М. М. Шевченко: Реабилитировать тему русского консерватизма

Всесторонняя и всеобъемлющая реконструкция консервативной составляющей российской общественно-политической истории XIX - начала XX в. представляет в настоящее время тем большие трудности для исследователей, чем более они поддаются соблазну прийти к заключению, что тут-то уже все достаточно "ясно". В этом случае они заведомо лишают себя возможности видеть явление иначе, чем глазами его исторических противников. Либерализм и радикализм, господствовавшие среди русской интеллигенции XIX в., психологически гораздо ближе людям современной эпохи. В прошлом же, как известно, легче всего различать то, что напоминает нам сегодняшние общественные нормы.

Специфика нынешней ситуации заключается в том, что теперь стало если не невозможно вообще, то во всяком случае чрезвычайно затруднительно установить через исторический источник собственную психологическую связь, если так можно выразиться, душевно-интеллектуальный контакт со стихией русского консерватизма, т.е. идеологией и морально-этическими установками, политической практикой и формами социального поведения, обусловленными традиционными ценностями. В настоящее время можно с уверенностью констатировать, что в России уничтожение традиционной культуры завершилось полностью. "Исторический прогресс" одержал в отрицательном смысле полную и безоговорочную победу. Незначительные остатки традиционных культурных норм и отношений, которые сохранялись на протяжении всей тоталитарной эпохи, с падением "железного занавеса" исчезли на наших глазах. Теперь с культурой, ценности которой защищали русские консерваторы XIX - начала XX в., нас уже, по сути, ничто непосредственно не связывает. Безотчетная ностальгия по ней способна создавать лишь комплекс "внутреннего эмигранта" либо порождать интеллектуальный экстремизм, стремление прорваться к потерянной "традиции", результатом чего является безудержное мифотворчество, еще более отдаляющее от традиционной культуры. Скажем, нынешние толки в обществе о реставрации монархии в России лишь обнаруживают, до какой степени в наши дни среди публики, включая, по-видимому, и любителей истории, отсутствует сколько-нибудь глубокое или просто серьезное представление о том, что собой представляло историческое российское самодержавие, особенно периода империи. Уже поэтому попытки объяснить интерес современных исследователей к русскому консерватизму политической ангажированностью могут вызывать только иронию.

Миновала также эпоха безраздельного господства в нашем обществе сциентистского оптимизма - "кризис рациональности" ощущается сегодня весьма отчетливо. Парадигма "исторического прогресса" и ранее, во времена своего торжества, не удовлетворяла полностью духовных потребностей общества и, в частности, профессиональных, точнее исследовательских потребностей историков. Есть ли теперь смысл не слишком утешительные итоги двухвекового процесса преобразования России - то революционного, то эволюционного - продолжать объяснять лишь "злокозненностью" всевозможных консерваторов? При анализе данной проблематики не продуктивны ни методы "классового подхода", как в тоталитарном XX в., ни взгляд на историческую науку как на соучастницу общественного движения, свойственный либерально-гуманному XIX в. Тема российского консерватизма должна быть реабилитирована так же, как в недавнее время была реабилитирована тема российского либерализма. Устранение глубоко укоренившегося схематизма и односторонности в оценке и освещении консервативной составляющей российской истории Нового времени, думается, способно открыть широкие исследовательские перспективы. При этом углубленного изучения и переосмысления требуют многие проблемы, по одной из которых я попытаюсь высказать некоторые конкретные соображения.

Всем хорошо известно выражение "теория официальной народности". Этот концептуальный термин прочно укоренился в научном сознании, хотя его конкретно-исторический смысл истолковывался и истолковывается далеко не однозначно, а само понятие употребляется в различных значениях. В течение последних десятилетий разноречия нарастают, и для современной историографии характерны споры о корректности использования этого термина в различных случаях. Словосочетание "официальная народность", как известно, впервые употребил историк общественной мысли и общественного движения А. Н. Пыпин. В гегельянском духе априорно приняв за основу исторического процесса идею народности, он всякую идейность, на которой не видел печати прогресса в современном ему понимании, все консервативное в бытии общества и стремлениях государства попросту обобщил понятием "народность официальная". Официальная, поскольку во главе консервативных тенденций стояло государство, представитель которого министр народного просвещения С. С. Уваров выдвинул формулу "Православие, Самодержавие, Народность", сделавшуюся, по утверждению историка, "краеугольным камнем" целой-де идейной системы. Эта система - продолжение всех консервативных тенденций предыдущего царствования, полагал Пыпин, была интегральной основой всей внутренней и внешней политики императора Николая I, ее проявлением были журналистика Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча, О. И. Сенковского, драматургия Н. В. Кукольника, творчество А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя позднего периода, научная и преподавательская деятельность М. П. Погодина и С. П. Шевырева.

Схему Пыпина поддержал своим авторитетом С. А. Венгеров, затем пополнил фактами А. А. Корнилов, заговорив о "теории официальной народности". Определенный скепсис по отношению к пыпинско-корниловской схеме М. А. Полиевктова, справедливо изобличенная философом Г. Г. Шпетом бездоказательность истолкования Пыпиным понятия "народность" из формулы Уварова вопреки текстам, вышедшим из-под пера самого министра, глубоко и обоснованно показанная им необходимость видеть границы личного мировоззрения Уварова и изучать его роль в формировании правительственной политики (см.: Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии. Ч. 1. Пг., 1922) - все это как-то сразу затерялось где-то на периферии исторической мысли и не привлекало к себе внимания. Расширительное толкование "официальной народности" как интегральной идейной основы внутренней или даже всей политики Николая I, при котором теряют значение или выглядят малосущественными для конечных выводов мировоззренческие и политические различия между С. С. Уваровым, М. П. Погодиным и С. П. Шевыревым, между линией ведомства народного просвещения и III отделением императорской канцелярии, получило широкое бытование в пореволюционной отечественной литературе. Это могло сочетаться с богатством фактического материала или с неверной пыпинской трактовкой уваровской "народности" как крепостного права, или с включением в перечень производных от "официальной народности" не только правительственной политики, но и всего, так сказать, "непрогрессивного" в русской культуре: прозы М. Н. Загоскина, музыки А. Ф. Львова, архитектуры К. А. Тона и т.п. В работах исследователей последних десятилетий в области русского общественного движения наряду с интересными и ценными инновациями сохранялось противоречащее последним все то же употребление ключевого концептуального термина.

Таким образом, когда в восприятии исследователя в рассматриваемом понятии сливаются в одно уваровская триада и консервативная идейность общества, центральными фигурами которой предстают Погодин и Шевырев, и при этом общее влияние "официальной народности" на русскую общественную мысль признается, как правило, незначительным, а "народность" из тройственной формулы расценивается как не более чем казенный национализм, то сам Уваров вполне логично представляется как малозначительный персонаж в истории внутренней политики самодержавия, заурядный чиновник-карьерист, награждаемый эпитетами "ханжа" и "мракобес". Но в работах последнего десятилетия, впечатляюще расширивших источниковую базу изучения политики самодержавия в области народного просвещения и печати, а также взглядов и деятельности С. С. Уварова, среди которых первое место занимает капитальный труд Ф. А. Петрова (см.: Петров Ф. А. Российские университеты первой половины XIX века. Формирование системы университетского образования. В 4 кн. Кн. 1 - 3. М., 1998 - 2000), знаменитый министр объективно предстает как европейски известный ученый, дальновидный политик, выдающийся государственный деятель и организатор науки, а смысл его формулы, лозунга (mot-d'ordre), как именовал ее сам Уваров, в очень существенной мере не совпадает с тем, что привыкли называть "теорией официальной народности". Возникшая в последнее время тенденция к переоценке значения данного понятия становится вполне понятной.

Лозунг "Православие, Самодержавие (официально везде именно в таком, а не ином порядке!), Народность" представлял собой, по сути, гражданскую модификацию старинного военного девиза "За Веру, Царя и Отечество!". Можно согласится с Н. И. Казаковым, что он имел ведомственное значение и применялся в основном Министерством народного просвещения, а не являлся какой-то универсальной "теорией" (см.: Казаков Н. И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст. 1989. М., 1989). Ф. А. Петров обнаружил важные и принципиальные расхождения Шевырева и Погодина между собой в их печатных выступлениях на страницах "Москвитянина", доказал их самостоятельность по отношению к уваровской триаде, наконец, показал серьезное идейное воздействие двух историков на часть университетской молодежи, особенно на некоторых славянофилов. Л. М. Дурдыева в своей диссертации, полагая, что вопрос о генезисе "теории официальной народности" связан с эволюцией мировоззрения С. С. Уварова, фактически исходит из того, что его личные взгляды и сама "теория" не тождественны (см.: Дурды ева Л. М. С. С. Уваров и теория официальной народности. Дисс. ... канд. ист. наук. М., 1996).

Итак, строго говоря, "теория официальной народности" - это не Уваров, не профессора-"уваровцы", не уваровский лозунг. В полном смысле - ни то, ни другое, ни третье... Но тогда что же?

Отмечая также известную самостоятельность Погодина и Шевырева по отношению к любой администрации, цензурные проблемы погодинского "Москвитянина", сссылаясь на свойственную любой полемике тенденцию придавать сниженное истолкование позиции оппонента, В. А. Кошелев предложил считать мифом сложившиеся в литературе представления об "официальной народности". По существу, это то же, что считать автором "теории" не министра С. С. Уварова, а историка А. Н. Пыпина.

По-видимому, если мы стремимся усовершенствовать наши представления об истории российского самодержавия XIX в., то должны четко различать три взаимосвязанных, но не совпадающих явления:

- личное мировоззрение С. С. Уварова и его эволюцию;

- лозунг "Православие, Самодержавие, Народность" как факт внутренней политики самодержавия эпохи Николая I;

- консервативные концепции русской народности, возникшие в 1830-е гг., как факт истории общественной мысли.

От употребления термина "теория официальной народности", на мой взгляд, целесообразно отказаться. Он не столько объясняет консервативные тенденции в российской истории XIX - XX вв., сколько блокирует их серьезное изучение. Это, по сути, красный флажок между исследователем русского консерватизма и предметом его исследования.