Тема 8.

Этимологический метод исследования языка.

Понятие о внутренней форме слова.

Этимология - раздел языкознания, изучающий происхождение и историю отдельных слов. Само это слово является производным от греческого etymos “истинный, правдивый”, откуда etymon “истинное значение слова”. Следовательно, этимология - это наука об “истинных значениях” слов, выясняющая сущность слов, их глубинные, часто скрытые от нас, смысл и значение. Говоря попросту, этимология занимается тем, что ищет ответы на “детские” вопросы типа “Почему кошку назвали кошкой?” Действительно, в чём отличие данного сочетания звуков от всех других возможных сочетаний, позволяющее соотнести его с конкретным видом животных? В чём состоит глубинный смысл этого звукового комплекса? И есть ли он вообще? Может быть, это название “прилипло” к кошке по каким-то случайным причинам, а при другом стечении обстоятельств этот вид животных мог бы называться ложка или арбуз? Вопросы такого рода невольно приходят в голову, как только мы обращаем внимание на форму слова, которая обычно находится вне сферы нашего практического интереса. В разговоре или в мыслях мы просто пользуемся словами как орудиями для передачи некоторого смысла, который и находится в центре нашего внимания. Слова здесь выступают как знаки, указывающие на вещи, которые, собственно, нас и интересуют. Но как только мы обращаем внимание на слова как таковые, так сразу же возникают вышеприведенные вопросы - вопросы этимологического характера. Именно поэтому в определённом возрасте они возникают у каждого нормального ребенка.

С этих же простых и естественных вопросов началось и европейское языкознание. В диалоге Платона “Кратил” [53] Сократ и его собеседники обсуждают два возможных принципиальных решения этой проблемы: Первое: вещи называются “согласно своей природе”, то есть вещь должна иметь имя в соответствии со своей сущностью, и следовательно, у вещей могут быть “истинные” имена и “ложные” (то есть не выражающие сущность именуемой вещи). Второе: именование вещей происходит на основе соглашения между использующими это имя людьми, и в этом случае всякое имя, присвоенное данной вещи, не менее истинно, чем любое другое, достаточно того, чтобы все понимали его одинаково - как знак данной вещи. В этом случае между словом (именем) и обозначаемой им вещью нет никакой закономерной связи, слова представляют собой просто ярлычки, которые в любом порядке можно налеплять на вещи, а связь между ярлычком и предметом основана лишь на привычке. (Так обозначаются шкафчики для вещей в детском саду: Миша вешает одежду в кабинку, на которой нарисована лодочка, а Света - в кабинку с красно-синим мячиком, но могло быть и наоборот - это лишь результат договоренности).

В этом диалоге Сократ убеждает своих собеседников в том, что, поскольку вещи имеют свою собственную природу и их сущность не зависит от нашего представления о ней, то правильно данное имя вещи должно указывать на эту сущность. Он приводит длинный ряд примеров, в которых “истинное значение” некоторых греческих слов проясняется с помощью указания на другие слова (и выражения), из которых благодаря добавлению или замене некоторых звуков произошли объясняемые слова (например, “божество” было названо daimon, потому что оно “мудрое” - daemon, а название “солнца” (h)elios связано с тем, что оно eilein “вращается (вокруг земли)”). При этом Сократ не настаивает на абсолютной истинности своих толкований, а предлагает их как возможные гипотезы, выдвигаемые без каких-либо доказательств; каждый волен выбирать из них те, которые кажутся ему наиболее убедительными. В ходе своих рассуждений собеседники приходят к выводу, что такое выяснение “правильных (истинных) имен” предполагает существование некоторых исходных понятий - “первоначал”, - правильность наименования которых не может быть выяснена таким же способом, их истинное значение должно обосновываться как-то иначе. Относительно происхождения этих первичных (исходных) слов у Сократа (то есть у Платона) нет какого-то определённого мнения: он предлагает на выбор либо “фоносемантический метод” их обоснования, приписывающий звукам некоторую смысловую характеристику (так, по его мнению, r обозначает всякого рода движение и резкость, а i - все тонкие понятия и т.п.), либо “варварское” происхождение этих “первообразных” слов, либо вынужденное согласие с тем, что их значение основывается только на соглашении между говорящими.

В этом, отстоящем от нас на две с половиной тысячи лет, диалоге уровень понимания проблем этимологии не поднимается слишком высоко над обыденным здравым смыслом, Сократ лишь более четко фиксирует основные аспекты уже имеющегося у собеседников представления о предмете. Действительно, на чём основан детский вопрос о кошке? Ребенок на собственном опыте убеждается, что многие слова, даже будучи впервые услышанными, оказываются понятными на основе понимания значений других, ранее усвоенных ребенком, слов. Слова кошкин (дом) и кошачья (мисочка) будут понятны всякому носителю русского языка, уже знающему слово кошка и имеющему представление о его значении. Чайник имеет “правильное имя”, потому что в нём кипятят или заваривают чай, а стиральная машина может называться стиралка, но назвать её мясорубка нельзя - это будет не соответствовать её вещной сущности. Основываясь на таком, имеющемся у него, хотя и не вполне осознанном, опыте, ребенок натыкается на слово, которое не поддается расшифровке на базе имеющихся у него слов и понятий, и тогда он задает себе, а потом и взрослым, свой вопрос о кошке. Когда выясняется, что даже взрослые не могут сказать ничего внятного относительно “истинного значения” слова кошка (и многих других русских слов) и что такие слова - “этимологические первоначала языка” - следует принять как данность, интерес к этимологии у ребенка, как правило, замирает (он уже выяснил всё, что поддавалось выяснению), но мы видим, что на этой же стадии выяснения заканчивается и платоновский диалог.

С другой стороны, современная научная этимология, несмотря на резко возросшую со времен древних греков убедительность и строгость своих гипотетических построений, по методам и способам доказательства не слишком далеко ушла от плана, намеченного Платоном. Главное отличие сегодняшнего понимания проблемы от платоновского заключается в широком использовании сравнительно-исторических данных. В своих этимологических опытах Платон, явно, не руководствовался представлением о языке как субстанции, находящейся в постоянном изменении, и знаниями о генетическом родстве языков, в то время как сегодня сравнительно-историческое языкознание и этимологические исследования составляют одно неразрывно связанное целое. Но несмотря на эти отличия, понимание этимологии как метода, позволяющего (в принципе) свести всё многообразие бесчисленных слов во многих языках к относительно немногочисленным “первообразным” корням (исходным словам и понятиям), остается в силе со времен Платона и его современников.

Теоретической основой этимологических изысканий является понятие о внутренней форме слова. Наиболее полно и глубоко это понятие разработано в трудах А.А.Потебни - замечательного русского ученого-филолога, работавшего во второй половине XIX века. В своей теории Потебня исходил из гумбольдтовской концепции языка и его представлений о внутренней форме языка, в которой, как считал Гумбольдт, выражается дух народа, его отношение к миру, его способы взаимодействовать с миром.

Важнейшим моментом в концепции Потебни является его утверждение о том, что именование - называние словом - представляет собой простейший акт познания. Когда мы, говоря о некоем предмете, употребляем слово стол, то этим самым мы отождествляем сущность данного предмета и значение использованного нами слова. Следовательно, употребление в речи слова стол само по себе является некоторым высказыванием об имеющемся в виду предмете, а слово представляет собой свернутое суждение о предмете. В высказывании Этот стол зелёный, помимо явного суждения о цвете стола содержится и скрытое утверждение о том, что указанный предмет относится к множеству столов (то есть высказывание содержит также суждение Это - стол). Но из этого следует, что слово, как оно существует в речи, может быть истинным или ложным. Если мы, имея в виду огурец, скажем: “Этот стол зелёный”, то наше употребление слова стол окажется ложным, и вследствие этого всё наше суждение потеряет свойство истинности, несмотря на то, что мы верно указали цвет данного предмета. В традиционной формальной логике обычно не принимается во внимание то, что употребление слова в реальном высказывании является результатом познавательного акта (уже произведенного в ходе высказывания), и считается, что свойствами истинности и ложности обладают только суждения или сложные, состоящие из многих суждений мыслительные конструкции [54]. При этом молчаливо предполагается, что входящие в состав суждений термины всегда употребляются в соответствии с их значениями, однако в реальных высказываниях достаточно часто встречаются и ложно употребляемые термины, что лишает истинности всё такое высказывание.

Исходя из того, что звучащее (или письменное) слово всегда является результатом познавательного акта, Потебня делает вывод о том, что слово не может быть просто звуком связываемым с означаемым, оно исходно должно нечто значить. Чтобы слово могло быть приложимо к каким-то вещам, оно должно обладать значением. Всякое слово есть “единство членораздельного звука и значения”. Звуковой комплекс, не имеющий для говорящего (и слушающего) какого-либо значения, не является словом и, следовательно, не может выполнять функции слова. Обычно значение нового, впервые услышанного нами слова мы узнаём от того, кто уже использует это слово в своей речи, или же сами постепенно реконструируем его значение, основываясь на контекстах, в которых оно употребляется. В любом случае мы исходим из того, что услышанное нами сочетание звуков является общеупотребительным словом, имеющим вполне определённое значение, известное другим людям (но пока что не нам). Мы полагаемся при этом на чей-то внешний авторитет, удостоверяющий наличие в языке этого слова - с таким звучанием и таким значением. Но возникновение новых, ещё не существовавших в языке слов должно происходить без опоры на чужой авторитет, никто не может подсказать говорящему, как называется “это”, в которое он тычет пальцем, оно ещё не имеет названия. Говорящий сам должен найти для этого “нечто” подходящее слово. При этом молчаливо предполагается, что вновь изобретённое слово будет и далее использоваться для обозначения предметов, подобных тому, который сейчас требует какого-то наименования. Но это значит, что изобретаемое нами слово должно как-то охарактеризовать тот класс предметов, который мы будем называть этим словом, в значении нового слова должно быть указание на некие признаки предметов такого рода, чтобы мы могли отличать их от всех других предметов, по праву применяя к ним наше новое слово. Но для этого мы должны обнаружить в предмете какие-то дифференциальные признаки, какие-то особенности, позволяющие отличить его от других в чём-то схожих с ним предметов. То есть при первоначальном назывании мы опять же должны совершить познавательный акт, результаты которого мы сможем сформулировать в виде некоторого суждения о предмете: “это является тем-то и тем-то”. Такое суждение и будет в дальнейшем играть роль различительной процедуры при употреблении этого слова, оно будет определять наше понятие о предмете. Но для того, чтобы сформулировать это суждение, мы должны будем воспользоваться уже другими словами с уже известными нам значениями, и это понятно: описать предмет мы можем только в том случае, если поместим его в систему координат, которой мы уже обладаем. При введении новых слов (терминов) в точных науках вышеизложенная процедура выполняется в явном виде: каждый вновь вводимый термин имеет строгое определение, выражающее его значение с помощью уже известных терминов, чьё значение было определено ранее. В естественном (обыденном) языке введение в обиход новых слов с помощью эксплицитно выраженных развёрнутых определений не принято, само вновь возникшее слово представляет собой краткое, “свёрнутое” определение собственного значения, но для этого оно должно быть производным от слов (и морфем), уже обладающих определёнными значениями. Слова “мясорубка”, “кофемолка”, “мышеловка” по ясности выраженного в них значения ничем не отличаются от выражений “строгальный станок” или “зимнее пальто”, не нуждающихся в разъяснении присущих им значений, если известны значения входящих в эти выражения слов. Конечно, во многих случаях краткость такого способа “определения” значений приводит к тому, что содержащаяся в слове “различительная процедура” сводится к указанию лишь на один чем-то характерный или привлёкший внимание говорящего признак называемого предмета, вследствие чего не даёт возможности точно отделить предметы, называемые этим словом, от других предметов, также обладающих этим признаком. Но, как правило, это не мешает нормальному функционированию слова, информация, которой недостаёт для практически приемлемого понимания значения, содержится в речевом и реальном контексте употребления данного слова. Если мы впервые слышим слово плёточка, мы вряд ли сможем точно определить его значение, мы сможем только предположить (считая это слово русским), что это предмет (явление), имеющий некоторое отношение к понятию “плетение”, небольшого размера (на это указывают входящие в состав слова суффиксы) и, вероятно, высоко оцениваемый говорящим (в случае плохого к нему отношения говорящий употребил бы что-нибудь вроде плетюшка). И только. Мы не сможем определить из формы услышанного слова, близок ли названный предмет к плетню, плетёнке, переплёту, сплетне или каким-то другим словам с корнем плет-. Но если человек скажет: “Вот плёточку приобрёл”, помахивая этой самой плёточкой, у нас не будет никаких сомнений в том, что плёточка - это “витой (из верёвок или ремешков) бич небольшого размера, нравящийся говорящему”. С течением времени значение слова может измениться, и тот признак, который был определяющим при первоначальном назывании предмета, может отойти на задний план, перестав быть существенным элементом значения, или даже совсем отсутствовать у предметов, которые теперь называются данным словом. Употребляя выражение дать ему десять плетей, говорящий уже вовсе не предполагает, что орудие наказания непременно должно быть изготовлено из сплетённых в жгут ремешков; сегодняшнее значение слова плеть “бич, кнут” не содержит указания на его способ изготовления; признак “сплетённости” перестал быть существенным для предмета, он может присутствовать, а может и отсутствовать, не изменяя сущности вещи. Когда то слово чернило означало “чёрная краска”, “то, чем чернят”, сейчас мы говорим чёрные чернила, синие чернила, красные чернила, потому что в сегодняшнем значении этого слова - “красящая жидкость для писания” - нет указания на цвет, при необходимости его нужно обозначать отдельным словом. “Чернота” ушла из значения слова, но память о том, что когда-то этот признак был определяющим значение, осталась в форме слова. Точно также слово плотник “тот, кто строит из дерева” хранит память о временах, когда постройки из дерева изготавливались с помощью связывания, сплетения. Такая смена значений с сохранением (или лишь с небольшой модификацией) формы слов является обычным для языка процессом (мы уже видели это на примере русского слова трава), и это ведёт к тому, что старинное значение, сохраняющееся в форме слова, перестаёт восприниматься говорящими, более того, его актуальное восприятие мешало бы им правильно понимать речь, поскольку конкурировало бы с сегодняшним значением слова. Поэтому при обыденном восприятии мы не чувствуем никакой противоречивости в выражении красные чернила. Корень черн- в слове чернила не подталкивает нас в сторону “черноты” самого предмета, обозначаемого этим словом: в своём понимании смысла слова мы непосредственно переходим от знака (звукового комплекса ч-е-р-н-и-л-а) к значению (“красящая жидкость для писания”).

Мы видим, что слово существует одновременно в трёх плоскостях и может быть рассмотрено в трёх аспектах его существования: 1) как знак (звуковой комплекс; его можно назвать внешней формой слова), 2) как внутренняя форма слова (первоначальное значение слова, указывающее на его происхождение) и 3) как значение (актуальное, сегодняшнее значение слова, понимаемое как содержание слова).

То, что мы так долго и подробно разбирали, у А.А.Потебни выражено следуюшим образом:

“В слове также совершается акт познания. Оно значит нечто, т.е., кроме значения, должно иметь и знак. Хотя для слова звук так необходим, что без него смысл слова был бы для нас недоступен, но он указывает на значение не сам по себе, а потому, что прежде имел другое значение. …Поэтому звук в слове не есть знак, а лишь оболочка, или форма знака; это т.ск. знак знака, так что в слове не два элемента, как можно заключить из вышеприведенного определения слова как единства звука и значения, а три.

Для знака в данном слове необходимо значение предыдущего слова, но знак не тождествен с этим значением; иначе данное слово, сверх своего значения, заключало бы и все предыдущие значения” [55].

Разрабатывавшееся А.А.Потебнёй и другими лингвистами учение о внутренней форме слова подводит теоретическую базу под использование результатов этимологических исследований и полученных с их помощью знаний о происхождении слов и деривации [56] понятий для изучения человека и этапов его становления. Внутренняя форма слова понимается здесь как сохранившееся в слове представление о первичном признаке, лежавшем в основе понятия при возникновении этого слова. И, следовательно, во внутренней форме слов, существующих сегодня, и слов, известных нам из письменных источников, сохраняется взгляд на мир и на вещи, существующие в мире, человека прошлых эпох, человека, создававшего эти слова. Предмет, называемый сегодня словом трава оставался неизменным на протяжении всей истории человечества, и если мы хотим что-то о нём узнать, мы можем изучать его сегодня, но, чтo значил этот предмет для людей былых эпох, какую роль играл в их жизни, с чем связывался в их сознании и в реальной практике, мы можем узнать, только расшифровав внутреннюю форму слова трава и родственных ему слов, никаких других свидетельств своего понимания мира люди, жившие много тысяч лет назад, нам не оставили. Конечно, информация, содержащаяся во внутренней форме слова, неполна, обрывочна, частично стёрта за прошедшие века, её трудно вычленить из множества противоречивых языковых фактов, поэтому наше знание, базирующееся на таких этимологических реконструкциях истории слов, всегда в высшей степени гипотетично, спекулятивно, все выводы учёных сомнительны, спорны и требуют дальнейшей проверки и подтверждения. Тем не менее, совокупность сведений о человеческой истории, содержащаяся во всей массе внутренних форм всех существующих слов во всех языках, так огромна, что, в принципе, позволяет с достаточной полнотой и достоверностью реконструировать основные этапы этой истории и присвоить себе опыт всего человечества, накопленный им за многие тысячелетия. Основным критерием достоверности знаний, полученных этим путём, должна быть внутренняя коггерентность, самонепротиворечивость такого знания. Выводы, сделанные исследователем на основании изучения этимологии какого-то слова или группы слов, всегда будут иметь ранг гипотезы, более или менее остроумной и убедительной. Но если следствия этой гипотезы находят подтверждение в языковых фактах, обнаруженных при исследовании других слов, то научная достоверность таких выводов резко возрастает. Ещё более убедительной и обоснованной становится эта картина реконструированного прошлого, если она подтверждается данными других наук (археологии, истории, этнографии и т.д.), полученными независимо от лингвистических исследований.

Интересным примером того, как внутренняя форма слова позволяет реконструировать взгляды на мир людей, создавших это слово, может быть само это выражение внутренняя форма слова, рассматриваемое как единый термин (как одно слово). Даже ничего не зная о взглядах А.А.Потебни на предмет, обозначаемый данным выражением, мы можем с определённой степенью достоверности понять суть этих взглядов, опираясь на внутреннюю форму использованного им сочетания слов. Значение этого выражения (сформулированное, исходя из высказываний Потебни) - “сохранившееся в слове представление о первичном признаке, лежавшем в основе понятия при возникновении этого слова”, не содержит прямого указания на мировоззрение человека той эпохи, в которую было создано слово, но своей формой данное выражение отсылает нас к словосочетанию, из которого оно произошло, к принадлежащему В.Гумбольдту выражению внутренняя форма языка, которое Гумбольдт использовал в значении “система понятий, отражающая особенности миропонимания носителей данного языка”. Отсюда мы можем сделать вывод, что основной признак, привлекающий внимание Потебни в данном явлении, - это способность внутренней формы слова передавать мировоззрение народа-языкотворца, его мысли, чувства, понятия о мире.

Наши рассуждения об этимологическом методе изучения языка мы вынуждены ограничить лишь общетеоретическими основами этого метода и его потенциальной ролью в антропологических исследованиях. Техническая сторона дела, методика, основывающаяся на данных сравнительно-исторического языкознания и используемая учёными-этимологами в своей работе, слишком сложна и излагается во многих толстых учебниках. У нас нет возможности даже кратко излагать содержание этих методов. Поэтому я закончу эту тему ещё одной цитатой общего характера из статьи известного советского учёного, В.И.Абаева, много занимавшегося этимологией индоевропейских слов:

“Язык как “непосредственная действительность мысли” хранит увлекательную повесть многовековых усилий человека - познать, осмыслить и подчинить окружающую действительность.

Этимология, если она уделяет достаточно внимания не только формальной, но и смысловой стороне истории слов, может дать богатый материал для выяснения истории человеческого мышления. Как, по каким путям идёт осознание и наречение тех или иных явлений или отношений, как человек с помощью языка познаёт действительность, “осваивает” её, как он, благодаря абстрагирующей работе мысли, создаёт из множества частных, единичных образов и представлений общие и отвлечённые понятия, - вот те вопросы, для освещения которых этимологические исследования дают многообразный… материал” [57].

Примечания

[53] Платон. Кратил. // Платон. Собрание сочинений в 4 томах. Т.1. М.1990, с.613-681

[54] “Иногда в философской литературе высказывается и такое мнение, будто свойством отображать истину обладает только суждение, понятие же лишено этого свойства, так как оно “ничего не утверждает и не отрицает”. Корень ошибки заключается, по-видимому, в том, что понятие отождествляется со словом (термином), которым понятие обозначается. Конечно, когда мы произносим, например, слово “кибернетика”, то мы еще ничего не утверждаем и ничего не отрицаем. ...Другое дело - понятие “кибернетика”. Понятие - это не термин, а сложная мысль, представляющая совокупность суждений, ядром которой являются суждения о существенных, отличительных признаках объекта, отображенных в данной мысли”. (Кондаков Н.И. Логический словарь. М.1971, с.189)

[55] Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т. I - II. М.1958, с.17

[56] Дериват (от лат. derivatus “отведённый”) - производное, происшедшее от чего-л. ранее существовавшего.

[57] Абаев В.И. О принципах этимологического исследования. // Вопросы методики сравнительно-исторического изучения индоевропейских языков. М.1956, с. 291

Литература

1. Введенская Л.А., Колесников Н.П. Этимология. Учебное пособие. СПб. 2004

2. Пизани В. Этимология. История - проблемы - метод. М.1956

3. Платон. Кратил. // Платон. Собрание сочинений в 4 томах. Т.1. М.1990, с.613-681

4. Потебня А.А. Мысль и язык. // Потебня А.А. Слово и миф. М.1989, с.17-200