей среде, никак не реагируют на их присутствие или отсутствие, и, следовательно, в их мирах цветы, как особый элемент реальности, просто не существуют. Но из этого вытекает, что нет общей для всех животных реальности: реальность многослойна, и каждый биологический вид живет в своем слое реальности. Эти слои могут частично перекрываться - в частности, животное одного вида может быть элементом среды другого вида, - но никогда полностью не совпадают. Таким образом, мы опять приходим к выводу, что реальность (Мир и его элементы) непредставима как некая однородная среда, в которой животное или любое другое существо может занять свое место. Мир во всём его разнообразии представляет собой лишь абстракцию. Каждое конкретное существо, будучи чем-то определенным, может воспринимать только определенные слои реальности и взаимодействовать с ними, а всё, что не входит в эти слои, для него не существует.

В этом смысле присутствующие в нашем мире “коровы” не существуют для дождевого червя. У червяка нет соответствующих органов чувств, благодаря которым он мог бы выделять “корову” из окружающей среды и распознавать её как особое явление природы, а главное, у него нет потребности в таком выделении. Способ жизни дождевого червя не предполагает наличия коров в мире: черви не боятся коров и не прячутся при их появлении, они не грустят в их отсутствие и не радуются при приближении стада коров, черви вообще ничего не знают о коровах и не страдают от такого незнания. С другой стороны, насколько мы можем судить, черви не существуют в мире коровы. В принципе, она, вероятно, может увидеть червя, но поскольку никакой определенной реакции на червя у коровы нет (он не является для коровы ни пищей, ни опасностью, ни сигналом чего-то значимого) и поведение коровы не меняется в зависимости от того, воспринимает ли она присутствие червяка или нет, то дождевые черви не представляют особого явления в мире коровы. Возможно, что корова выделяет в доступной ей реальности обширный класс объектов, обозначаемый как дрянь всякая, куда дождевые черви входят наряду с гусеницами, мелкими палочками, папиросными окурками, заячьим пометом, автоматными гильзами и тому подобными, мелкими и неинтересными для животного предметами, но как особый, специфический объект червяк коровой не воспринимается, и в этом смысле для неё не существует. И дело здесь не в том, что корова не обращает на червяков внимания, игнорирует их присутствие в среде, а в том, что она лишена возможности их распознавания - у животных вида “корова” отсутствует врожденная схема, связывающая внутреннее состояние и поведение животного с наличием или отсутствием дождевых червей в окружающей среде.

В то же время, взаимное несуществование не исключает возможности того, что живые существа и другие вещи “из своего небытия” косвенно воздействуют друг на друга, а, следовательно, в какой-то форме присутствуют в слое реальности, специфичном для их партнера по взаимодействию. Под “лепёшками”, оставленными коровами на лужайке, скапливаются дождевые черви, их привлекает сюда высокая концентрация органических веществ в почве. Содержание органических веществ является для червей важным параметром окружающей среды. Они способны оценивать величину этого параметра и изменять в соответствии с ним своё поведение. Но, собираясь на эти привлекательные для них участки почвы, черви не связывают их возникновение с таким несуществующим для них феноменом как “корова”, такие участки просто существуют в мире червей как “органические месторождения” - мир так устроен, что в нём есть мокрые и сухие участки, тёплые и холодные, богатые органикой и бедные. Приспосабливаясь к такому устройству вселенной, нужно научиться выискивать эти месторождения, и роду дождевых червей это удалось, у его представителей есть специфические для этого органы чувств и схемы поведения. Надо просто пользоваться такой предустановленной гармонией, а строить непроверяемые гипотезы о неких никем не встречаемых космических существах, создающих эти месторождения, это значит “умножать сущности без необходимости, что, как известно, пустое и никчемное занятие. Таким образом, не появляясь в мире червей в виде обычного нам образа “коровы” и, в этом смысле, всё время оставаясь за сценой, корова в своём функционировании выступает в доступной червям реальности как изменённые участки почвы и неотличима от кучи прелых листьев, гнилой тыквы или дохлой кошки. Установление причинной связи между наличием “коровы” и наличием “почвы, богатой органическими веществами” имеет смысл и в принципе возможно только в том слое реальности, в котором существуют оба эти феномена, но совершенно недоступно дождевому червю. Аналогичным образом в мире коровы существование червей может выражаться в виде лужаек, покрытых густой высокой травой, поскольку жизнедеятельность червей улучшает структуру почвы и повышает её плодородие, но не в виде наличия особых животных, которых люди называют дождевой червь. Мы приходим к выводу, что, как ни парадоксально это звучит, но существа, распознаваемые нами как “корова” и “червь”, могут играть значимую роль в жизни друг друга и при этом взаимно не существовать.

Из этих же рассуждений можно сделать ещё один вывод общего характера о том, что категория “несуществования” (“небытия”) распадается на два совершенно различных вида, и “не быть” можно двумя различными способами.

В первом случае “несуществование” означает отсутствие чего-либо в какой-то пространственно-временной области. В нашей аудитории есть столы, стулья, студенты, преподаватель, но нет жирафа. В данный момент он здесь не существует. Мы легко убеждаемся в его небытии, потому что у нас есть понятие о жирафе, его образ, более или менее четкое представление о том, как выглядела бы аудитория, если бы в ней был жираф. Сравнив это априорное, заранее имеющееся у нас представление с данными опыта, то есть с тем, что мы воспринимаем эмпирически, глядя во все углы аудитории, и выяснив расхождение между этими картинками, мы приходим к абсолютной уверенности, что жирафа здесь нет. Несуществование такого рода всегда представляет собой отрицание какого-то определенного бытия (“наличного бытия” по терминологии Гегеля). Мы потому не сомневаемся в несуществовании жирафа, что у нас есть специфическая различительная процедура, способ, благодаря которому мы при восприятии какого-либо предмета можем решить: “Это - жираф” или “Это - не жираф, а нечто иное”. При этом большой роли не играет тот факт, что жираф существо реальное и его можно наблюдать в действительности, здесь и сейчас его нет, но мы могли бы его увидеть в Африке, в зоопарке или хотя бы на картинке в книжке, где он запечатлён видевшим его художником. Аналогичным образом дело обстоит и с мифическими существами, про которых принято говорить, что их нет в природе и что они существуют только в человеческом воображении. Я уверен, что лешие не существуют нигде и не существовали никогда, следовательно, ни один человек не мог видеть лешего в реальности. Но у меня есть некое представление о существе, называемом словом леший. Представление это довольно смутное, но вполне достаточное для того, чтобы, если вдруг возникнет вопрос: “А нет ли в этой аудитории лешего?”, я мог бы, внимательно осмотрев присутствующих, удостовериться в том, что лешего здесь нет, так же как и жирафа. Я уверен, что большинство из вас меня в этом суждении поддержит. Таким образом, чтобы некое явление - “нечто” - могло обладать “несуществованием первого типа” (“определенным небытием”, “наличным небытием”), достаточно того, чтобы это “нечто” было каким-то образом определено и, следовательно, существовала различительная процедура, позволяющая отличать это “нечто” от чего-то “иного”.

По иному обстоит дело с несуществованием второго рода. Разберемся с ним на следующем примере. Предположим, я спрошу вас: “Есть ли в этой комнате вальдгайст?” Что вы сможете мне ответить? Ничего. Потому что, в отличие от вышеприведённых примеров, у вас нет понятия “вальдгайста”. Вы можете подозревать, что этот набор звуков что-то обозначает, с ним связано некое представление, но какое именно, вы не знаете. Если я объясню вам, что Waldgeist по-немецки означает “леший”, “лесной дух”, мы вернемся к уже решённой нами задаче. Но до тех пор, пока у вас нет определения того, что такое Waldgeist, он не существует на другом основании, нежели не существует леший. Леший не существует потому, что так устроен наш мир. Если бы он был устроен по-другому, если бы в мире происходили какие-то другие события, существовали другие закономерности, возможно, в нём существовали бы и лешие. Существование неопределенного Waldgeist’а невозможно ни при каком состоянии или устройстве нашего мира. Пока у нас нет определения этого предмета, нет мерки, которую мы могли бы приложить к реальности и удостовериться в его наличии или отсутствии, он абсолютно отсутствует в нашем мире, отсутствует не только в действительности (как эмпирический факт), но и в возможности (поскольку в мире “отсутствует место, где бы он мог существовать”). Для понятия “несуществование второго типа” характерна неопределенность его объекта, и в этом смысле оно совпадает с понятием “ничто” в терминологии Гегеля. В реальности, которая нас окружает, нет множества вещей: нет лешего, кентавра, вечного двигателя, скатерти-самобранки и многих других предметов и явлений. Но своим небытием они так же определяют свойства нашего мира, как существующие вещи определяют наш мир своим существованием. Отсутствие в мире “лешего” не то же самое, что отсутствие в мире “вечного двигателя”. Каждое из этих “отсутствий” по-своему характеризует реальность; каждое из них описывает особую, специфическую грань реального мира; именно из небытия множества этих конкретных вещей вместе с бытием многих других вещей складывается картина мира, предстающего перед нами, мира, в котором нам суждено жить и действовать. В отличие от этого “несуществование второго типа” никак не влияет на картину мира. Если мы скажем, что в нашем мире не существуют X, Y и Z, которые нам неизвестны и никак для нас не определены, то наше утверждение не будет иметь никакого смысла. Мы даже не можем помыслить в отдельности эти X и Y: в своей неопределенности они сливаются в однородную черную массу “ничто”. Наверное, правильнее было бы говорить о том, что несуществованием второго типа обладает только одна вещь, но такая, которая поглощает собой все обладающие этим типом несуществования вещи, - “ничто”.

Вы можете сказать: “Какое значение могут иметь такие тонкие различия в типах небытия? В конце концов, главное в том, что ни “лешего” в мире нет, ни неизвестного нам Х. Стоит ли разбираться в различиях между ними?” Но если мы станем на такую точку зрения, мы просто не поймем, как устроен наш мир и чем он отличается от миров, в которых живут другие существа. Возьмем такой пример: у некоторых людей на теле можно увидеть татуировку “Нет в жизни счастья”. Какой смысл имеет эта сентенция? С одной стороны, человек утверждает, что такой вещи, как “счастье” в мире не существует, бесполезно надеяться на встречу с ним, это лишь продукт человеческого воображения, сладкий, сбивающий с толку миф, и поэтому в реальной жизни, планируя свои действия, нужно исходить из того, что его просто нет. Но с другой стороны, высказывая свое убеждение, человек понимает смысл своего высказывания и предполагает, что окружающие также понимают, о чём идет речь. Следовательно, у человека есть понятие “счастья”, он может отличить “счастье” от “несчастья”, у него есть некая процедура для установления такого различия. Более того, естественно предположить, что к своему высказыванию этот человек пришел в результате горького опыта: он надеялся на встречу со счастьем, искал его в мире и лишь после многих неудачных попыток найти его пришел, в конечном итоге, к выводу, который сформулировал в виде данной сентенции. Он считает, что его вывод важен, что в нём говорится какая-то существенная правда о мире, одна из главных истин, дающих человеку ориентиры для жизни, иначе он бы не выцарапывал эту истину на собственном теле. Следовательно, мир этого человека таков, что в нём предполагается возможность “счастья”, в своей многомерности мир имеет координату для “счастья”, особый параметр “Счастье, шт./(душа населения)”, но величина этого параметра равна нулю. Место, которое могло бы занимать счастье в мире, оказывается пустым, и фактически на эту пустоту и реагирует человек, о ней и сообщает нам всем, ещё не испытавшим, каково это - жить в мире без счастья.

Другой пример. Есть такая фраза: “Любовь придумали русские, чтобы денег не платить”. Понятно, что это - шутка, но предположим, что, действительно, существуют люди, никогда не слышавшие о любви, не знающие, что это такое, и ссылки на “любовь” считающие простой уловкой, к которой прибегают нечестные русские партнеры по сексу для объяснения своего неблаговидного поведения. Можно ли сказать, что мир, с точки зрения таких “иностранцев”, был бы в этом отношении ущербным, неполным, что они должны чувствовать какую-то пустоту в тех сферах жизни, где, по нашему мнению - мнению нормальных людей, - большую роль играет любовь? По-видимому, этого утверждать нельзя. Человек, для которого “любовь” растворена в “ничто” (термин “любовь” для него не имеет определенного смысла), не только не будет ощущать в себе специфических чувств, свойственных нормальным людям, но и, сталкиваясь с другими людьми, которые имеют такие чувства, он не будет нуждаться в понятии “любовь” для объяснения их поведения. Любые поступки окружающих, которые мы объясняем связанными с любовью мотивами, всегда можно истолковать, исходя из множества других мотивов и жизненных обстоятельств: стремлением к выгоде, страхом, завистью, тщеславием, просто глупостью и капризом - и в большинстве случаев такое объяснение будет нисколько не хуже, чем объяснение этих поступков “любовью”. Следовательно, мир человека, не обладающего понятием “любовь”, будет самодостаточен, никакой неполноты и нестыковки фактов в нём не будет. И в то же время вдумаемся, насколько этот мир будет отличаться от мира человека, страдающего от отсутствия любви.

И последний пример. Вернемся на нашу лужайку. Оказавшись на ней, мы видим, что коровы нет (она куда-то ушла), нет лешего и кентавра (мы знаем, что их нет нигде в мире), нет счастья, денег и успехов в личной жизни (так уж жизнь сложилась), и много ещё чего нет в нашем мире. Значит ли это, что мир червяка в этом отношении похож на наш мир, ведь у него тоже ничего этого нет? Все наши предыдущие рассуждения говорят о том, что это не так: наш мир и мир червяка отличаются не только тем, что в них есть, но и тем, чего в них обоих нет, потому что перечисленные выше вещи не существуют в нашем мире по первому типу, а в мире червяка - по второму типу. И поэтому у нас эти несуществующие “модусы бытия” образуют большую часть мира, которая влияет на наши чувства, мысли, поведение (мы можем пойти искать корову, порадоваться тому, что лешие в природе не существуют, печалиться по поводу отсутствия счастья в нашей жизни и т.п.), а у червя все эти вещи находятся за пределами его мира и никак не участвуют в его жизни, их бытие и небытие для червя совпадают (неопределенное бытие = неопределенное небытие = ничто).

Примечания

[2] Ламарк Ж.Б. Философия зоологии. Т.1. М.1935, с.185-187, 202

[3] Ср. с мнением по этому вопросу современных биологов: “Согласно теории Ламарка, предки жирафа вытягивали шею, чтобы добраться до листьев на верхних ветках деревьев; в результате такого вытягивания из поколение в поколение шея у жирафов удлинилась, и этот признак превратился в наследственный. Если ящерицы, послужившие предками змей, перестали использовать ноги для передвижения, то воздействие неупражнения, накапливаясь, должно было в конечном итоге привести к утрате конечностей. Эта привлекательная теория кажется простой, разумной и естественной. Но в настоящее время она не заслуживает внимания. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что, несмотря на многократные попытки, никто не сумел привести никаких убедительных доказательств наследования какого-либо приобретенного признака в соответствии с теорией Ламарка.” (Ромер А., Парсонс Т. Анатомия позвоночных. В 2 т. Т.1. М.1992, с.21)

Литература

1. Бляхер Л.Я. Проблема наследования приобретенных признаков. История априорных и эмпирических попыток её решения. М.1971

2. Ичас М. О природе живого: механизмы и смысл. М.1994. Глава 33. Триумф Ламарка, с. 477-488

3. Ламарк Ж.Б. Философия зоологии. Т.1. М.-Л.1935; Глава 7. О влиянии внешних обстоятельств на действия и привычки животных и о влиянии действия и привычек этих живых тел на изменение их организации и их частей, с.175-211

4. Труфанов С.Н. “Наука логики” Гегеля в доступном изложении. Учебное пособие. Самара, 1999; Раздел “Учение о бытии”, с.43-50.