Литература

1.Аюпова Л.Л. Языковая ситуация: социолингвистический аспект. – Уфа, 2000.

2. Аврорин В.А. Проблемы изучения функциональной стороны языка (к вопросу о предмете социолингвистики). – Л., 1975.

3. Баскаков А.Н., Насырова О.Д. Языковые ситуации в тюркоязычных республиках Российской Федерации // Языки Российской Федерации и зарубежья: статус и функционирование. – М., 2000. – С.34-129.

4. Беликов В.И., Крысин Л.П. Социолингвистика. – М., 2001.

5. Горячева М.А. Типология языковых ситуаций: Российская Федерация: Автореф. дис… д-ра филол. наук. – М., 2003.

6. Дьячков М.В. Миноритарные языки в полиэтнических (многонациональных) государствах. – М., 1996.

7. Журавлев В.К. Внешние и внутренние факторы языковой эволюции.– М.,2004.

8. Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник / Под ред. Л.Ю. Иванова, А.П. Сковородникова, Е.Н. Ширяева и др. – М.,2007.

9. Лингвистический энциклопедический словарь. – М., 1990.

10. Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика. – М., 2000.

11. Стернин И. А. Социальные факторы и развитие современного русского языка // Теоретическая и прикладная лингвистика. – Вып. 2. Язык и социальная среда. – Воронеж, 2000. –С. 4-16.

12. Солнцев В.М., Михальченко В.Ю. Национально-языковые отношения в России на современном этапе // Языковая ситуация в Российской Федерации. – М., 1991.

13. Швейцер А.Д. Современная социолингвистика. – М., 1977.

14. Labov W., Ash S., Boberg C. The Atlas of North American English: Phonetics, phonology and sound change. Berlin: Mouton/de Gruyter, 2006.

15. Fishman. Language and ethnicety in minority sociolinguistic perspective/ – Clevedon; Philadelphia, 1989.

2. Взаимодействие языков. Билингвизм

2.1 Социалемы, лингвемы: соотношение, контактирование,

характер взаимодействия

Социум, языковой коллектив (социалема) и язык (лингвема) являются составляющими, на которые опирается социальная история языка.

Внутренние и внешние языковые изменения. В истории языков различают изменения внутренние (или внутриязыковые), происходящие в самом языке, и внешние, связанные с изменениями в социальных функциях языка. Вот примеры внутриязыковых изменений: 1) в фонетике: появление новых звуков (например, в раннем праславянском языке не было шипящих: [ж], [ч], [ш] – довольно поздние звуки во всех славянских языках, возникшие в результате смягчения звуков соответственно [г], [к], [х]) и т.п); 2) в грамматике: утрата каких-то грамматических значений и форм (например, в праславянском языке все имена, местоимения и глаголы имели, кроме форм единственного и множественного числа, еще формы двойственного числа, употреблявшиеся, когда речь шла о двух предметах; позже категория двойственного числа утратилась во всех славянских языках, кроме словенского); примеры противоположного процесса: формирование (уже в письменной истории славянских языков) особой глагольной формы – деепричастия; разделение прежде единого имени на две части речи – существительные и прилагательные; формирование относительно новой в славянских языках части речи - числительного. Иногда грамматическая форма меняется без изменения значения: раньше говорили городы, снеги, а сейчас города, снега; 3) в лексике: многочисленные и исключительно разнообразные изменения в лексике, фразеологии и лексической семантике.

Внешние языковые изменения – это изменения в судьбе языка: в характере его использования, в отношении людей к языку. Например, с течением времени могут расшириться или сузиться общественные функции языка и сферы его использования; измениться его юридический статус, его престиж дома и за рубежом. Язык может получить распространение как средство межэтнического или межгосударственного общения или, напротив, утратить роль языка-посредника. Важными событиями социальной истории языка являются создание его письма и письменности, сложение его литературной (нормированной) формы существования, появление литературной традиции и создание шедевров искусства слова.

В истории языков изменения внутренние и изменения в судьбе языка часто переплетены. Наиболее глубокие процессы социальной истории языка обычно или приводят к изменениям в структуре, или как-то отражаются в ней. Например, превращение диалекта в койне (наддиалектное средство общения) может сопровождаться отказом от узкоместных особенностей речи или заимствованием диалектных явлений более широкого ареала. Вытеснение одного языка другим может заключаться в постепенном разрушении его структуры. Именно так постепенно угасал в Германии XVII – начала XVIII в, славянский язык полабян. Внутренние изменения обычно происходят также и в ассимилирующем языке.

Эволюция психики человека и язык. Основные тенденции в развитии способности человека познавать мир состоят в возрастании абстрактности и логической связности мышления. Кроме того, изменяются некоторые параметрические (количественные) показатели: возрастает скорость интеллектуальных процессов; укрупняются семантические блоки, которыми оперирует мышление; увеличивается информационная емкость вычислительных единиц (высказываний).

В средние века начинали учиться грамоте не раньше 10 лет; читать по-церковнославянски, например, учились два года. Во времена Эразма Роттердамского читали только вслух, а если кто глазами опережал голос, то это казалось почти чудом. Эразм, при всем почтении гуманистов к римским классикам, считал, что Цицерон слишком многословен. Современному читателю многословным, медленным кажется не только Эразм, но и авторы прошлого века.

Для языков первобытной поры было характерно изобилие конкретных наименований, что позволяло с максимальной подробностью говорить о явлениях физического мира и труда, но затрудняло абстрактное мышление. Одна из магистральных линий в истории лексики как раз и состояла в частичной постепенной утрате («забывании») массы конкретных наименований и сложении лексических средств для передачи обобщающих и абстрактных понятий.

Письмо, позволив человеку хранить часть информации не в памяти, а в записи, со временем заметно ослабило возможности памяти, особенно механической. А творческая (левополушарная) память не столько запоминает тексты, сколько создает их заново. Усиление абстрактности человеческого мышления приводит к укрупнению и растущей абстрактности грамматических категорий, В этом причина таких процессов, как: 1) постепенная утрата семантических оснований в разделении имен и глаголов на словоизменительные классы (типы склонения и типы спряжения) в индоевропейских языках; 2) обобщение глагольных способов действия в категории вида в славянских языках; 3) обобщение счетных слов в грамматическом классе числительных; 4) преодоление конкретной множественности в категории числа (утрата в разных языках двойственного и тройственного чисел), 5) тенденция к замене многочленных противопоставлений бинарными (двойными) в местоимениях.

В фольклорных записях почти отсутствует подчинительная связь простых предложений в составе сложных. Бессоюзие и сочинительные союзы (и, а, но, да, или) могли выразить только самые простые и общие отношения между двумя предложениями (т.е. между двумя событиями, о которых сообщали предложения). Усиление связности, логической расчлененности и точности мышления, а также потребности точной письменной передачи информации привели к появлению многочисленных лексико-грамматических показателей этих отношений. В этой связи можно указать также на поздние по времени появления узкоспециализированные предлоги в славянских языках. Например, русские предлоги вследствие, благодаря, ввиду, в результате, в связи, по причине и т. п., выражая общее значение причины, отнюдь не синонимичны. Стремление говорящих к максимально точному выражению мысли обусловило разнообразие и тонкую дифференцированность модальной лексики (ср. различия между хочу, хочется, охотно, не прочь и т. п.).

С интеллектуализацией общения, с расширением метаязыковой рефлексии связано развитие средств различения своей и чужой речи. В современных письменных языках развились не только четкие формы прямой и косвенной речи, но и средства, позволяющие в разных дозах, с различными экспрессивными целями соединять и различать авторское и «чужое слово» (несобственно-прямая, «полупрямая» речь, разные приемы цитирования и т.п.). Расширяются также средства метаязыкового комментирования речи.

Однако естественные языки, по-видимому, не вполне справляются с потребностями человека оперировать массой абстрактно-логической информации (естественно-научной и в особенности технической). Отсюда – бурное развитие вспомогательных искусственных семиотик, таких, как математические знаки, химическая номенклатура и символика, знаки дорожного движения, международная библиотечно-библиографическая классификация УДК (Универсальная десятичная классификация), семиотические средства патентных описаний, карт, схем, чертежей, планов, а также многочисленные языки общения человека и компьютера.

Исключительно разнообразны взаимоотношения между отдельными языками, с одной стороны, и некоторыми другими социальными параметрами человека и человечества, с другой. Н.Б. Мечковская отмечает, что в ряду таких базисных параметров («измерений»), вслед за языком, обычно называют этничность (национальность), гражданство (подданство), вероисповедание. В учебном пособии автора приводятся примеры кардинальных диспропорций между основными измерениями человечества. Если языков на Земле 5-6 тысяч, то этносов – примерно 1300; государств – около 220, в том числе государств-членов ООН – примерно 200; число же отдельных конфессий, если включать в него бесчисленные культы и верования в странах Третьего мира, неопределенно велико. Эти цифровые «разбежки» говорят о том, что на карте мира географические границы языков, этносов, государств и религий отнюдь не совпадают. Тем не менее, конфигурации четырех географических карт мира – языковой, этнической, политической и конфессиональной – взаимозависимы и соотносимы, особенно в исторических объяснениях. Наиболее близки друг другу карта языков и карта народов мира, поскольку обе они основаны на генеалогической классификации языков.

Коммуникативно-функциональное разнообразие языков поражает не меньше, чем их структурная пестрота. На Земле нет двух тождественных языковых ситуаций, нет двух языков с равным объемом коммуникации, с одинаковой историей и с одинаковым будущим. Есть языки, на которых говорят и пишут миллионы людей в разных странах на всех континентах, и есть языки, родные всего для нескольких сот человек в одном-единственном селенье.

Есть языки, письменная история которых насчитывает тысячи лет, – таковы ведийский язык и санскрит (разновидности древнеиндийского языка, начало литературной традиции - ХV в. до н.э.), древнееврейский язык (время сложения «Торы», первых пяти книг Ветхого Завета, - XIII в. до н.э.), литературный древнекитайский язык (начало иероглифического письма - IX в. до н.э.). И есть языки, которые возникли в XIX - XX вв. в считанные годы, причем возникли обычным для языков путем – сами собой, стихийно (не «в кабинете»), в результате длительных контактов разноязычных людей и смешения их языков. Это пиджины и креольские языки, и их известно около 100. Из 5-6 тысяч языков Земли только около 600 языков имеют системы письма, но лишь около 300 из них реально используются в письменной коммуникации.

Есть языки, которые, хотя и имели письменность и литературную традицию, однако утратили коллектив исконных носителей, и стали поэтому языками мертвыми. Таковы древнеегипетский язык (на нем сохранились самые ранние в истории человечества иероглифические записи, датируемые IV тысячелетием до н.э.), авестийский язык (тексты с X в. до н.э.), латынь (собственно латинская письменность - с IV в. до н.э.), старославянский язык (первые памятники - 863 г.). И есть язык возрожденный, через две с половиной тысячи лет вновь ставший средством живого общения народа – так произошло с древнееврейским языком (ивритом).

Есть языки, в которых литературная («правильная») речь ещё почти не отличима от диалектной. А в исландском языке эта оппозиция отсутствует по другой причине: в нем просто нет диалектов. Известны литературные языки, которые не используются в неофициальном, частном, дружески-фамильярном общении – например, литературный арабский язык...

У каждого языка – неповторимая социальная и культурная история, свое место в своем социуме, свои перспективы в будущем. Однако уникальность судьбы отдельного языка не означает, что нет общих закономерностей, типичных линий развития, типологически близких судеб. Вот почему для социальной лингвистики мало перечня отдельных ярких случаев: требуется типологическое освещение всего разнообразия языков. Это и составляет содержание социальной (функциональной, или социолингвистической) типологии языков.

Языковые контакты. Одним из важнейших внешних факторов исторического развития языка в современном языкознании признаются языковые контакты. Науке практически неизвестны гомогенные в структурном и материальном отношении языки, развитие которых протекало бы в изоляции от внешних воздействий: это обстоятельство позволяет, очевидно, утверждать, что в некотором самом общем смысле все языки могут быть охарактеризованы как «смешанные». Последствия языковых контактов настолько разнообразны и значительны – в одних случаях они приводят к различного рода заимствованиям, в других – к конвергентному развитию взаимодействующих языков (соответственно усиливающему центробежные тенденции в развитии отдельных представителей внутри групп родственных языков), – в-третьих, – к образованию вспомогательных «общих» языков, в-четвертых, – к языковой ассимиляции, – что в некоторых направлениях лингвистики именно в факте контактов усматривали даже решающий стимул развития языковой системы. Важность изучения языковых контактов и их результатов обусловливается тем фактом, что оно способно пролить свет и на особенности самого строения языковой системы.

Языковые контакты – сложный и многоступенчатый процесс, тесно связанный с развитием общества. Уже такая общая характеристика как активность или пассивность той или иной стороны, участвующей в контакте, определяется внелингвистическими факторами – культурным или социальным авторитетом носителей того или иного языка, обусловливающим функциональную важность последнего: это тем более очевидно, если учесть, что языковые контакты как правило предполагают существование ряда иных – культурных, экономических и т. п. контактов, вплоть до этнических.

Каузальный аспект языковых изменений, наступающих в процессе контактов, как, впрочем, и в процессе языкового развития в целом, в настоящее время изучен далеко не достаточно. Тем не менее бесспорно, что причины контактно обусловленных преобразований языка лежат не столько в структуре взаимодействующих языков, сколько за ее пределами. С другой стороны, нельзя сомневаться в том, что каждое подобное преобразование является следствием взаимодействия целой совокупности причин. К совершенно определенным результатам (например, к общему упрощению морфологической системы, к тенденции к аналитизму и т.п.) приводит уже сам факт языкового контакта, который объективно направлен на устранение идиоматической части каждой из взаимодействующих структур. Хорошо известно, что изменения в фонологической и, отчасти, морфологической системах языка находятся в определенной зависимости от соответствующих изменений в лексике. Вместе с тем при этом следует иметь в виду и многочисленные структурные «факторы» языка, способствующие или препятствующие тем или иным конкретным преобразованиям. Так, достаточно очевиден факт, что при прочих равных условиях наиболее подвержен такого рода преобразованиям язык в условиях контакта с близкородственным языком, характеризующимся большим структурным и материальным сходством (ср. также обычные факты массовых междиалектных заимствований в рамках единого языка). Наоборот, в слабой степени проницаемы контактирующие языки, характеризующиеся глубокими структурными различиями (ср., например, различное место китаизмов в структурно близких китайскому языках Юго-Восточной Азии, с одной стороны, и в агглютинативном японском языке, с другой).

Замечено, что иноязычная лексика легче усваивается языками с преобладанием нечленящихся с синхронной точки зрения слов, и труднее – языками с активно функционирующими способами словосложения и словообразования. С другой стороны, включение в систему новых лексем стимулируется и такими внутренними «факторами», как: а) низкая частотность употребления соответствующих исконных слов, делающая их нестабильными, б) наличие неблагоприятной синонимии, в) потребность в экспрессивной синонимии и эвфемизмах и др. Именно структурными параметрами языка обусловлено резко различное отношение языков к синтаксическим заимствованиям. Наличие в фонологической системе языка так называемых «пустых клеток» способствует обогащению его фонемного инвентаря как за счет внутриструктурных преобразований, так и за счет благоприобретенного материала. Сказанного, по-видимому, достаточно для того, чтобы прийти к общему выводу о том, что только при исследовании внутренних факторов можно решить вопрос, почему одни внешние воздействия оказывают влияние на язык, а другие – нет.

Двуязычие и некоторые его виды. Одним из основных понятий теории языковых контактов является понятие билингвизма, вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже основной задачей исследования контактов (здесь не затрагивается понятие полилингвизма или многоязычия, в принципе сводимого к совокупности двуязычий). Именно в двуязычных группах говорящих одна языковая система вступает в контакт с другой и впервые происходят контактно обусловленные отклонения от языковой нормы, называемые здесь вслед за У. Вайнрайхом интерференцией, и которые в дальнейшем выходят за пределы билингвистических групп.

Под двуязычными лицами обычно понимаются носители некоторого языка А, переходящие на язык Б при общении с носителями последнего (при этом чаще всего один из этих языков оказывается для них родным, а другой – благоприобретенным).

Следует при этом отметить, что оживленно обсуждавшийся в прошлом вопрос о степени владения говорящим вторым языком (активность, пассивность и т. п.) при «подлинном» билингвизме едва ли можно отнести к числу важных не только ввиду того, что в условиях языкового контакта речь идет лишь о коллективном билингвизме, но и в силу того обстоятельства, что единственным следствием недостаточного владения вторым языком может являться его неполноценное усвоение, как это имеет место в так называемых «креолизованных» языках. Не имеет при этом значения и то обстоятельство, характеризуется ли данный факт билингвизма использованием второго языка с функционально неограниченной сферой употребления или применением того или иного вспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно разграничение двух различных видов двуязычия – несмешанного и смешанного.

При первом виде двуязычия усвоение второго языка происходит в процессе обучения, в ходе которого обучающемуся сообщаются правила установления соответствий между элементами родного и изучаемого языков и обеспечивается рациональная система закрепления этих соответствий в памяти. При нем языковая интерференция со временем постепенно ослабевает, уступая место правильному переключению от одного языка к другому. При «смешанном двуязычии» (термин Л.В.Щербы), устанавливающемся в процессе самообучения, оба языка формируют в сознании говорящего лишь одну систему категорий таким образом, что любой элемент языка имеет тогда свой непосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае языковая интерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и приводя к образованию языка с одним планом содержания и двумя планами выражения, квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с двумя терминами». Следует отметить, что несмешанное двуязычие характерно для языковых контактов, происходящих в условиях высокого уровня образования и культуры.

Из сказанного должно следовать, что для адекватного понимания механизма языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает описание процесса контакта в виде моделей обучения с направленностью на «обучаемого», поскольку по крайней мере одна из контактирующих сторон обучает другую пониманию языка и говорению на нем.

Отображение языковых контактов в системе языка. В истории языков принципиально важно разграничивать два различных следствия языковых контактов — заимствование отдельных языковых элементов (усвоение большего или меньшего числа субстантных или структурных характеристик) в самом широком смысле слова, с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В последнем случае обычно имеет место последовательное вытеснение языка из различных сфер функционирования языком межплеменного или международного общения типа lingua franca (ср., например, роль языка кечуа для индейского населения Эквадора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического побережья Бразилии).

В отличие от него языковые заимствования с необходимостью предполагают непрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике сложилась тенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных языковых элементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в действительности оба явления встречаются практически достаточно часто.

Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не столько различная степень интенсивности языкового контакта, сколько разные социальные или политические условия, в которых этот контакт осуществляется. Вместе с тем, по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит к более или менее полноценному усвоению языка и, следовательно, к языковой ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других – к неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так называемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков». При структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым «оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на синтаксические способы выражения грамматических значений (в них отсутствуют, например, такие избыточные черты европейских языков, как род, число, падеж у местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и существенно редуцированным словарным инвентарем, креолизованные языки отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования, поскольку они являются родными языками определенных этнических групп в Вест-Индии, Западной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то время как пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной сферой функционирования (последняя черта характеризует и искусственные вспомогательные языки типа эсперанто и идо). В большинстве случаев эти языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или экономических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить, что в современной специальной литературе подчеркивается не смешанная, а односторонняя – почти во всех случаях индоевропейская – принадлежность рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий уровень их лексической гомогенности).

В последней связи необходимо остановиться на понятии «смешанного языка», разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений языковой интерференции, оказалась связанной со значительными трудностями, породившими длительную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время (в стороне, естественно, остается понятие типологической «смешанности» реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению, можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л.В.Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие смешения языков – одно из самых неясных в современной лингвистике». Всю историю сравнительного языкознания сопровождают в этом отношении две резко различных линии. С одной стороны, хорошо известна широкая тенденция к отказу от какого-либо противопоставления «смешанных» языков «чистым», представленная именами А.Шлейхера, У.Уитни, А.Мейе, О.Есперсена, Э.Петровича и мн. др. С другой стороны, не менее широкое направление исследований утверждало целесообразность такого противопоставления: ср. работы Г.Шухардта, Я.Вакернагеля, А.Росетти и мн. др.; наконец, Л.В.Щерба, различавший простое заимствование и языковое смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточные между обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются.

Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А.Мейе о том, что всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его сохраняется языковое сознание непрерывной традиции. Однако апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекватному решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее представители обращали слишком мало внимания на поиски критериев определения смешанности языка.

В настоящее время одни из них (например, А.А.Реформатский) признают язык смешанным, если контактное воздействие затронуло не только его лексику, но и фонологическую и морфологическую системы, другие – если это воздействие распространилось на любую из сторон языковой структуры, третьи – если оно привело к становлению языка с таким двусторонним родством, при котором трудно определить, элементы какого из них преобладают. Нетрудно убедиться в необоснованности попыток количественного определения смешанности языка. Даже не говоря о произвольности любого принимаемого количественного порога смешанности языка, можно заметить тот факт, что количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре.

Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах определенного – обычно, хотя и не всегда, относительно ограниченного – географического ареала приводят к конвергентному развитию контактирующих языков (см. об этом далее). В итоге оказалось возможным постулировать существование языковых союзов, характеризующихся той или иной общей для входящих в них языков независимо от их генетических взаимоотношений совокупностью структурно-типологических, а иногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследования ареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности  структурного схождения языков, длительное время контактировавших на определенной территории, высказывалась неоднократно и ранее, теория языковых союзов была впервые разработана Н.С.Трубецким и Р.О.Якобсоном.

Так, среди относительно лучше изученных балканского, западно-европейского, древнепереднеазиатского и гималайского языковых союзов первый – в составе греческого, албанского, румынского, болгарского, македонского и, отчасти, сербско-хорватского языков – характеризуется, например, такими чертами, как различие так называемого «артикулированного» и «неартикулированного» склонения, совпадение форм генитива идатива, функционирование постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива, описательное образование (посредством глагола хотеть) формы будущего времени, построение числительных второго десятка по типу два + на + десять и т. п.

Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения, указывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные в этом смысле обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на материале фонологических языковых союзов. В становлении языковых союзов определяющая роль обычно предполагается за авторитетом какого-либо из языков, входящих в данный ареал, и значительно реже – за общим для данной территории языковым субстратом.

С точки зрения проницаемости для явлений языковой интерференции дает себя знать качественное различие отдельных структурных уровней языка.

Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У.Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована большая часть других контактно обусловленных изменений – фонологических и морфологических (исключение составляют синтаксические), то нетрудно увидеть, к каким далеко идущим для структуры языка последствиям они способны приводить. По степени фонетической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем, далеко не всегда параллельно, лексические заимствования принято разделять на освоенные и неосвоенные. Преимущественной сферой лексических заимствований в языке, естественно, оказываются более или менее периферийные категории лексики, например, отраслевая терминология, имена собственные и т. п. Однако в случаях более или менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становится открытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такие индоевропеизмы финского языка, как hammas 'зуб', parta 'борода', kaula 'шея', пара 'пуп', reisi 'бедро', karva 'волос, шерсть' или такие грузинизмы близкородственного ему мегрельского языка, как 'Zarbi 'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что нередко подобные элементы первоначально проникают в систему в более узком «терминологическом» значении). В особо благоприятных условиях контакта процент усвоенного словаря, особенно для некоторых стилей языка, может быть весьма высоким. Отмечается, например, что средневековые турецкий и персидский литературные языки насчитывали до 80% арабизмов, корейский – до 75% китаизмов. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в армянском словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному определению места армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая степень проницаемости лексической структуры языка содержит в себе, очевидно, указание на её наиболее открытый – по сравнению с другими уровнями структуры – характер, так что включение нового члена в нее приводит к минимальному возмущению существующих системных отношений (А.Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в системности).

Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии (впрочем, обычно – неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США под воздействием семантики англ. to introduce, порт. introduzir, ит. introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение 'знакомить, представлять'). С другой стороны, как это ясно видел ещё Г. Пауль, именно через массовые случаи усвоения лексем однотипного строения происходит заимствование отдельных словообразовательных аффиксов. Так, в английском языке приобрел продуктивность словообразовательный суффикс -ibie, -able (ср. eatable 'съедобный', workable 'подлежащий обработке'), который был вычленен из массы слов среднефранцузского происхождения типа admirable, agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким оказывается по языкам и число фразеологических оборотов: подавляющее большинство из них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи прямого усвоения выражений из близкородственных языков (ср. старославянские фразеологизмы в русском).

В грамматической структуре языка в рассматриваемом отношении выделяются две существенно различные стороны – морфология и синтаксис. Если первая из них, как это постоянно подчеркивается, характеризуется очень высокой степенью непроницаемости, то вторая во многих случаях оказывается весьма подверженной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового смешения (У.Уитни, А.Мейе, О.Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости» морфологии. Действительно, наиболее очевидный результат любого сколько-нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще в 1819 году Я.Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив – в упрощении морфологии, которая в своей наиболее яркой форме характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких случаях морфологические способы выражения значений, как правило, заменяются в результирующей языковой системе лексическими, а также синтаксическими, вследствие чего резко обедняется состав морфологических категорий. Как отмечает В.Ю.Розенцвейг, убедительное подтверждение такого рода исключения «идиоматических» (т. е. отсутствующих в одном из контактирующих языков) категорий было получено И.А.Мельчуком в его работах по построению языка-посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посреднике должны иметься средства выражения всех значений, привлекаемых к переводу языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них (последние превращаются в лексические).

Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в негативном мнении относительно проницаемости языковой морфологии, тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм остается в силе.

Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфологических показателей (новых алломорфов наличных в языке морфем), т. е. субстанции, а не самих структурных единиц, ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. -s из английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die Frдuleins и т.д.), распространение форм арабского, так называемого «ломаного» множественного числа в персидском, турецком и отдельных других языках Ближнего Востока и Средней Азии. Достоверные случаи, когда в итоге языковой интерференции происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре, едва ли известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстрации подобных изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалекте острова Медного и Беринговом проливе), могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену языка в целом.

В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с относительно свободным порядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой системы активно перестраиваться. Для иллюстрации возможной гибкости синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко идущие соответствия в структуре предложения во многих языках древних переводов библейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых основная тяжесть передачи грамматических значений ложится на синтаксис, синтаксические заимствования ограничены самой периферийной частью системы (ср. минимальную роль синтаксического калькирования с иностранных языков в языках типа китайского).

Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представление о роли языковых контактов в историческом развитии фонологической системы языка, факты, иллюстрирующие эту роль, далеко не столь редки, как это имеет место в области морфологии. Конечно, достаточно очевидно, что в наиболее общем случае контактного взаимодействия языков включаемая лексика фонетически аккомодируется по определенным правилам субституции звукотипов к специфике фонологической системы усваивающего языка: так, например, английское θ преимущественно субституируется в других языках через t, s и f (это явление лежит в основе возможности установления системы звукосоответствий между любыми по своему происхождению контактирующими языками, подчеркнутой еще Н.С.Трубецким). В этом случае возможны лишь изменения некоторых особенностей фонологической синтагматики данного языка: возникновение ранее отсутствовавших последовательностей фонем, изменение закономерностей начала и конца слова, нарушение некоторых надсегментных характеристик слова и т. п.

Однако в условиях более интенсивного контакта, сопровождающегося уже включением более или менее значительного слоя фонетически неаккомодирующегося материала, в фонологической системе заимствующего языка сдвиги происходят как на уровне субстанции, так и на уровне самой структуры. Поскольку употребление благоприобретенной для того или иного языка фонемы в речи билингвистичной части его носителей непоказательно, так как может объясняться вкраплением элементов второй языковой системы, критерием, на основании которого можно судить, заимствована уже фонема в данном языке или нет, следует считать факт появления ее в речи монолингвов (но независимо от того, проникло ли ее употребление в исконный материал языка). Примером контактно обусловленных изменений первого рода, когда затронутой оказывается антропофоническая сторона, могут послужить преобразование всей так называемой «напряженной» серии смычных и аффрикат в смычногортанную в некоторых армянских диалектах, а также фонологическая система румынского языка, подвергшаяся столь сильному славянскому воздействию, что, по образному определению Э. Петровича, румынский язык можно было бы рассматривать как романский со славянским произношением.

В структурном плане языковые контакты иногда оказываются решающим фактором в фонологизации уже существующих в данной фонологической системе аллофонов, особенно при наличии в системе так называемых «пустых клеток» (ср. фонологизацию f в русском, смычного g в чешском, гласных е и о в языке кечуа) или во включении в инвентарь новой фонемы. Такое включение захватывает поначалу весьма ограниченные слои словаря. На определенном этапе заимствования, когда включаемый в систему звукотип функционирует лишь в фонетически неассимилированной лексике, иногда говорят о сосуществовании в языке двух фонологических систем, одна из которых ограничена рамками заимствованного материала: так, в языке мазатек (Центральная Америка) в слове siento 'сто' (исп. ciento) налицо единственный для этого языка случай сочетания п + t (во всех остальных случаях в аналогичной позиции выступает аллофон фонемы /t/ – d, дающий основания говорить о вхождении этого t в особую систему. Наиболее ощутимые сдвиги происходят в фонологической системе языка, оказывающегося в условиях интенсивного и длительного контактного воздействия.

Выше была отмечена целесообразность различения случаев поверхностного контактирования языков, приводящих к заимствованиям, по существу не затрагивающим внутренней структуры языка, и случаи более глубокого языкового проникновения, так или иначе отражающиеся на структуре языка (последние обычно сопровождаются соответствующим этногенетическим процессом), при наличии которых принято говорить о языковом смешении.

Ареально-хронологический тип смешения языков: субстрат, суперстрат, адстрат. В последних случаях с ассимилируемым языком соотносятся разработанные в языкознании понятия субстрата, суперстрата и несколько реже встречающееся понятие адстрата.

Субстратом принято называть язык-подоснову, элементы которого растворяются в наслаивающемся языке (например, дравидийский субстрат для индийских языков, кельтский и др. – для романских, «азианический» – для армянского).

Под суперстратом, напротив, понимается язык, наслоившийся на какой-либо другой, однако с течением времени растворившийся в последнем (например, германский язык франков в отношении французского, романский язык норманнов в отношении английского).

В качестве адстрата квалифицируется ассимилирующийся территориально смежный язык (для обозначения тесного контакта двух языков с взаимопроникновением структурных элементов предложен термин «интерстрат»).

Хотя самое понятие языкового субстрата впервые было сформулировано, по-видимому, еще в 1821 году Бредсфордом, его конкретная разработка прежде всего связывается с именем итальянского лингвиста Дж. Асколи, положившего начало рассмотрению роли субстрата в формировании романских языков.

Для правильной квалификации элементов смешения при этом необходимо иметь в виду, что если для этнического субстрата сохраняемые элементы языка-подосновы являются пережиточными («реликтовыми»), то в составе наслаивающегося языка-победителя они должны быть охарактеризованы как благоприобретенные. Воздействие субстрата, нарушающего в той или иной мере действие внутренних закономерностей развития языка, распространяется на все стороны языковой структуры. Поэтому, например, наличие определенного лексического слоя, включающего ономастику и даже топонимику, становится в этой смысле показательным только при очевидных следах субстрата в фонологии и грамматике.

Поскольку структурные сдвиги, обусловленные давлением со стороны другой языковой системы, происходят очень медленно, заданные субстратом импульсы могут находить свою реализацию спустя очень длительное время имплицитного существования в языке. В некоторых случаях с субстратным фактором может быть связано становление языковых семей. Так, очевидна его роль в трансформации латинского языка в современные романские. Как результат некоторого языкового союза, образовавшегося путем наложения языков завоевателей, говоривших на «протосанскритских» наречиях, на местные языки различного происхождения, В. Пизани рассматривает индоевропейскую семью в целом. Сходные идеи еще большей популярностью пользуются в уральском языкознании. Однако, несмотря на то обстоятельство, что гипотезы о воздействии субстрата во многих конкретных случаях дают вполне удовлетворительное объяснение особенностям исторического развития языков, как справедливо отмечали еще А.Мейе и О.Есперсен, к ним следует прибегать с большой осторожностью, так как неизвестность в большинстве случаев предполагаемого субстратного языка не позволяет верифицировать эти гипотезы.

Признаки воздействия языкового суперстрата (термин «суперстрат» предложен В. Вартбургом на конгрессе романистов в Риме в 1932 году в отличие от субстрата, как правило, исторически засвидетельствованного, обычно усматриваются в некоторых фактах фонетики, упрощении грамматической структуры и наличии характерных лексических групп (ср., например, «военную» терминологию германского происхождения, обнаруживаемую в романских языках).

Наиболее проблематичным по своей значимости и поэтому наименее популярным в языкознании является понятие адстрата (термин «адстрат» впервые употреблен в 1939 году М. Бартоли, соотносящееся с чуждым языком, элементы которого проникают в поглощающий язык в районах маргинального контактирования обоих языков и только позднее распространяются по более обширной языковой территории (ср., например, белорусско-литовские, польско-литовские, словинско-итальянские и т. п. взаимоотношения). Существует попытка истолкования адстрата как своего рода субстрата, продолжающего на определенной территории оказывать воздействие на язык – победитель.

Во всех этих случаях имеет место широко распространённое массовое двуязычие. Функции используемых языков редко оказываются одинаковыми. За одним из языков может закрепляться использование в официальной сфере, науке, образовании, богослужении, другой язык может использоваться в более узких сферах (например, только в семейно-бытовом общении). Социальные функции взаимодействующих языков могут с течением времени перераспределяться. Хорошо известны такие примеры, как длительное использование в разных сферах общения двух языков (так, наряду с родными языками в Западной Европе долго был в употреблении латинский язык, на Руси – древнеславянский (древнецерковнославянский), в странах ислама – арабский. При использовании разных форм одного и того же языка одна из этих форм может признаваться более престижной. Тогда говорят о диглоссии. Так, для носителя современного русского языка наиболее престижной формой признаётся, безусловно, литературный язык.

Термин диглоссия, по свидетельству Л.П.Крысина, был введен в на­учный оборот Ч.Фергюсоном и Дж.Гамперцем и обозначает пользование разновидностями одного и того же языка в зависимости от ситуации общения Билингвизм (двуязычие) и диглоссия – явления разного порядка, хотя и относятся оба к социолингвистическим понятиям. А.Д.Швейцер отмечает, что билингвизм – это взаимодействие двух сосуществующих языков, а диглоссия – это взаимодействие двух сосуществующих разновидностей одного и того же языка (литературного и местного диалекта, двух различных диалектов и т.п.). Между тем, среди отечественных и зарубежных лингвистов существует мнение, согласно которому «двуязычие» и «диглоссия» рассматриваются как синонимичные понятия. Так ли это с точки зрения социолингвистики?

Обратимся к научным источникам и практическим наблюдениям. Например, О.С.Ахманова в своем «Словаре лингвистических терминов» так определяет соотношение двуязычия и диглоссии: «...Владение двумя языками, применяемыми в разных условиях общения, например, родным диалектом и литературным языком (фр. diglossie). Еще раньше приблизительно такой же смысл вкладывал в соотношение терминов «двуязычие» и «диглоссия» французский лингвист Л.Мишель.

В лингвистической литературе существует выделение и литературно-диалектного двуязычия. В данном случае речь идет о генетически однотипных разновидностях языка, поэтому трудно согласиться с тем, что эту функционально-социальную лингвему можно назвать двуязычием, тем более, что основой для нее служит расхождение между нормой и узусом. Скорее всего, в данном случае имеет место диглоссия. Относительно существования двуязычия в условиях диалекта, полудиалекта, просторечия или какой-либо другой некодифицированной формы языка нам представляется, что оно реально возможно при функционировании генетически разных средств общения (башкирско-русское и башкирско-мордовское, например, междиалектное взаимодействие). В противном случае имеет место диглоссия, а не двуязычие. При этом вполне допустимо перекрещивание в речи индивида диглоссии и двуязычия, что приходилось неоднократно наблюдать во время экспедиций в сельские районы Башкирии, преимущественно у людей образованных, владеющих литературной и диалектной формой родного языка и литературной или диалектной формой другого, неродного языка.

Некоторые лингвисты характеризуют диглоссию как ситуативно обусловленное переключение с одного кода на другой, но сущность диглоссии от этого не меняется. Существует еще и определение языка как «пучка кодов». Попутно заметим, что термин код по отношению к языку чаще употребляется в работах лингвистов дальнего зарубежья. В отечественной же лингвистике он не получил широкого применения, видимо, из-за того, что несет на себе некую печать схематизма, формализма и абстрактности.

При изучении диглоссии Л.Л.Аюпова настаивает обращать внимание на следующие аспекты: а) соотношение диалект – литературный язык; б) полудиалект – литературный язык; в) просторечие – литературный язык; г) разговорная речь – литературный язык; д) сосуществование разновидностей (вариантов) какого-либо литературного языка, например, мокша-мордовского и эрзя-мордовского, коми-пермяцкого и коми-зырянского и т.п., функционирование которых обусловлено социальными, этническими и даже географическими факторами. К примеру, в Башкирии наряду с другими народами живут носители мокшанской разновидности мордовского языка, которых коренные жители называют просто «мокша», а наименование «мордва» употребляется преимущественно в официальной сфере: е) соотношение социально-профессионального арго (сленга в том числе) и литературной формы языка.

Все названные структурные составляющие диглоссии – диалект, полудиалект, просторечие, разговорная речь, варианты литературного языка, сленги по отношению к литературному языку социально и функционально обусловлены. Не последнюю роль при этом играют социально-психологи­ческие отношения между контактирующими диглоссами, а также различные ситуации – официально-деловые, бытовые, производственные и т.д. При смене ситуации происходит переключение с разговорной речи на литературную (причем происходит замена специальной лексики общеупотре­бительной, нейтральной: «ящик», «телик» – телевизор; «келья» и «халупа» – комната в общежитии) и наоборот. Подобные проявления диглоссии можно наблюдать в различных социальных группах – студенческих, школьных, детсадовских и пр. Отмечается и целевое, прагматическое переключение с одной подсистемы языка на другую, что можно проиллюстрировать на таком распространенном варианте диглоссии, как «диалект – литературный язык», когда в целях достижения быстрого взаимопонимания, из уважения к возрасту диалектоносителя и по другим причинам вполне образованный человек, преимущественно из сельской местности, переключается с кодифицированного языка на диалектную форму общения. Переключение при этом может быть полным и частичным. Полное переключение пред­ставляет собой использование диглоссом в определенной ситуации в соот­ветствии с неожиданно возникшей обстановкой или с определенной целью всех структурных ярусов кодифицированного языка или диалекта (в зависи­мости от перехода на диалект или литературный язык). Неполное переключение с одной подсистемы языка на другую происходит при частичном использовании диглоссом каких-либо ярусов контактирующих языковых структур. Это может наблюдаться как в диалектной, так и в профессиональной среде (завод, вуз, школа и др.) при изменении ситуации общения. Например: «Дай мне синюю таблетку!» Для непрофессионалов, в особенности для лиц старшего поколения, данное выражение может означать лишь одно, нейтральное – «дать лекарство в таблетках синего цвета или в синей упаковке». Для работников ателье по пошиву женских головных уборов, а также для большей части молодежи данное выражение имеет свой, вполне понятный им смысл – «подать женский головной убор – шляпку – определенного фасона и цвета» (по форме эта шляпка напоминает таблетку, по-другому ее еще называют менингиткой).

Очень специфично функционирование профессиональных арго в различных микросоциальных общностях (социумах). К примеру, слово «тормозок» имеет для горняков совершенно специфическое значение «сухой паек», а «тормознуть» – «перекусить, сделать небольшой перерыв в работе». У негорняков же оно ассоциируется со словом тормоз в значении «устройства для замедления действия» и, естественно, тормознуть – «ос­тановиться на какое-то время». Проявления профессионально-литературной диглоссии можно наблюдать и в формах этикета. В частности, студенты и молодежь приветствуют нередко друг друга словами «салют!», «привет!», «держи лапу!», а прощаются при помощи слов «покеда!», «будь!», «чао!», «пока!». Однако в другой обстановке – менее знакомой – или по отношению к представителю другой социально-профессиональной среды чаще употребляют общепринятые формы этикета – «здравствуйте!», «до свидания!», «будьте здоровы!» и т.п.

Материал, накопленный отечественной и зарубежной лингвистикой, а также наблюдения над разговорной речью, полудиалектом, городским просторечием Уфы позволяют видеть перспективность изучения диглоссии в широком понимании этого слова. В последние годы заметно активизировалась работа по изучению названных форм некодифицированной речи не только в ведущих научных центрах Москвы, Санкт-Петербурга, но и в Челябинске, Саратове, Перми, Кургане, Казани, Самаре, Уфе. Изучение диглоссии, как и двуязычия, предполагает учет широкого социального контекста, который отражает структуру общества. Функциональное назначение диглоссии и всех ее разновидностей в обществе будет значительно отличаться в зависимости от социальной ориентации микро- или макросоциума. Демократизация общества, а значит, и образования приводит к демократизации и литературного языка, что позволяет значительно расширить соотношение функциональных связей между кодифицированным (стандартным, нормированным) языком и его подсистемами.

В рамках того или иного государственного образования взаимодействие родственных диалектов может иметь своим результатом формирование койне как средства наддиалектного, надтерриториального общения. Так, в эллинистический период (4-3 вв. до н.э.) на ионийско-аттической диалектной основе сложилось койне, которое обслуживало и устно-разговорное, и письменное общение вплоть до 2-3 вв. н.э. В социолингвистике под койне понимают любые наддиалектные системы общения (и прежде всего устного) в рамках всей страны, отдельного её региона и даже в ряде сопредельных стран.

В межэтническом общении по узкому кругу тем может использоваться лингва франка. Первая из таких коммуникативных систем сложилась в средние века как конкретный смешанный язык с элементами из европейских языков (в частности, франкского, а также французского, провансальского, итальянского), арабского, турецкого. Этот язык использовался преимущественно в Средиземноморье. Сегодня в социолингвистике термин лингва франка применяется по отношению к любому устному вспомогательному средству межэтнического общения и даже к реально существующему языку. Так, в Западной Африке роль таких средств общения при торговом обмене играют хауса, бамана, в Восточной Африке эту роль берёт на себя суахили.

К лингва франка близки тоже служащие межэтническому общению пиджины. Под ними имеют в виду языки, не имеющие коллектива исконных носителей. Они возникают в результате взаимодействия разнотипных языков и характеризуются весьма упрощённой структурой. Известны пиджины, сложившиеся на основе английского, французского, испанского, португальского языков. Если пиджин передаётся внутри данного народа из поколения к поколению и становится основным средством общения, он превращается в креольский язык.

Итогом длительного контактного взаимодействия родственных и неродственных языков в пределах единого географического пространства может быть языковой союз (см. подробнее ниже). Он предполагает взаимообмен между взаимодействующими языками теми или иными структурными чертами, касающимися фонологической, морфологической и синтаксической систем, словаря.

Изложенные выше соображения позволяют сделать некоторые более или менее определенные выводы. Прежде всего образование новых языковых единиц в результате смешения других может быть с достаточной достоверностью прослежено только на уровне диалектов, не достигших так называемого порога интеграции. Под порогом интеграции понимается совокупность языковых особенностей, препятствующих языковому смешению. Так, например, несмотря на то, что на определенных территориях русский язык контактирует с такими родственными языками, как польский или литовский, все же не наблюдается образования смешанных польско-русских или литовско-русских диалектов. Это означает, что вышеуказанные родственные языки достигли порога интеграции, исключающего их смешение.

Многочисленные исследования над языками, находящимися в состоянии контактирования, убедительно показывают, что образование нового языка в результате смешения существенно различных языков является фикцией.

Языки определенным образом деформируются под влиянием других языков, но не перемешиваются. При этом разные уровни языка реагируют по-разному. О смешении в подлинном смысле слова можно говорить только в области лексики. В области звуковой системы может наблюдаться усвоение некоторых чуждых данному языку артикуляций, но отнюдь не перемешивание двух систем. Системы словоизменительных элементов, как правило, почти никогда не перемешиваются. Поэтому здесь не может быть речи о смешении. Язык может воспринимать только отдельные типологические модели. Усвоение типологических моделей характерно также и для синтаксиса, хотя в этой области может наблюдаться заимствование некоторых элементов связи, например, союзов. Отдельные словообразовательные элементы могут заимствоваться. Кроме того, как указывалось выше, иноязычное влияние может проявляться в характере ударения, значении грамматических форм, оно может в известной степени направлять языковое развитие и т. д.

В контактирующих языках происходят фактически два процесса – частичное смешение (в определенных областях) и усвоение типологических моделей. Для более точного наименования этого явления более подходит термин языковая интерференция, а не языковое смешение.

Если рассматривать интеграцию языков под этим углом зрения, то формулировку Н.Я.Марра и И.В.Сталина в одинаковой мере придется признать односторонней и неправильной. Н.Я.Марр был неправ, когда объявлял смешение единственным способом образования языковых семей и языков, поскольку смешение в подлинном смысле этого слова в языках не происходит, если не принимать во внимание возможности смешения близкородственных диалектов. Односторонность формулировки, данной И.В.Сталиным, заключается в том, что победа одного языка над другим, которую можно рассматривать только как один из важных случаев контактирования, возводится в данном случае в абсолют и превращается в своего рода закон. В действительности степень влиянияодного языка на другой зависит от действия самых различных факторов.

Известные трудности представляет объяснение явлений, подмеченных Иоганном Шмидтом – автором так называемой теории волн. Рассматривая различные индоевропейские языки, Шмидт пришел к выводу, что географически ближе расположенные друг к другу языки больше имеют между собой сходства, чем языки далеко отстоящие.

Явления языковой аттракции наблюдаются и в других языковых семьях. Можно предполагать, что специфические материально родственные черты сходства в двух соседствующих языках возникли еще в тот период, когда они были близкородственными диалектами, не достигшими порога интеграции.

Наиболее типичной методологической ошибкой, нередко встречающейся в работах некоторых лингвистов и в особенности археологов, является отождествление языковой интерференции с этническим или расовым смешением. При расовом или этническом смешении действительно происходит смешение различных физических черт, тогда как языковая интерференция, как указывалось выше, имеет свои специфические особенности.

2.2 Проблемы интерференции

Социологическая, психологическая и лингвистическая характеристики языкового контакта. Чтобы понять, как и в каком направлении изменяются контактирующие языки, надо увидеть этот процесс на трех разных уровнях: 1) в социолингвистическом плане – как взаимодействие разноязычных социумов, т. е. как определенную языковую ситуацию; 2) в психолингвистическом плане – как индивидуальное двуязычие (какой-то части говорящих); 3) на собственно лингвистическом уровне – как смешение, взаимопроникновение двух самостоятельных (самодостаточных) языковых систем.

Исход языкового взаимодействия зависит прежде всего от социальных условий контакта. А.Мартине писал в этой о том, что язык одолевает своих соперников не в силу каких-то своих внутренних качеств, а потому, что его носители являются более воинственными, фанатичными, культурными, предприимчивыми. Однако и в сходных, казалось бы, условиях контактов судьбы языков складываются по-разному. Далеко не всегда военная победа означала победу языковую. Не всегда побеждал язык более развитой культуры.

Например, римская экспансия привела к латинизации Галлии, Дании, Рении, населения Пиренейского полуострова, однако нормандское завоевание не сделало язык Британии романским. Сказались различия в численности пришельцев, в интенсивности и глубине контактов с местным населением, а также различия в характере взаимоотношений пришельцев с прежней родиной. Римская колонизация, в сравнении с нормандским завоеванием, носила более широкий, массовый характер. При этом происходило смешение разноязычного населения; однако римские провинции включались в административную и отчасти культурную жизнь Римской империи, поэтому не прекращалась их языковая связь с метрополией.

В Англии после нормандского вторжения социально-языковая ситуация была иной. Англия не стала французской провинцией. Пришельцы образовали немногочисленный правящий класс – феодальную аристократию и духовенство, но основное население оставалось германоязычным. Строгая иерархичность и инертность феодального общества препятствовали межсословным контактам и тем самым смешению языков. Вместе с тем правящие классы в какой-то мере должны были знать язык большинства населения.

Ссылаясь на особенности национально-русского двуязычия в Республике Башкортостан, профессор Башгосуниверситета Л.Л.Аюпова выделяет следующие виды интерферентных явлений в контактирующих языках и приводит разнообразные примеры. Причину интерференции как отрицательного, по её мнению, необходимо видеть в несовершенности двуязычия, а также в разрыве между мыслительной деятельностью и речевой возможностью билингва. Чтобы термин интерференция не был двусмысленным, в своей концепции учёный предлагает различать адстратпую как положительную и субстратную как отрицательную интерференцию. В связи с тем, что отрицательные стороны двуязычия – это наиболее уязвимые места в теории и практике билингвологии, обратимся к субстратным сторонам интерференции в русской речи тюркоязычного контингента Башкирии, в частности, к русской речи студентов вузов.

Не последнюю роль в порождении субстратной интерференции играют структурно-типологические и генетические различия контактирующих языков. Чаще всего такой вид интерференции связан с реализацией в потоке речи безэквивалентных единиц, которые проявляются в области фонетики, морфологии, семантики, синтаксиса, ударения. Разумеется, интерференция неодинаково проявляется в речи билингвов, населяющих Башкортостан. Это обусловлено такими социальными параметрами, как одноязычная и многоязычная среда, язык воспитания и обучения, возраст, сфера производственной или учебной деятельности, социальная среда, характер производственной деятельности – экстенсивный или интенсивный, место по­лучения образования – город или село, и некоторые другие факторы.

Очевидно, связь социальных и внутриструктурных детерминантов контактирующих языков – непосредственная и взаимообусловленная. Относительно однородный этнический состав, а также экстенсивный характер производственной деятельности приводят к менее частому межнациональному общению, а значит, и русская речь билингвов, живущих в таких условиях, характеризуется сильной степенью интерференции на всех уровнях языка. В таких случаях развитию двуязычия могут способствовать средства массовой коммуникации. Но это будет лишь пассивное двуязычие, или рецептивное, как его называет Г.А.Анисимов применительно к чувашско-русскому билингвизму в условиях школьного обучения. Таким образом, характер (тип) двуязычия – активный или пассивный – тоже своего рода определитель степени интерференции.

Многолетние наблюдения над русской речью студентов башкир и татар, обучающихся на факультетах и специализациях соответственно башкирского и татарского профилей, позволили Л.Л.Аюповой выделить ряд общих и специфических проявлений национально-русского билингвизма в названных сферах и средах. Наблюдалась устная и письменная форма речи, использовались тесты, различные переводы с русского на родной и наоборот, учитывалась ситуация – деловая, официальная, непринужденная (в аудитории, в общежитии, на собрании, семинарских занятиях и т.п.). Замечено, что студенты 1-2 года обучения чаще допускают интерферентные ошибки в устной форме общения (причем в неофициальной, непринужденной обстановке – гораздо больше), чем в письменной. Подобные явления в значительной степени характерны для студентов-выходцев из села, которые широко пользуются вторым языком – русским – в рабочей обстановке, а в бытовом общении предпочитают говорить на родном языке. Фактическое знание русского языка выше у студентов-горожан, они больше пользуются русским языком для чтения различной литературы. Так, степень интерференции, наблюдаемая по студенческому контингенту, зависит от года обучения, социального положения родителей, места жительства до поступления в вуз, языковой среды и роли языка межнационального общения – русского (в другой среде и в каком-либо другом регионе может быть другой язык межнационального общения). Студенты к 4-5-му годам обучения в целом преодолевают путь от сильной интерференции к едва заметной и «нулевой» (в последнем случае предполагается теоретически возможная степень интерференции). Поэтапное преодоление интерференции можно представить так: СИ-УИ-СлИ-ЕЗИ-И_о, где СИ – сильная интерференция, УИ – умеренная интерференция, СлИ – слабая интерференция, ЕЗИ – едва заметная интерференция, И_о – нулевая.

Сильная интерференция, как правило, проявляется в русской речи билингвов комплексно – на фонетическом, лексико-семантическом, грамматическом, синтаксическом уровнях. При этом в русской речи билингвов интерферируются не только безэквивалентные, но и эквивалентные еди­ницы контактирующих языков.

Фонетическая интерференция оказалась наиболее распространенной, особенно в области консонантизма. Наиболее типичными отклонениями по части согласных замечены следующие: а) замена аффрикаты Ц свистящим С: конес, сыркуль, офисер, сыфра; б) звука Ч звуком Щ: щай, кирпищ, щумадан, щисло; в) звука Ч звуком Ш: шеловек, пешатный; г) неразличение твердости-мягкости согласных: купиль, июн прошел, уже июл и т.п. На уровне вокализма чаще всего наблюдается интерферирующее влияние такой типичной особенности, как гармония гласных, характерной для тюркских языков, а также замена неисконных для тюркских языков гласных звуков: убедевшись, малатук, диспищир и т.п.

Как известно, ударение в тюркских языках фиксированное, т.е. всегда на последнем слоге. В русском языке оно подвижное. Это «несовпадение» тоже отражается в русской речи тюркоязычных билингвов. Например: мало озимóй ржи, к нуждáм страны, мы с секретáрем.

Лексико-семантическая интерференция обусловливается прежде всего спецификой лексической сочетаемости слов взаимодействующих язы­ков, соотношением мышления и речи билингва при его переключении на русский язык. В качестве гносеологической причины, порождающей эту разновидность интерференции, Э.М. Ахунзянов назвал отрыв языка от мы­шления, так как познавательный процесс совершается на основе родного языка, а коммуникативный процесс совершается на втором языке. Этот тезис вполне можно принять, но с. одним уточнением. Общеизвестно, что никто не может объяснить, почему одна и та же реалия в разных языках названа по-разному: русск. голова, тюрк. баш, нем. корf. Ясно одно: здесь проявляется условная связь между языком и мышлением, а также национальная специфика видения мира. Возможно, этим обстоятельством, а не отрывом языка от мышления можно объяснить сущность и природу лексико-семантической интерференции в речи билингвов. Лексико-семантическая интерференция, будучи выраженной более имплицитно, чем фонетическая, обнаруживает себя в следующем. Во-первых, лексико-семантические отклонения, наблюдаемые в русской речи, могут быть вызваны несовпадением объема значений слов в контактирующих языках, что вы­ражается либо в частичном совпадении, либо в превышении объема значений слов при переходе на другой язык. Например: «Это платье пора уже мыть»; «Мне белье вымыть надо». В данном случае в башкирском и татарском языках русским словам «мыть» и «стирать» соответствует одно слово – башк. йыуыу, тат. юу. Глаголы «приносить», «привозить» имеют в русском языке разные значения, а в башкирском и татарском им соответствует одно – башк. килтереу, тат. китереу: приносить воду – Һыу килтереу, привозить дрова – утын килтереу, приводить детей – Балаларны килтареу. Поэтому нередки в русской речи билингвов выражения типа: «Бабушку принесли на машине»: «Надо приводить дрова».

Лексико-семантические отклонения от норм русского языка могут быть вызваны буквальным переводом – кальками. Например: «Буран вышел» вместо «Начался (или поднялся) буран» (башк. буран сыкты означает буквально – «буран вышел»). Или: «Перед вами говорил доклад студент 3-го курса Айсуваков» вместо: «Перед вами выступил с докладом студент...» (башк. доклад Һейлэне – буквально – «доклад говорил»). Довольно часто в студенческом общежитии бытует выражение «Открой радио» вместо «Включи радио» (башк. ридионы ас буквально означает «открой радио»).

Устранение лексико-семантической интерференции в речи билингвов – один из самых трудных теоретических и практических вопросов сопоставительной лингвистики. Вместе с тем, изучение природы лексико-семантической интерференции поможет учителю выработать приемы и методику устранения подобных ошибок. Учет таких факторов, как языковая среда (однородная или разнородная), возраст, курс, техническая оснащенность – вот то, что в первую очередь должен иметь в виду учитель-словесник. Из сказанного ясно, что без сопоставительных контрастивных работ по языкознанию педагогу не обойтись: лексико-семантические универсалии и идиоэтнические языковые особенности должны найти свое место как в теоретических, так и в методических работах.

Грамматическая интерференция чаще выражается в речи двуязыч­ных студентов в неразличении категории глагольного вида, родовых окон­чаний существительных, прилагательных, глаголов прошедшего времени, идентификации предложного и беспредложного управления, родительного и винительного падежей, в нарушении согласования в числе между опреде­лением и определяемым словом, неразличением предлогов н и на. Примеры: 1) глагольный вид – «Не буду скомкать этот вопрос»; «Завтра буду написать конспект»: «Не закройте дверь»; 2) залог – «Мать страдается»; «Она согласила»; «Проходите, садите» (имеется в виду глагол «садиться»): категория рода – «Мой сестра учится в институте»; «Дождь прошла»; «Купила красную платью»; «В такой же стиле написана современная ода»; «Вечером смотрели смешной кино»; 3) категория падежа – «Пища должна содержать белков, углеводов, жиров»: «Руки держит на кармане, но иногда может грубить на своих товарищей»; «Они интересуются с поэзией и с прозой»; 4) нарушение норм согласования: «Семеро одного не ждет»; «Завершается демократические преобразования в стране».

Все перечисленные грамматические интерферентные ошибки вызваны влиянием специфики родного языка билингвов, в котором некоторые грамматические категории эксплицитно не выражаются или значительно расходятся с их «эквивалентами» в русском языке: падеж, число, род.

Синтаксическая интерференция – один из самых сложных аспектов изучения субстратных проявлений двуязычия, так как в синтаксической единице могут быть максимально представлены различные уровни языка. Замечено, что данный вид интерференции реже проявляется в устной речи, а также в письменной речи студентов старших курсов, что вполне понятно, так как русский язык из языка изучения становится языком обучения, языком будущей профессии. Наиболее типичной синтаксической интерферентной ошибкой можно считать нарушение билингвом порядка слов, что может быть объяснено несовпадением фиксированного и прямого порядка слов в сопоставляемых языках. Например: «Мы там (в стройотряде, на сельхозработах) каждый день танцы устроили». Не менее распространенной оказалась интерференция, связанная с нарушением норм согласования в роде и числе в предложениях с придаточным оборотом: «Дружба всех народов, объединившийся в рамках советского государства».

И в устной, и в письменной речи студентов-билингвов обнаруживается интерференция, связанная с обособлением второстепенных членов предложения. В значительной мере это объясняется наличием гораздо большего количества расхождений, чем сходства в синтаксическом строе контактирующих языков. В обособлении, например, обстоятельств в башкирском и татарском языках участвует не только деепричастие, но и аффиксы, послелоги, союзы. Не характерно, в отличие от русского языка, обособление определений в башкирском и татарском языках, потому что оно фиксировано – всегда занимает место перед определяющим словом и образует с ним интонационное единство. Именно этот перенос можно усмотреть в следующих примерах: «Любишкин был против, которые перед его говорил»; «Учитель спросил, что когда мы будем готовиться к экзаме­нам»; «В этом произведении Серафимович говорит, что какое значение имеет железная дисциплина в отряде».

Таким образом, при сильной интерференции комплексируются все разновидности субстратной интерференции, которые охватывают разные уровни языка.

О других степенях проявления интерференции коротко можно сказать следующее. Умеренная интерференция предполагает при хорошем владении языком наличие в речи билингвов лишь некоторых фонетических отклонений, в основном связанных с заменой неэквивалентных звуков, а также отдельных лексико-семантических, грамматических, синтаксических интерферентных явлений. Слабая интерференция проявляется в речи билингвов в основном в фонетических особенностях, связанных с произношением согласных, а также местом ударения. Едва заметная интерференция, скорее всего, выражается в наложении интонации, мелодики родной речи на структурно правильную, грамотно оформленную во всех отношениях русскую речь билингва. Нулевая интерференция, по существу, должна отражать ее отсутствие как таковой в речи билингвов и демонстрировать тем самым абсолютное знание языка и безупречное владение им в любой ситуации.

Схематически поле интерференции мы бы представили так:

Все названные и проанализированные виды интерференции относятся к числу межъязыковых. Помимо этого существует внутриязыковая ин­терференция, которая подразделяется на: а) парафазию (например, пред­лагали – предполагали); б) образование по ложной аналогии: поляки по аналогии с земляки; в) контаминацию: дружиться – от дружить + подру­житься.

Смешение языков с психолингвистической точки зрения. «Ложные друзья» переводчиков. Контакт двух языков протекает как речевое взаимодействие людей, говорящих на этих языках. Даже минимальное взаимопонимание невозможно до тех пор, пока обе стороны (или одна из сторон) не сделают хотя бы один шаг навстречу партнеру. Такой шаг состоите усвоении хотя бы нескольких слов языка партнера. При продолжительных и интенсивных контактах разноязычного населения значительная часть говорящих в той или иной мере знает язык соседей. Таким образом, контактирование языков осуществляется через индивидуальное двуязычие (или билингвизм) какой-то части говорящих, что и создает ситуацию двуязычия.

В зависимости от того, в какой мере билингв владеет двумя языками, индивидуальное двуязычие может быть симметричным (оба языка человек знает в равной мере) или асимметричным (один язык известен человеку в большем объеме, другой – в меньшем). Асимметричное двуязычие, конечно, – более распространенный случай (как и несбалансированные языковые ситуации.

В зависимости от того, как функционируют два языка в речевой деятельности билингва, различают двуязычие автономное и совмещенное. При автономном двуязычии билингв строит речь на каждом языке, используя языковые средства только соответствующего языка. При совмещенном двуязычии речь на том языке, который человек знает хуже, строится с использованием средств первого (основного) языка.

Увеличение объема речевой деятельности на 2-м языке (допустим, в результате расширения контактов с теми, для кого этот язык является основным) повышает степень знания билингвом этого языка (как 2-го). Однако если двуязычие продолжает быть совмещенным, то расширяется и обращение билингва к средствам 1-го языка при разговоре на 2-м языке. Обе тенденции ведут к тому, что в индивидуальном сознании билингва его 2-й язык «достраивается» до коммуникативной силы 1-го языка; оба языка для него сближаются и в какой-то мере начинают отождествляться, причем на 2-м языке он уже в состоянии говорить так же (или почти так же) свободно, как на 1-м. Уже и в речи на 1-м языке такой билингв может обращаться к средствам 2-го языка − по разным причинам (например, какое-то слово 2-го языка ему кажется более выразительным, или более понятным собеседнику, или просто по инерции речи на 2-м языке, или, наконец, потому, что в его сознании оба языка более или менее слились в один).

Когда подобные процессы большего или меньшего сближения языков происходят в языковой сознании и речевой деятельности многих говорящих, то это означает, что процесс перестает быть индивидуально-речевым, но охватывает язык. Идет смешение языков. Таким образом, частичное отождествление и смешение разных языков в речи билингвов выступает как синхронная основа смешения языков в диахронии.

Ошибки в речи на 2-м языке, вызванные использованием средств 1-го языка, – это проявление интерференции. Общей предпосылкой интерференции является то, что человек, говоря на 2-м языке, всегда в той или иной мере использует навыки речи на родном (или основном) языке, например, навык различения звонких и глухих согласных, или навык употребления существительного в функции сказуемого, или даже фонетическую и семантическую близость русского слова театр и английского theatre. В одних случаях навыки речи на родном языке помогают в речи на чужом языке, но в других случаях приводят к ошибкам.

Так, несмотря на сходство между русскими звуками [т], [д] и английскими [1], [d], а каждом языке есть свои особенности их произнесения (в русском это зубные звуки, в английском – альвеолярные), и если эти особенности не усвоить, то произношение будет с «акцентом».

В лексике подобные явления, т.е. слова, похожие внешне, однако различные по значению, называют «ложные друзья переводчика» или, более строго, «межъязыковые омонимы». Ср.: англ. Genial значит ‘веселый, добрый, сердечный; общительный^”, а русск. гениальный – “исключительно даровитый’, англ. Decade – '10 лет^”, а русск. декада – '10 дней'. Впрочем, «неложных друзей» у переводчика не бывает: любые похожие два слова разных языков при ближайшем рассмотрении оказываются нетождественными и по объему значений, и по месту в своей лексической подсистеме.

Интерференция в синтаксисе преодолевается труднее всего, и особенно в тех случаях, когда она сказывается не в грубых ошибках, а в «неорганичности», искусственности фразы. На известной ступени занятий чужим языком это чувствуют и сами ýчащие язык.

Понятно, что чем ближе два языка, тем в большей мере двуязычный индивид опирается на свой 1-й язык в речевой деятельности на 2-м языке. Поэтому родственные языки в общем учить легче, чем далекие, но и интерференция при такого рода билингвизме наблюдается чаще и преодолевается с большим трудом.

Роль взаимовлияния языков в процессе языковой эволюции. Своеобразие конкретного языка обусловливают две группы факторов:

1) его происхождение, определяющее место языка в кругу родственных языков;

2) процесс его взаимодействия с родственными и не родственными языками, т.е. языковые контакты.

Происхождение (генеалогия) языка и его контакты с «себе подобными» – это силы, как бы спорящие друг с другом, с противоположных сторон формирующие своеобразие конкретного языка. Генетическое наследство выступает как внутренняя структурная определенность языка и основа его саморазвития. Контакты языков состоят в их взаимодействии и взаимовлиянии друг на друга. Контакты – это наиболее заметные события языковой истории; именно контакты сильнее всего изменяют языки.

Аналогию языковым процессам в данном случае можно видеть в том, как складывается своеобразие человеческой личности. С одной стороны, оно определяется генами и возрастом, т. е. наследственностью и пройденными ступенями индивидуального биологического развития (детство, отрочество, юность и т. д.). С другой же стороны, своеобразие личности зависит от социальной истории человека, От его опыта жизни в обществе. Мы не знаем пока, как и в какой пропорции соединяются в характере и судьбе человека эти слагаемые – генетика и воспитание, возраст и социальное положение. По-видимому, это соединение может происходить по-разному; можно представить полярные модели формирования личности: с одной стороны, в тесном кругу ближайших родственников (в итоге, например, мать и дочь могут отличаться преимущественно возрастом), а с другой – формирование личности вне семьи, в условиях постоянно меняющегося человеческого окружения, так что у отца и сына общим может оказаться лишь смутное физическое сходство. И все-таки, как знать, не «разрешено» ли было это отдаление генетически, не было ли это прежде всего саморазвитием?

Изменения, обусловленные языковыми контактами, есть в истории каждого языка. Не существует генетически «чистых», «беспримесных» языков, которые бы в течение тысячелетий развивались без всякого влияния окружающей языковой среды, в полной обособленности от соседей. Любой современный язык – это сплав языковых элементов, происходящих из разных, родственных и неродственных, языков и диалектов. Ср., например, только перечень тех слагаемых, из которых формировался «сплав» английского языка:

1) неиндоевропейские иберийские наречия первых известных науке поселений на Британских островах;

2) индоевропейские кельтские наречия бриттов и галлов;

3) латынь римских военных поселений в первые века нашей эры, ставших впоследствии городами Англии;

4) западногерманские наречия англов, саксов, фризов, ютов, завоевавших Британию в V-VI вв.; с тех пор Британия стала германоязычной, при этом, однако, множились различия между германским языком в Британии и на континенте;

5) северогерманские наречия скандинавских викингов, господствовавших в Англии в X в.;

6) мощное романское языковое влияние после покорения Британии в XI в. нормандскими феодалами; в свою очередь французский язык нормандцев представлял собой сплав кельтских (галльских), романских, западногерманских (франкских, бургундских, вестготских), северогерманских (скандинавских) компонентов.

Языковые союзы. Сближение языков может происходить не только в парах языков, но и в группах соседствующих языков. Например, на Балканском полуострове постепенно складывается новая, не генетическая, общность языков – Балканский языковой союз. Его образуют языки, генеалогически весьма далекие друг от друга, – славянские (болгарский, македонский, сербский, хорватский), румынский, греческий, албанский.

О крупных ареальных общностях неродственных языков писал еще И.А. Бодуэн де Куртенэ. Термин языковой союз укрепился после классической работы Н.С.Трубецкого «Вавилонская башня и смешение языков» (1923 г.; к столетию автора статья перепечатана в доступном издании).

Языковые союзы складываются в условиях длительного, массового и равнопрестижного многоязычия. Говоря об индивидуально-психологической основе сближения языков Балканского союза, Богуслав Гавранек отмечал, что с точки зрения языковой психологии было бы трудно понять, как эти простые люди (причем не в единичных случаях, а как правило) действительно смогли бы овладеть многими языками, если бы эти языки не имели общих черт. Можно предполагать, что для говорящих структуры языков хотя бы частично совпали, став в большей или меньшей степени одной и той же структурой.

Общность языков Балканского языкового союза проявляется в упрощении падежной системы, в развитии определенного артикля (причем постпозитивного т. е. следующего за именем), в утрате инфинитива и замене его придаточными предложениями, в общих моделях некоторых будущих и прошедших времен в сходстве моделей образования числительных от 11 до 19 и в ряде других грамматических черт, а также в большом количестве общей лексики.

Кроме Балканского языкового союза, выделяют еще несколько крупных ареальных общностей неродственных языков: 1) Поволжский (Волго-Камский) союз, в который входят финно-угорские языки (марийский, удмуртский) и тюркские (башкирский, татарский, чувашский); 2) Центрально-Азиатский (Гималайский) союз, объединяющий языки Центральной Азии различных семей и групп: иранской, индоарийской, дравидийской, тибетско-китайской.

Относительно некоторых языковых общностей пока неясно, какие факторы – генетические или конвергентные − создали их близость. Таковы, например, палеоазиатские языки (включающие чукотско-камчатские, эскимосско-алеутские, енисейские, кжагиро-чуванские языки и нивхский язык); нило-сахарские языки в Африке; языки Океании.

Иногда языковые союзы трактуют очень широко – как реальные объединения языков, характеризующиеся некоторыми общими чертами хотя бы на одном уровне – на фонологическом или грамматическом. Так, Б.Гавранек «общей среднеевропейской чертой» считал стабилизацию ударения на определенном слоге (в чешском, польском, немецком, венгерском, французском, английском). У. Вайнрайх видел конвергенцию а возникновении в греческом, в романских, германских языках новых прошедших времен, образованных по модели «иметь + причастие прошедшего времени». Б.Д.Поливанов указывал на конвергентное происхождение такой существенной фонологической черты, как различение твердых и мягких согласных (Ср. русск. нал и мял, юла и Юля, хор и хорь и т. п.), которая распространилась на огромной территории; Р.О.Якобсон, принимая во внимание некоторые фонологические черты языков, писал о «евразийском языковом союзе».

Влияние одного языка на другой иногда принимает особые формы. Например, отношение говорящих к языку, к его стилям, диалектам, к просторечию, т. е., говоря шире, языковые идеала и вкусы говорящих могут формироваться под влиянием такого рода представлений в другом социуме. Эта зависимость проявляется в типологическом сходстве нормативно-стилистических систем соответствующих языков. Так складывалась близость римских стилистических традиций к древнегреческим (эпохи эллинизма); церковнославянских к византийским; русских (карамзинско-пушкинской поры) к французским. При этом условием стилистического влияния оказывается не географическое соседство и даже не сосуществование во времени (ср. древнегреческий и латынь), но культурно-идеологическая близость двух социумов.

В современном мире возрастает взаимодействие языков без непосредственных территориальных контактов – в условиях так называемого «культурного двуязычия». Массовые заимствования проникают в языки «сверху»: через переводчиков, журналистов-международников и вообще всяких других людей, владеющих престижным чужим языком, в результате международных культурных, научно-технических, спортивных, туристских контактов. Широкими каналами межъязыковых влияний служат информационные агентства ранга «Ассошиэйтед Пресс», «Франс Пресс», «Пресса Латина», «Рейтер»; пресс-центры при крупных конференциях, фестивалях, спортивных соревнованиях, ярмарках и т. п., поставляющие информацию и «полуфабрикаты» различных жанров для органов массовой коммуникации во многие страны.

Таким образом, языковой контакт – это предельно широкий класс языковых процессов, обусловленных разного рода взаимодействием языков.