И. А. Христофоров: Русский консерватизм: исследовательская схема или историческая реальность?

"О русском консерватизме весьма трудно составить себе ясное понятие, потому что все партии у нас называют себя охранительными", - утверждал в 1868 г. известный публицист кн. А. И. Васильчиков. Консерватизм - "слово, за которым нет ни определенных понятий, ни ясных представлений", "отличный конек, на котором можно провозить к нам всякого рода контрабанду польского и немецкого происхождения". В основе его лежало,, по мнению Васильчикова, представление о русском народе как о "стихийной силе", которую должны направлять "другие силы, разумные, умственные..., то есть европейская цивилизация и представители ее" (Русский администратор новейшей школы. Записка псковского губернатора Б. Обухова и ответ на нее. Берлин, 1868. С. 54, 73, 75).

Исследователям, склонным отождествлять отечественный консерватизм с традиционализмом, ориентацией на "историческую", "национальную" идеологию, такие утверждения близкого к славянофилам общественного деятеля могут показаться парадоксальными: ведь консерваторы, как правило, априорно зачисляются в лагерь противников европейского пути развития. Согласно общепринятому мнению, в основе консерватизма должно лежать в первую очередь охранение традиций. Однако это положение, при всей его видимой логической безупречности, на мой взгляд, недостаточно конкретно. В самом деле, какие именно социальные и политические институты следует считать соответствующими "исторической традиции" в стране, переживающей болезненный процесс глубоких общественных трансформаций? Подобный вопрос (кстати, чрезвычайно актуальный в современных условиях) не менее остро стоял перед современниками и в период реформ второй половины XIX в.

Понятия "самодержавие" и "сословный строй", "бюрократия" и "представительство", "прогресс" и "консерватизм" в то время не просто понимались по-разному, а становились объектом мифологизации, инструментом в общественной борьбе. (Позднее выработанные в ходе этой борьбы оценки политических противников перекочевали со страниц публицистических произведений в "партийную" историографию, приобретая статус научных дефиниций.) Тот факт, что в политическом лексиконе эпохи сосуществовали термины и идеи, заимствованные из различных "систем координат" (европейской и традиционной), лишь создавал дополнительное поле для идеологических спекуляций. В результате в пореформенной публицистике появлялись столь яркие формулы, подчеркивавшие несоответствие западной терминологии российским реалиям, как "революционный консерватизм" или "демократический цезаризм". С другой стороны, сами современники той эпохи часто выражали сомнение в адекватности политических определений в условиях, когда, по знаменитому выражению Л. Н. Толстого, в России "все переворотилось и только укладывается". "При нашей запутанности понятий в отношении политических партий, - утверждал А. А. Киреев в 1870 г., - не знаешь, кто друг, кто недруг, консерваторы перемешались с прогрессистами, красные с белыми, все это вышло так пестро и все так меняется со дня на день, что никакого мерила нельзя приложить к тому, что происходит у нас" (ОР РГБ, ф. 126, оп. 1, д. 6, л. 17 об.).

Широко употреблявшиеся во второй половине XIX в. эпитеты "консервативный" и "либеральный", "реакционный" и "прогрессивный", таким образом, всякий раз наполнялись ситуативным и потому неоднозначным содержанием. Выявление закономерностей этого процесса представляется чрезвычайно интересной исследовательской задачей. Однако приходится констатировать, что в историографии данная проблема даже не поставлена, и нередко политические определения употребляются историками без всяких оговорок относительно смысла, который вкладывался в них современниками.

Один из наиболее характерных примеров того, какие смысловые метаморфозы могла претерпевать политическая характеристика, - понятие "крепостнический", которое и в либеральной, и в советской, и в постсоветской историографии употреблялось и употребляется для характеристики идей консервативного дворянства. Накануне крестьянской реформы крепостниками именовались и принципиальные противники эмансипации, и сторонники безземельного освобождения крепостных, и те, кто стоял за добровольный выкуп крестьянами земли. В 1860 - 1870-е гг., когда в среде поместного дворянства сложилась влиятельная группировка противников общины, считавших ее экономически неэффективной и политически пагубной, крепостническими нередко признавались выступления в защиту фермерских хозяйств и частной собственности крестьян на землю. Это же определение применялось к сторонникам создания свободной от бюрократической опеки всесословной волости, в рамках которой помещики получили бы возможность оказывать влияние на сельское общество. Соответственно, "крепостническими" считались и критика изолированного правового и административного положения крестьянства, и призывы распространить на надельные земли общие гражданские законы.

Совсем иная ситуация сложилась в 1880 - 1890-х гг., когда идеологи "дворянской реакции" считали важнейшей внутриполитической задачей укрепление сословной обособленности крестьянства и упрочение неотчуждаемого статуса крестьянских наделов, а мысль о мелкой земской единице - всесословной волости - оказалась в арсенале либералов. Между тем представление о неизменных "крепостнических" идеалах консервативных помещиков до недавнего времени столь сильно довлело над историками, что некоторые из них вопреки очевидным фактам ставили знак равенства между программой так называемой партии "Вести" (именно этот печатный орган прославился в 1860-е гг. последовательной критикой общины) и мерами, осуществленными правительством Александра III.

Возникает резонный вопрос: оправдано ли безоговорочное употребление понятий "реакционный", "консервативный", коль скоро исследователь либо рискует быть не понятым, либо всякий раз должен давать детальные терминологические пояснения? И дело даже не в том, что указанные понятия имеют явный негативный оттенок, поскольку едва ли можно требовать от исторических трудов идеологической и этической стерильности. Однако было бы закономерным ожидать, что собственные взгляды исследователя не будут отождествляться с идеями его героев, что разница между тем и другим станет объектом осмысления и анализа. При этом может выясниться, что традиционные критерии, применяемые при разделении государственных и общественных деятелей на консерваторов и либералов (речь идет об оппозициях "европеизм"/"почвенничество", "конституционализм"/"приверженность самодержавию" и т.п.) имеют слишком общий характер и не могут отразить всех нюансов идейных баталий, разыгрывавшихся на российской политической сцене.

Проиллюстрировать это можно, обратившись к взглядам представителей все той же партии "Вести" - одной из наиболее влиятельных политических группировок 1860 - 1870-х гг. (именно консерватизм кругов, близких к "Вести", характеризовал А. И. Васильчиков в приведенной цитате). Объединявшая в основном крупных земельных собственников, тесно связанных с придворными и правительственными кругами, эта "аристократическая партия" была крайне аморфной в том, что касалось координации собственных усилий и сплочения своих рядов. Русская аристократия оказалась достаточно апатичной, а образ жизни отечественных лендлордов никак не способствовал ни политическому активизму, ни профессиональному отношению к общественной и бюрократической деятельности. Однако репутация дилетантов и верхоглядов, типичных представителей изолированного от российской действительности "космополитического" Петербурга, приклеившаяся к "аристократам", была справедлива лишь отчасти. Недостаток упорства и основательных знаний порой компенсировался у них недюжинной социальной интуицией, нехарактерной для многих сторонников либеральных преобразований, позднее составивших авангард российской "интеллигенции".

Уже в первые годы "оттепели", определявшей политический климат в стране после смерти Николая I, некоторые представители высшего общества выступили с резкой критикой "бюрократического деспотизма", связывая централизацию с эгалитаризмом и стремлением к социальным реформам. Французская революция 1789 г. и европейские потрясения 1848 - 1849 гг. свидетельствовали, по их мнению, что абсолютизм неизбежно ведет к "демократии", а последняя, в свою очередь, - к еще большему всевластию чиновничества. "Стремясь все обнять и быть всеобщей самодеятельницей... верховная власть давно обессилила значение Самодержавия", - утверждал в 1856 г. М. А. Безобразов, подчеркивая несоответствие сложившегося в стране механизма управления исторической традиции (ГА РФ, ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 25).

В условиях подготовки крестьянской реформы особую актуальность для помещиков приобретал вопрос о статусе их земельной собственности. В противоположность реформаторам, которые нередко обращались к русской истории, обосновывая право государства на вмешательство в отношения двух сословий и право крестьян на владение землей, "консерваторы" и в этом случае апеллировали к западному опыту. Идея условного землевладения, писал видный "оппозиционер" генерал С. И. Мальцов, - "мать новейшего социализма, она обязана своим происхождением королевскому деспотизму" (там же, ф. 109, 1 эксп., 1859, д. 61, л. 4).

Строя свои рассуждения на рациональном европейском разделении государственного и гражданского права, на признании за государством ограниченной сферы полномочий, так называемые "крепостники" могли одновременно обращаться и к мифологизированным традиционалистским ценностям эпохи Боярской думы и Земских соборов. Едва ли не единственное, что, вопреки распространенному мнению, отсутствовало в их идеологическом арсенале, - это призывы сохранить социально-политический строй николаевской эпохи. В среде высшего дворянства было много решительных противников крепостного права, которые, увязывая этот институт все с той же бюрократической централизацией, полагали, что крепостническая система препятствует образованию властного и независимого землевладельческого сословия. Основным объектом их критики стала идея, что каждый крестьянин должен быть наделен землей и хотя бы временно прикреплен с этой целью к сельскому обществу. В организации свободной от влияния помещиков общины усматривалась прямая рецепция "социалистических теорий", а сама она нередко именовалась не иначе, как "коммунистическим установлением".

Эти факты, на мой взгляд, достаточно ярко свидетельствуют о том, что конфликт между сторонниками различных путей развития страны накануне 1861 г. никак не укладывается в рамки противостояния западников и традиционалистов. Европейский опыт стал непременной составляющей интеллектуального багажа современников. Характерно, что критики принятого властью и закрепленного в Положениях 19 февраля способа решения крестьянского вопроса связывали его прежде всего с французской социально- политической моделью, противопоставляя ей модель британскую. Франция Наполеона III - страна, где широкое распространение мелкой земельной собственности сочеталось с уравнением политических прав, жесткой административной централизацией и демагогическими апелляциями власти к чувствам "простого народа", - оказалась образцом "демократического цезаризма", чреватого социальными катаклизмами. Идеалом же считалась Англия, в которой крупное землевладение и местное самоуправление, контролируемое аристократией, якобы гарантировали экономическое процветание и политическую стабильность.

Идеалы консервативного дворянства первых пореформенных десятилетий невозможно интерпретировать и с помощью оппозиции "реформаторство"/"охранительство". Вопрос заключался в том, какими должны быть реформы и кому должна принадлежать инициатива в их проведении. Знаменем либеральных реформаторов, признанным лидером которых стал Н. А. Милютин, была идея самодержавия, опирающегося на все сословия, и, соответственно, идея сильной власти, проводящей реформы во всеобщее благо. Активно участвуя в регулировании отношений между сословиями, правительство, по их мнению, не должно было отказываться от роли силы, уравновешивающей естественное преобладание высших классов над низшими. Бывшие крепостные, хотя бы и помимо собственной воли, должны были стать землевладельцами, а не бесприютными пролетариями. Избежав масштабного обезземеливания и пролетаризации крестьянства, Россия, как считалось, могла уберечь себя от социальных взрывов, потрясавших Европу.

Следует ли считать подобную программу либеральной или консервативной? Отвечая на этот вопрос, историк, руководствующийся общепринятыми критериями, может оказаться в безвыходной ситуации. Следует отметить, что в западной литературе последних лет озвучивается точка зрения, согласно которой традиционная политическая терминология неприменима к России. "Политический язык, - пишет американский исследователь А. Дж. Рибер, - использовавшийся как в XIX в., так и большинством историков..., сформирован на основании опыта западноевропейских стран. Если его применять в контексте русской истории, то это лишь сбивает с толку и уводит в сторону от истины... Если речь идет о требовании конституционного представительства и защите частной собственности, тогда "либералами" нужно объявить дворян... Или, например, можно ли рассматривать бюрократическую централизацию и великорусский шовинизм как явные признаки реакционности? Тогда братьев Милютиных следует причислить к сторонникам именно этого лагеря... Едва ли удовлетворительным решением будет назвать подобных деятелей либерально- консервативными. Точно так же невозможно прийти к какому-либо определенному суждению по этому поводу на основе абстрактных, "объективных" критериев..." (Рибер А. Дж. Групповые интересы в борьбе вокруг Великих реформ // Великие реформы в России. 1856 - 1874. М., 1992. С. 50 - 51). В этих наблюдениях очень много верного. И все же, на мой взгляд, нельзя согласиться с выводом, что "для описания политической жизни России требуется совершенно иная терминология" (там же). Ведь именно западная терминология была (и остается!) важнейшим средством осмысления политических процессов.

Вернемся, однако, ко взглядам современников Великих реформ. Постоянно ссылаясь на авторитет европейских экономистов, представители консервативного дворянства 1860 - 1870-х гг. (П. Ф. Лилиенфельд, гр. В. П. Орлов-Давыдов, кн. Н. А. Лобанов-Ростовский) заявляли: общинное владение "останавливает всякую личную предприимчивость - основание прогресса, уничтожает... желание трудиться" (Европеец. Молодая Россия. Штутгарт, 1871. С. 79 - 80). Наделение крестьян землей не гарантирует страну от появления пролетариата, поскольку забота о собственнике помимо его усилий - химера. Но наиболее пагубные последствия крестьянской реформы, полагали эти деятели, заключаются в том, что она расшатала понятия о собственности; изолировав крестьян от помещиков, привела к усилению бюрократии и росту социальной напряженности в деревне; наконец, способствовала экономической деградации естественной опоры престола - поместного дворянства. Восприятие крестьянства как некой стихийной силы, грозящей социальным взрывом, страх перед растущим отчуждением двух "миров", понимание того, что дворянские усадьбы уподобляются островкам в море, которое в любой момент может их поглотить, - вот что в конечном счете лежало в основе выступлений дворянства. Поэтому "аристократы" и ратовали за создание условий для коренного переустройства социальной структуры и системы власти в деревне. "Действительная опасность, - писал в 1879 г. Н. А. Лобанов-Ростовский, - заключается не в нигилисте, а в крестьянине, которому скажут: ты достаточно силен, чтобы не платить налогов и захватить земли короны и крупных собственников. У нас революция должна принять форму пугачевщины. Авторитет царской власти и страх еще удерживают крестьянина, но во время мятежа авторитет исчезнет; страх на некоторое время сохранится, но слабость правительства, не располагающего никакой поддержкой, кроме жандарма и солдата, станет совершенно очевидной... Так что ситуация будет хуже, чем когда-либо" (РГАДА, ф. 1412, оп. 5, д. 198, л. 7 - 8).

Позитивная программа "аристократов" заключалась в создании благоприятных условий для разрушения общины, в резком усилении роли землевладельцев в местной жизни, в предоставлении им права участвовать в обсуждении законов. Не имея возможности останавливаться на анализе того, насколько реалистичной была такая программа, отмечу лишь, что она носила достаточно умозрительный характер и не учитывала всей сложности социальных процессов, характерных для пореформенной России (подробнее см.: Христофоров И. А. "Аристократическая оппозиция реформам и проблема организации местного управления в России в 50 - 70-е годы XIX века" // (Отечественная история. 2000. N 1). Однако произвольность построений парадоксально сочеталась в ней с острым ощущением надвигающейся катастрофы, столь характерным и для позднейшей консервативной мысли. "Аристократы" не питали никаких иллюзий относительно "стихийного монархизма", "охранительных инстинктов" крестьянства и эффективности существовавшей административной системы. В то же время они противопоставляли идее об "особом пути" России признание универсальности социально-экономических законов. В их построениях сложно обнаружить и акцент на "мистическо-религиозном" смысле самодержавия, что, по мнению некоторых современных историков, следует считать важнейшим признаком русского консерватизма. Как это часто бывает, реальность далеко не всегда умещается в исследовательские схемы, необходимость которых, впрочем, едва ли имеет смысл отрицать, если, конечно, учитывать существование переходных и смешанных форм и "пограничных зон", применимых к сфере идеологии ничуть не меньше, чем к политике, экономике и культуре.

В этой связи мне хотелось бы остановиться на проблеме взаимосвязи либеральных и консервативных концепций. С тех пор, как в последней трети XVIII в. идеи европейского Просвещения оказались востребованными зарождавшейся русской политической мыслью, разделение на "сторонников прогресса" и "защитников традиций" стало, пожалуй, наиболее значимым, структурирующим фактором общественного сознания российской интеллектуальной и политической элиты. Хорошо известно, что европейский консерватизм конца XVIII - начала XIX в. в значительной мере явился реакцией на ужаснувшую многих современников социально-политическую практику Великой французской революции, а не на рационалистические идеи, ее подготовившие. Поэтому взгляды таких западных консервативных мыслителей той эпохи, как Э. Берк, Ж. де Местр или Р. де Шатобриан, едва ли можно считать антитезой Просвещению, поскольку развивались они на той же мировоззренческой, ментальной основе, что и идеи их противников. Между приверженцами двух идеологических парадигм никогда не существовало глубокой пропасти, а их споры были спорами людей, по меньшей мере хорошо понимавших друг друга. Таким образом, в европейских политических баталиях изначально присутствовала возможность компромисса, того самого либерально-консервативного синтеза, об отсутствии или даже недостижимости которого в российской истории так много говорится в последнее время.

Россия и в этом отношении была обречена на свой, неповторимый путь. Отечественный политический дискурс, строившийся на западных понятиях и методах и чутко реагировавший на эволюцию западной мысли, не может быть ни сведен к европейскому, ни понят в отрыве от него. Одним из следствий такого положения, очевидно, можно считать отсутствие четкого водораздела между русскими "охранителями" и "прогрессистами", подвижность критериальных границ, которые очень часто препятствуют однозначной квалификации того или иного деятеля или даже целого политического течения в рамках дихотомии "консервативный"/"либеральный".

На мой взгляд, мировая тенденция к синтезу консервативных и либеральных идей, ценностей, технологий имела в XIX в. место и в России. Однако этот процесс не имел здесь перспективы для завершения, что, вероятно, стало одной из причин катаклизмов, которые обрушились на нашу страну в XX в. Так или иначе, это интереснейшее явление заслуживает пристального внимания и дальнейшего изучения.