10 000 000 Вымрет, если хлеба не будет.

(«Нечего есть! Обсемениться нечем!», 1922)

От голода погибло более 5 млн. человек. Власть скрывала от народа масштабы бедствия и ужасные факты людоедства. Интеллигенция начала бить тревогу, и в июне 1921 г. по ее инициативе был создан Всероссийский комитет помощи голодающим (ВКПГ). Организаторами были агрономы, экономисты, профессора, писатели, общественные деятели, врачи. Энергичную деятельность в комитете развили эсеры, меньшевики, кадеты, в их числе —С.Н. Прокопович, Е. Д. Кускова и Н. М. Кишкин ⁴³⁵. Наученные горьким опытом жизни при «пролетарской диктатуре», они хорошо понимали, что любая общественная инициатива без санкции советской власти — прямой путь в лагеря. Делегация комитета добивалась приема у Ленина, но он от встречи уклонился. Благодаря усилиям М. Горького их принял Л. Б. Каменев. Признав, что без иностранной помощи не обойтись, он пообещал содействие в статуировании комитета. Это было необходимо по многим причинам, в частности, в какой-то мере могло оградить их от чекистских обвинений в «связях с иностранцами».

Пытаясь уменьшить международный резонанс, вызванный этой национальной катастрофой, власть перехватила инициативу: 18 июля ВЦИК создал структуру для борьбы с голодом на государственном уровне — Центральную Комиссию помощи голодающим при ВЦИК (ЦК Помгол) под председательством М. И. Калинина. А через три дня, 21 июля, выходит декрет ВЦИК «О Всероссийском комитете помощи голодающим». Но Ленин еще загодя, 12 июля, предупреждал наркома здравоохранения Семашко⁴³⁶: «Директива сегодня в Политбюро: строго обезвредить Кускову. Вы в „ячейке коммунистов“ не зевайте, блюдите строго. От Кусковой возьмем имя, подпись, пару вагонов от тех, кто ей (и этаким) сочувствует. Больше ни-че-го!»⁴³⁷.

Деятельное участие в работе ВКПГ — в условиях вакханалии богоборчества власти — принимала церковь: патриарх Тихон выступил с посланием к пастве, зарубежным сестрам-церквям, архиепископу кентерберийскому, папе римскому и епископу нью-йоркскому с просьбой «провести сборы продовольствия и денег для вымирающего Поволжья». С аналогичным призывом обратились к мировому сообществу о помощи и М. Горький, и председатель ВКПГ В. Г. Короленко и др. Их усилия не остались без ответа — валюта и продовольствие стали поступать из разных стран. Отметим весомый вклад Американской админи­страции помощи (АРА): Конгресс США выделил для этих целей 20 миллионов долларов, а с учетом пожертвований Америка предоставила в помощь голодавшим около 46 миллионов долларов. На 1 июня из-за границы было доставлено до 25,5 млн. пудов различных продуктов, из них 22 млн. пудов — АРА⁴³⁸.

Анатоль Франс пожертвовал голодающим присужденную ему в ноябре 1921 года Нобелевскую премию, римский папа — 1 млн лир.

Тем не менее, ВКПГ был бельмом на глазу власти — в деятельности Комитета ей постоянно чудились антисоветские заговоры, готовящиеся мятежи, восстания, шпионаж и т. д. Государственного терпения хватило всего на шесть недель. 28 августа Ленин пишет Сталину и остальным членам Политбюро: «т. Сталин! Наглейшее предложение Нансена (назначить кадета из Комитета помо­щи), поведение этих „Кукишей“ и прилагаемая телеграмма яснее ясного показывают, что мы ошиблись. Или если не ошибались раньше, то теперь жестоко ошибемся, если прозеваем. ‹...› Предлагаю: сегодня же, в пятницу, 26/8, постановлением ВЦИКа распустить „Ку­киш“ — мотив: их отказ от работы, их резолюция. Назначить для приема денег и лик­видации одного вечекиста. ‹...› Ей-ей, ждать еще — ошибка будет громадная. ‹...› Напечатаем завтра же пять строк короткого, сухого „правительственного сообще­ния“: распущен за нежелание работать. Газетам дадим директиву: завтра же начать на сотни ладов высмеивать „Кукишей“. ‹...› Изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев. ‹...› Не надо колебаться. Советую сегодня же это покончить в Политбюро»⁴³⁹.

Правительственное сообщение о роспуске Всероссийского комитета помощи голодающим было на­печатано в «Правде» 30 августа 1921 года. Организаторов ВКПГ, среди которых были видные чле­ны кадетской, эсеровской и меньшевистской партий, в июле — августе 1921 г. арестовали, одних отправили в ссылку, других — Кускову и Прокоповича — позже выслали за рубеж. Как отмечает исследователь, «после ареста членов комитета один из лидеров партии эсеров, А. Гоц, встретив в тюрьме на Лубянке С. Прокоповича, сказал ему: „Как только мы прочли декрет и положение о комитете, я сказал товарищам: Товарищи! Надо готовить камеры для инициаторов этого дела...“». М. Горький объяснил Кусковой, что «декрет дал Кремль... Но кроме Кремля есть еще Лубянка. Лубянка заявляет прямо и определенно: мы не позволим этому учреждению жить…»⁴⁴⁰.

Власть использовала голод как повод для изъятия церковных ценно­стей. Патриарх Тихон в своем послании разъяснял, что созданный Всерос­сийский церковный комитет помощи голодающим был принужден зак­рыться, а «все собранные Церковью денежные суммы потребованы к сдаче и сданы правительственному Комитету». Он разрешил «церковно-приходским Советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные цер­ковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления», но заявил, что не может «одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через доб­ровольное пожертвование, священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и кара­ется Ею как святотатство — миряне отлучением от Нее, священнослужители — извержением из сана»⁴⁴¹.

Цинизм власти проявился еще и в том, что она использова­ла голод для решения своих политических задач. Ленин в письме к членам политбюро в «строго секретной» директиве предписывал: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей… необходимо про­вести изъятие церковных ценностей… чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей… Без этого фонда никакая го­сударственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в част­ности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе (там проходила между­народная конференция. — Г. Д.) в особенности совершенно немысли­мы. ‹...›.

Чем больше представителей реакционного духовенства и реакционной бур­жуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно сейчас проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о ка­ком сопротивлении они не смели и думать» ⁴⁴².

На грабительскую политику власти крестьяне отвечали бунтами, пере­росшими постепенно в мятежи и восстания: «Всюду непрекращающиеся крестьян­ские восстания. Против кого, спросите вы? Против белых и против красных, смотря по тому, чья власть утвердилась. ‹...› Когда революция пробудила его (крестьянина. — Г. Д.), он решил, что сбывается его вековой сон о жизни особняком, об анархическом хуторском существовании трудами рук своих, без зависимости со стороны и обязательств кому бы то ни было. А он из ста­рой, свергнутой государственности попал еще в более узкие шоры нового ре­волюционного сверхгосударства. И вот деревня мечется и нигде не находит покоя»⁴⁴³.

Пожар крестьянских восстаний заполыхал на Дону, Кубани, Поволжье, Западной Сибири («Петропавловско-Ишимский мятеж»), Украине (Повстанческая армия Н. Махно). Особый размах сопротивление большевикам приняло на Тамбов­щине, где восстание началось в августе 1920 года. Его возглавил А. С. Антонов, организовавший «Единую партизанскую армию Тамбовского края» численностью в 40 тысяч человек. Повстанцев поддержали крестьяне не только Тамбовской, но и соседних Воронежской и Саратовской губерний.

Понимая, чем грозит ему и партии это восстание, Ленин приказал лю­бой ценой его подавить. 27 апреля 1921 г. Политбюро ЦК РКП(б) по инициативе Ленина принимает постановление «О ликвидации банд Антонова в Тамбов­ской губернии».

Против «зеленых» было брошено более 50 тысяч солдат Красной Армии под командованием М. Н. Тухачевского, в операции участвовали также И. Уборевич, Н. Какурин, кавалерийская бригада Г. Котовского.

Приданному им авиаотряду было приказано применять «ядо­витые уду­шливые газы» для очистки ле­сов, «где прячутся бандиты, чтобы облако уду­шливых газов распространя­лось полностью по всему лесу, унич­тожая все, что в нем пряталось»⁴⁴⁴. А через два дня, в целях «быстрого очищения от бан­дитизма известных районов», был издан еще более изуверский приказ: «По прибытии на место волость оцепляется, берутся 60–100 наиболее видных лиц в качестве заложников... жителям дается два часа на выдачу бандитов и ору­жия, а также бандитских семей... Если население бандитов и оружия не ука­зало по истечении двухчасового срока... взятые заложники на глазах у насе­ления расстреливаются, после чего берутся новые заложники и вторично предлагается выдать бандитов и оружие... В случае упорства проводятся но­вые расстрелы и т. д. ‹...› Настоящее Полномочная комиссия ВЦИК приказывает принять к неуклонному исполнению»⁴⁴⁵. Приказ, кроме Тухачевского, подпи­сали начальник штаба Н. Е. Какурин и Председатель комиссии ВЦИК В. А. Антонов-Овсеенко⁴⁴⁶.

Тамбовское восстание было подавлено в августе 1921 г., А. С. Антонов убит через 10 месяцев — в июне 1922 г.

28 февраля 1921 года в Кронштадте под лозунгом «Пришло время свер­гать комиссародержавие»⁴⁴⁷ подняли восстание моряки-балтийцы — краса и гор­дость большевиков. Балтийцев поддержали рабочие Петрограда, объявив забастов­ку.

Программа Вре­менного революционного комитета кронштадтцев вклю­чала 15 пунк­тов: свобода слова, печати, собраний, проф­союзов и т. д., осво­бождение политзаключенных, многопартийность, перевы­боры Советов тай­ным голосованием, «свобода торговли»; дать «полное право крестьянам над всею землею так, как им желательно, а также иметь скот», «немедленно снять все заградительные отряды», упразднить всякие политотделы и т. д. Восстание объявили инспирирован­ным извне мятежом, на его подавление направили 7-ю армию под командованием того же Тухачевского. С по­бежденны­ми расправились безжалостно: свыше 10000 человек было арес­то­вано, каждого пятого из них расстреляли. В народной памяти это изуверство власти сохра­нилось по-своему. По лагерным воспоминаниям В. Шаламова, заключенные были уверены, что моряков вывели на мол и заставили рассчи­таться на пер­вый-второй. «Не­четные сделали шаг вперед, и были расстре­ляны тут же, на молу, а четные получили по десять лет»⁴⁴⁸.

Дума­ется, эти факты — массовые восстания и голод — дали В. И. Ленину понима­ние зна­чения «хозяйственного фронта» как самого главного и основ­ного. Под программой кронштадтцев готова была подписаться вся измордо­ванная крестьян­ская Россия. Надо отдать должное Ленину — восстание он по­давил, но сквозь орудийный грохот услышал стон измученного народа, под­нявшегося на борьбу. В октябре этого года он признается: «На экономиче­ском фронте... мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было пораже­ние, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским, поражение, го­раздо более серьезное, гораздо более существен­ное и опас­ное»⁴⁴⁹.

На фоне прокатившихся крестьянских восстаний в стране сложилась взрывоопасная ситуация. В. И. Ленин, понимая, какой «тяжелый поворот руля» предстоит, объясняет правоверным коммунистам: «В своем экономи­ческом наступлении мы слишком далеко продвинулись вперед, не обес­пе­чили себе достаточной базы, не сумели почувствовать и сознательно сфор­мулировать то, что почувствовали массы, что через несколько недель поняла и признала партия, а именно: что непосредственный переход к чисто социа­листическим формам, к чисто социалистическому распределению превышает наши наличные силы и что если мы окажемся не в состоянии произвести от­ступление так, чтобы ограничиться более легкими задачами, то нам угрожает гибель»⁴⁵⁰. У него хватило политической воли отказаться от теоретических догм и исправить ошибку — «ибо это нужно народу»⁴⁵¹. По его инициативе Х съезд РКП(б) в 1921 г. принима­ет новую экономическую по­литику — НЭП, или «декретный Мессия», как на­зывали его современники.

НЭП начинается с замены продразверстки натуральным налогом, с раз­решения внутренней торговли и права кре­с­тьян свободно продавать излиш­ки своей продукции на рынке, отмены уравнительности. Затем выходит дек­рет о поощ­рении потребительской, промысловой, кредитной и жилищной коопера­ций. С авгу­ста восстанавли­вается обязательная плата за товары, отпускае­мые государствен­ными орга­нами частным лицам и организациям, принима­ется новый земе­льный ко­декс. Крестьяне получают право свободного выхо­да из общи­ны, выбора форм землепользования, право на аренду земли и т. д. Но­вый КЗоТ от­ме­няет все­общую трудовую повинность, разрешает свободный наем рабо­чей силы и использование наемно­го труда: в 1924–1925 гг. право на аренду земли и использование наемного труда расширя­етс­я. Промышленность частично денационализируется, возрождается пред­при­нимательство — част­ные лица полу­ча­ют право открывать мелкие и брать в аренду (но не в собственность!) средних размер­ов предприя­тия. В стране реформируется вся система хозяйственной жизни, устанавливается многоук­ладная экономика. В 1922 году частная торговля об­служивала примерно 4/5 всего розничного товарооборота. Так, в Москве на ее долю приходилось «90% торговли пищевыми и бакалейными товарами, на 96% — кожевенными и резиновыми, на 93% — химическими, на 96% — тор­говлю мануфактурой, на 90% — хлебофуражом, на 96% — металлическими и электротехническими и другими товарами»⁴⁵².

В 1922 году начинается денежная реформа — она была неизбежна в усло­виях гиперинфляции: индекс розничных цен вырос по сравнению с 1913 годом в 20000 раз. Восстанавливается функция денег как всеобщего экви­валента. Абсурдное предложение 1921 года заменить рубль новой учетной ка­тегорией — тредом (трудовой единицей) благополуч­но забыто. Возрождается закрытый ранее за ненадобностью Госбанк, ему дается право выпуска бан­ковских биле­тов (червонцев), разме­ниваемых, как писалось на банкноте, на золото⁴⁵³. Вы­пуск находящихся в обороте советских дензнаков, не обеспеченных това­рами, постепенно сокращается — так, если «в первом… квартале 1922 г. удельный вес эмиссионного дохода достигал 85% всей денежной приходной части бюд­жета», то «в последнем квартале 1922 г. доход от эмиссии состав­лял 46% всех денеж­ных поступлений государства»⁴⁵⁴.

Червонец стоил на черном рынке от 12500 до 60000 рублей совзна­ками образца 1922 года (курс менялся в зависимости от покупа­тельной спосо­бности последних). Чтобы укрепить доверие населения к но­вым деньгам, серебря­ные рубли и полтин­ники иногда продавали за бумаж­ные совзнаки. Судя по отно­сительно высо­кому содержанию платины в этих монетах, можно предполо­жить, что чека­нили их из конфискованных церко­вных сокро­вищ⁴⁵⁵. Впрочем, денежная реформа власти удалась, и это радостно приветст­вовал М. Кольцов: «Совзнак скончался. Гривенник родился. Товарный рубль ото­шел к праотцам. Тарифный, бюджетный, железнодо­рожный, госпланов­ский, та­моженный, статистический рубли лежат... у ног единственно­го, непобеди­мого, червонно-золотого чемпиона»⁴⁵⁶. Советский червонец был нор­мальной конвертиру­емой валютой: в 1925–1927 гг. на Лондонской бирже за него давали около 6 дол­ларов, он котировался выше фунта стерлингов, что, есте­ственно, вызы­вало неудовольствие гордых брит­тов. Правда, в 1925 г. западноевропейские государства организовали так называемую золотую блокаду СССР, отказываясь принимать золотой червонец выпуска 1923 года с изображением «Сеятеля».

Вряд ли необходимо подробно описывать хозяйственные новации НЭПа — это задача экономической истории. Важно, что НЭП предпола­гал отно­си­те­льную экономическую свободу, развязывал хозяйственную иници­ати­ву, что со временем неизбежно приводит к формированию в стране «третьего класса». До сих пор мы не знаем истин­ного отноше­ния Ленина к НЭПу, поскольку имеем перед собой множество его взаимоисключа­ю­щих утвержде­ний. Он понимал, что по мере усиле­ния экономической мощи фи­нансово ок­репший новый «третий класс» (нэпманы) рано или поздно потребует для себя политических прав, а в случае отказа  устроит револю­цию, как это было, например, во Фран­ции. Точка зрения Ленина по этому поводу была однозначной: «… человек, который применил бы к нашему „нэпману“ то упро­щенное положение исторического материализма, что за экономической си­лой должна следовать политическая, рискует ошибиться очень глубоко и даже стать жертвой целого ряда смеш­ных недоразумений»⁴⁵⁷. (Непонятно при этом, почему, собственно говоря, человек, рискнувший предположить такое, «очень глубоко» ошибается? Ко­нечно, командные высоты сохраня­лись в руках власти, но употребляя их, власть перешла бы к администра­тивно-командным методам. Правда, Ленина это никак не смущало, в письме Л. Б. Каменеву (3 марта 1922 г.) он пишет: «Величайшая ошибка думать, что НЭП положил конец террору. Мы еще вернемся к террору и террору экономическому»⁴⁵⁸. Но в этом случае на самой идее НЭПа надо ста­вить крест, что Сталин и сделал.)

М. К. Мамарда­швили проницательно сравнил НЭП с Бре­стским миром вла­сти со страной, со своим на­родом⁴⁵⁹. Я склоняюсь к мне­нию, что лени­нское утвержде­ние о НЭПе — «всерьез и на­долго» — доста­точно адекватно отражает его тогдашнюю точку зрения: уж больно страшной была тогда раз­руха в Рос­сии. Он так и выразился: «всерьез и надолго», и закон­чил: «но, конечно... не навсегда»⁴⁶⁰. И это понятно. Если крестьяне, интеллигенция и трудящиеся массы восприняли НЭП как поворот к нормальным, человеческим условиям жизни, то революционный авангард пролетариата — члены партии, как и большинство левых художников, приняли НЭП в штыки, как преда­тельство идей Октября, как «капитуляцию перед буржуазией». Современный исследователь отмечает, что практически во всех парторганизациях имели место случаи выхода из РКП(б) из-за «несогласия с нэпом»⁴⁶¹. Еще бы, —революция увлекла их, молодых, мечтой грандиозного переуст­ройства человечества на новых, коммунистических началах, утверждения на земном шаре нового золотого века. Это мироощущение эпохи военного коммунизма замечательно передано В. Шкловским: «Мы все обязаны признаться, что много должны этому холодному, горькому, растрепанному, как костер на двадцатиградусном ветреном морозе, времени. И всегда его любим. ‹...› Воздух свободы, а не необходимости, парадоксальнейшее предчувствие будущего, заменял в Питере жиры, дрова и вообще атмосферу. ‹...› Мы летели на железном ядре из прошлого в будущее — и тяготения не существовало, как в ядре Жюль Верна. Время поэтому было гениально. Этот гениальный порыв в будущее дарил свое изобретение всем! всем! как будто бы ускорилось само вращение земли»⁴⁶².

А им, творившим историю нового мира, штурмовавшим небо, предлагали стать торгашами, лавочниками, приказ­чиками, восстанавливали товарно-денеж­ные отношения. Но ведь рынок ежеминутно, ежесекундно воспроизво­дит капи­та­лизм, торжествует частный почин, пир справляет — в прямом и переносном смысле — презренный нэпман. «Вылезли окаянные из всех щелей и трещин, — писал о них М. А. Рейснер, профессор с революционным прошлым. — Долго выжидали в подполье: когда же? ‹...› А теперь появились на свет — все лисьи, хорьковые и волчьи морды. Засветились стеклами торжища, завертели колесо. Проедают ходы в советском фундаменте»⁴⁶³. Маяковский негодовал:

И вот,

Вечекой,

Эмчекою вынянчена,

вчера пресмыкавшаяся тварь еще —

трехэтажным «нэпом» улюлюкает нынче нам:

«Погодите, голубчики!

Попались, товарищи!»

(«Спросили раз меня: „Вы любите ли НЭП?“ — „Люблю, — ответил я, — когда он не нелеп“», 1922)

Но ради ли этой, еще вчера «пресмыкавшейся твари», они, герои-кон­ники, теряя здоровье, товарищей и друзей, бились на фронтах Гражданской?! Чтобы повылезла она, затаившаяся до поры до времени, из своих нор и стала новым хозяином жизни?! У В. Лидина в романе «Отступник» фронтовик Свербеев, исключенный из партии, говорит: «Таких вот, как я, тысячи, брат, мы на огонь летели, дрались, себя не жалея, в пух по ветру себя пускали... Горизонты открылись... А нас с военной работы прямехонько в бухгалтерию — учитесь, то­варищи, на счетах считать да штаны просиживать…». Те же, кто не смирился и не спился, становились уголовниками, как красный командир, орденоносец Дмитрий Векшин в романе Леонида Леонова «Вор». И герой рассказа А. Н. Тол­стого «Го­лубые города» (1925), студент архитектурных курсов Буже­нинов, тоже бывший красноармеец, рассуждает о НЭПе: «Отстучали копыта наших коней. Улетели великие годы. Счастливы те, кто в земле догнивает…». М. А. Рейснер был безусловно прав, когда писал: «Тяжелее всего сейчас романтикам революции. Так близко от них вспыхнуло видение золотого века. Обожгло их сердца. Как струна потянулась их воля к одному сияющему центру и вот, кажется, оборвалась»⁴⁶⁴.

Разумеется, Ленин, как политик, не мог не учитывать разочарования рядовых членов партии. «Самая опасная штука при отступлении — это паника, — говорил он на XI съезде РКП(б). — Ежели вся армия (тут я говорю в переносном смысле) отступает, тут такого на­строения, которое бывает, когда все идут вперед, быть не может. Тут уже на каждом шагу вы встретите настроение до известной степени подавленное. У нас даже поэты были, которые писали, что вот, мол, и голод и холод в Москве, тогда как раньше было чисто, красиво, теперь — торговля, спекуляция. У нас есть целый ряд таких поэтиче­ских произведений.

И понятно, что это порождается отступлением. И в этом громадная опасность: от­ступать после победоносного великого наступления страшно трудно; тут имеются со­вершенно иные отношения; там дисциплину если и не поддерживаешь, все сами собой прут и летят вперед; тут и дисциплина должна быть сознательней и в сто раз нужнее, потому что, когда вся армия отступает, ей не ясно, она не видит, где остановиться, а видит лишь отступление, — тут иногда достаточно и немногих панических голосов, чтобы все побежали. Тут опасность громадная. Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: „Стреляй!“. И правильно»⁴⁶⁵. За выход из рядов РКП(б) не расстреливали, «подавленное настроение» официальная пропаганда объявила упадническим «капитулянством» и всячески боролась с ним. Не этих ли членов партии успокаивал Ленин, говоря о НЭПе как о «передышке»: «Мы находимся в положении людей, которые все еще вынуждены от­ступать, чтобы в скором будущем перейти наконец в наступление»⁴⁶⁶.

Правда, 19 августа 1921 г. Л. Б. Кра­син, нарком внешней тор­гов­ли, пол­пред и торг­пред в Вели­кобритании, в письме к Ленину из туманного Альбиона откро­венно охаракте­ризовал «новый курс» как «успе­шное втира­ние очков всему свету»⁴⁶⁷. Но может быть, этот текст есть, ско­рее, самохарак­теристика Кра­сина?

Безусловно, уступки крестьянству и, шире, народу объяснялись поли­тической необходимостью: власть большевиков трещала по всем швам. Но, с другой стороны, было бы опрометчиво отказывать полити­ку такого масштаба, каким был Ленин, в способности учиться у жизни. Размышляя о НЭПе, он неза­долго до своей смерти писал: «мы вынуждены при­знать коренную пере­мену всей точки зрения на­шей на социализм»⁴⁶⁸. Понимая степень ленинского фанатизма, отметим отнюдь не случайное, на наш вз­гляд, использование им таких слов, как «вынуждены признать» и не про­сто «перемену», а «коренную перемену».

Отступление в прошлое. Приведем эпизод из воспоминаний перебежчика Б. Г. Бажа­нова, бывшего секретаря Сталина. Общаясь с секретарями Ленина, он пытался выяснить, «что Ленин на самом деле думал о НЭПе, считал ли он, что мы перед крахом коммунистической теории или нет. Секретарши сказали мне, что они ставили Ленину вопрос именно так. Ленин отве­чал им: „Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить новое коммунистическое общество по щучьему велению. Между тем, это вопрос десятилетий и поколений. Чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к ме­новой экономике, к капитализму как некоторое временное отступле­ние. Но для себя мы должны ясно видеть, что попытка не удалась, что так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой, но вопрос еще, сохранили ли бы мы власть в этой всероссийской мясо­рубке“»⁴⁶⁹. Сомнительно, чтобы Ленин мог открыто признаваться своим секретаршам, что его мегапроект, реализации которого он посвятил всю свою жизнь, оказался изначально невыполнимым, однако размышлять в таком контексте он безусловно мог.

Как бы то ни было, даже если партийные вож­ди использовали НЭП как средст­во для своего политического выживания и хозяйственного подъ­ема страны, подавляющая часть населения увидела в смене курса долго­жданную по­беду здравого смысла над бесчеловечным коммунистиче­ским эксперимен­том в экономике. «Нэп казался и привыч­ным, и чудовищным по­сле всего, что было пережито. ‹...› Жизнь медленно и неуверенно входила в русло, удивляясь тому старому, что сохранилось после отчаянной ломки по­следних лет»⁴⁷⁰.

Часть русской эмиграции увидела в НЭПе своего рода реставрацию капитализма, «смену вех» коммунисти­ческой доктрины⁴⁷¹. Кадет проф. Н. В. Устрялов писал: «Начинается „спуск на тормозах“ от великой утопии к трезво­му учету обновленной действительности и служению ей, — революционные вожди сами признаются в этом. Тяжелая операция, — но дай ей Бог успеха!»⁴⁷².

В самой России, как уже отмечалось, мнения разделились. Художники «первого революционного призыва» НЭП и нэпманов не приняли: «В стране Советов открыт базар, — читаем в стихотворении 1924 года Мих. Голодного. — Они продают на нем свой товар». Г. А. Санников, поэт «Кузницы»⁴⁷³, писал:

Но если день не настанет судный,

День отмщенья, свершенья, наград, —

Приди, о приди тогда, мрак непробудный,

Я, жизнь тебе брошу, как знамя — солдат.

Его коллега по литературному цеху М. Герасимов говорил о НЭПе: «Правильно, но тошно». Он, член РСДРП(б) с 1905 г., воспринял НЭП как распятие идей революции и вышел из партии. Он видит, как «Снежно и жутко клубятся / На Страстном бульваре / Белые дамы и проститутки. / Белые в белом / И другие твари» и как в театре «В партере тоже нагромождены / Белые глыбы / Придворно-совбурских⁴⁷⁴ дам / В переливных шелках» (поэма «Черная пена», 1921). Финал поэмы трагичен:

Люди, люди!

Опять проросло

Пошлое клеймо

Выжженное прошлым

На лбах,

А рабочих поэтов распяли

На фонарных столбах!

Не только поэты Пролеткульта, практически все левые деятели искусства тоже не приняли НЭП. Ср. у В. Хлебникова:

Не затем высока

Воля правды у нас,

В соболях — рысаках

Чтоб катались, глумясь.

Не затем у врага

Кровь лилась по дешевке,

Чтоб несли жемчуга

Руки каждой торговки.

(«Не шалить!», 1922)

Маяковского возмущало перерождение идей революции:

Свистит любой афиши плеть:

— Капут Октябрю!

Октябрь не выгорел! —

Коммунисты

Толпами

лезут млеть

в «Онегине»,

в «Сильве»,

в «Игоре»

‹...›

На месте ваших вчерашних чаяний

в кафах,

нажравшись пироженью рвотной,

коммуну славя, расселись мещане.

(«IV Интернационал», 1922)

Даже правоверный символист Андрей Белый, по свидетельству И. Эрен­бурга, «поспорил с крупным писате­лем, близким к сменове­ховцам (вероятно, имеется в виду вернувшийся из эмиграции в 1923 г. А. Н. Толстой. — Г. Д.). Борис Николаевич⁴⁷⁵ кричал: „Вам не по душе рево­люция, вы верите в НЭП, вы восхищаетесь порядком, твердой рукой. А я за Октябрь! Понимаете? Если мне что-нибудь там не по душе, это именно то, что вам нравится…“»⁴⁷⁶.

Разумеется, коммунистическая партия в лице своих записных идеологов давала отпор этим, как считалось, «капитулянтским» настроениям. Так, С. Ингулов, один из «литературных фельдфебелей» того времени, писал: «Кириллов поплакивает, Герасимов и Санников оплакивают революцию. Кириллову кажется: революция на ущербе. А Санников и Герасимов вопят: „Каюк. Предали. И мертвецов революции и алые знамена за нэповскую чечевичную похлебку продали. Конец“. А мы не помиримся, утверждают поэты — „революционнейшие из революционных“. Мы будем призывать к новой революции, к новому „Октябрю“. А все-то дело только в том, что не революция, а творчество этих поэтов, получивших звание „пролетарских“ — на ущербе в действительности»⁴⁷⁷.

Установить точное число партийцев, воспринявших НЭП как предательство Октября и кончивших жизнь самоубийством, мне, к сожалению, не удалось, но, думаю, что это были не единицы. Тем же романтикам революции, безымянным героям Гражданской, чьи радужные ожидания новой жизни были растоптаны НЭПом, тем, кто оказался помещенным в условия, с которыми они когда-то боролись до последней капли крови, им оставался один путь ― глушить тоску водкой.

Что-то злое во взорах безумных,

Непокорное в громких речах.

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Жалко им, что Октябрь суровый

Обманул их в своей пурге.

И уж удалью точится новый

Крепко спрятанный нож в сапоге⁴⁷⁸.

(Есенин, «Снова пьют здесь…», 1923)

Вспоминая в 80-е годы ХХ века это время, В. М. Молотов говорил: «А вот нэп — Ленин так и сказал, что это наше стратегическое отступление от линии социализма. Его обвиняли, потому что сколько было разочарованных среди интеллигенции! Партбилеты сдавали. Да, ну что же. Вот это поворот, и какой, конечно! На этом этапе нэп нас спас от гибели»⁴⁷⁹.

Он прав. Другая, гораздо более значительная часть населения страны наконец-то полу­чил­а возможность нормальной человеческой жизни. «НЭП я вспоминаю, как сон, — пишет в своих мемуарах М. И. Жаров. — Все эти частные лавочки, кото­рые были тогда открыты и в которых люди впервые опять увидели сыры, колбасы, масло, одежду ‹...›. Жил, не завидуя. „Морально легко“, — как гово­рили в то время»⁴⁸⁰. Изобилие НЭПа подтверждает и Рина Зеленая: «Витрины ломились от товаров. Открылся магазин, бывший Елисеева. В Охотном ряду на лотках лежали мет­ровые осетры, семги, в корзинах — живая рыба, в плоских ящичках — золотые копчушки, дальше фрукты, коробки с халвой — все, чего захочет душа. Если есть деньги»⁴⁸¹. М. А. Булгаков, которому были глубоко чужды социальные эксперименты власти, с удивлением констатиро­вал, что при НЭПе «из хаоса каким-то образом рождается порядок». Поэтов «за вздохи ру­гали: улыбка считалась аттестатом политической стойкости»⁴⁸². Как вспоминал П. Громов, «было легко, безбытно, было ощущение незакончен­ности, возмож­ностей, была вера — не известно, во что»⁴⁸³.

Новая экономическая политика обусловливает неизбежную смену идей и форм жизни. 12 августа 1922 г. Н. Пунин записывает в «Дневнике»: «Вчера проходил мимо окон бывшего РОСТА на Невском, где вскоре те­перь откры­вается „Доминик“ (кафе. — Г. Д.). Закрашивали вывеску — буквы Р-О-С-Т-А. Там в окнах были раньше агитплакаты на буржуев. Как я обоз­лил­ся, а потом — горькая обида»⁴⁸⁴.

В стране открылось множе­ство кафе, ресторанов, на каждом углу шуме­ли пивные, пелись блатные или приблатненные песенки — «Цыпленок жаре­ный», «Мурка», «Ботиноч­ки», «Фонарики», «Алеша, ша» («Алеша, ша, возь­ми полтона ниже…»), «С одесского кичмана» и т. д. В Москве «начал действо­вать тотализатор на бегах, в саду „Эрмитаж“ появи­лась рулетка ‹...›. На Тверской и Неглинной табунчиками стояли „букашки“ (проститутки)»⁴⁸⁵. Современник иронизировал: «Дело идет как по маслу: и дома терпимости откроют, и будут они называться очень красиво: „Госбард“. ‹...› существует теперь и Яр, и Стрельна, и всякие шантаны, только разве не под прежними названиями. ‹...› Что-нибудь вроде „Не рыдай“ или „Стоп-сигнал“. Недавно разбирался процесс о содер­жательницах домов терпимости. Значит, все „восстановилось“»⁴⁸⁶. И в Ленинграде в 1925 г., по свидетельству В. Сержа, было «много нищих и беспризорников; много проституток. В нашем городе три больших притона, где играют в баккара, железку, рулетку; мрачные места, там пахнет уголовщиной»⁴⁸⁷.

НЭП предполагает свободу хозяйственной деятельности, поэтому ком­мунистическая партия, чтобы сохранить за собой властные «командные высо­ты», ужесточает идеологический контроль.

Тиски идеологии закручиваются сильнее: летом 1922 года власть устраивает громкий политический процесс над ЦК партии эсеров. Обвинителями на процессе выступали А. В. Луначарский, М. Н. Покровский и Н. В. Крыленко. Н. И. Бухарин был свидетелем защиты, но отказался приводить оправдательные доводы по «моральным мотивам» и опирался только на аргументы «политической целесообразности».

Отступление в прошлое. Писатель-эмигрант Роман Гуль в книге «Я унес Россию» излагает характерный в этом отношении рассказ лидера партии эсеров В. М. Чернова: «Было это до войны, году так в 11-м в Швейцарии. Толковали мы с Лениным в ресторанчике за кружкой пива — я ему и говорю: „Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете!“ А он поглядел на меня с такой монгольской хитринкой и говорит: „Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера“, — прищурился и засмеялся»⁴⁸⁸. 

М. Горький выступил против этого процесса. 8 июля он опубликует в парижской газете «Последние Новости» два письма: одно А. Франсу — с просьбой поднять голос против «этого пре­ступления», и второе — наркому А. Рыкову, в котором предупреждает, что «если процесс эсеров окончится убийством, то это будет преднамеренное убийство — гнусное убийство!»⁴⁸⁹. По поручению II Интернационала подсудимых защищали Э. Вандервельде, К. Розенфельд, Вохерс и Теодор Либкнехт, брат сдвоенного в СССР с Розой Люксембург Карла. Их поезд прибыл в Москву на Виндавский (Рижский) вокзал. «Собравшаяся в вокзале толпа крайне возбужденно настроенной молодежи и рабочих, — писала в те дни газета „Правда“, — встречала их свистом и криками: „Долой соглашателей, смерть предателям и убийцам“ и т. д. Среди сплошного свиста „милые“ гости, окруженные специальным кортежем охраны, с усилием протискивались через толпу к выходу на вокзальную площадь. Здесь зрелище еще более внушительное. Сплошная толпа демонстрирующих против соглашателей и защитников эсеров с кричащими плакатами, лозунгами „Долой предателей рабочего класса“»⁴⁹⁰. Гостей встречали классово: Розенфельду плюнули в лицо, Вандервельде спели: «Жаль, что нам, друзья, его повесить здесь нельзя», а Теодора Либкнехта — желтыми (цвет измены) цветами и плакатами: «Каин, Каин, где брат твой, Карл?». Издевки, на которую рассчитывали организаторы, не получи­лось: адресат русского языка не знал, цветы принял с благодарностью, а от обилия плакатов будто бы даже прослезился.

12 из 47-ми обвиняемых ру­ко­водителей партии эсеров были приговорены к расстрелу, исполнение кото­рого было отсрочено. Практически все они погибли в годы сталинского террора.

В июне 1922 г. создается Главлит (официальное название советской цензуры), а при нем, в феврале 1923 г., Главрепертком, комитет по надзору за репертуаром, осуществляющий «разрешение к постановке драмати­ческих, музыкальных и кинематог­рафических произведений, ‹...› составление и опубликование периодиче­ских списков разрешенных и запрещенных к публичному исполнению произ­ведений»⁴⁹¹. С возложенными на него задачами реперт­ком справился вполне. Он сразу, уже в первый год своего существования, разде­лил все пьесы на три категории: а) пол­ностью запрещенные к исполнению; б) разрешенные (литера «А») и в) допу­стимые, но не рекомен­дованные для широкой аудитории (литера «Б»). Пункт 2 циркулярного письма Главполитпросвета «О контроле над частными художе­ственными предприятиями» (июль 1923) гласил: «Комитет по контролю за репертуаром состоит из трех членов: председателя, назначенно­го Наркомпросом по Главлиту, и 2-х членов, из коих один назначается Нар­компросом по Главполитпросвету, а другой — Народным комиссариатом Вну­тренних дел. Для обсуждения общих вопросов при комитете состоит совет из назначаемых ведомствами представителей: Наркомпроса, ГПУ⁴⁹², ПУРа⁴⁹³, Гос­кино и ВЦСПС⁴⁹⁴ по Цекрабиса…»⁴⁹⁵. Согласно циркуляру, антрепренер при за­ключении договора был обязан утверждать репертуар в местных органах По­литпросвета и Главлита.

В этом же русле идеологической унификации общества находится принятый 10 августа 1922 г. декрет ВЦИК «Об административной высылке лиц, признавае­мых социально опасными». Инициатором декрета был В. И. Ле­нин, распорядившийся подготовить списки антисоветски настроенных интел­лигентов: «Надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу без­жалостно. Очистим Россию надолго»⁴⁹⁶. Он предупреждал, что «делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовывать… без объявления мотивов — выезжайте, господа!»⁴⁹⁷. Уже осенью (сентябрь-октябрь) были вы­сланы за рубеж поездом и двумя «профессорскими пароходами» вы­дающиеся деятели науки, культуры и искусства, среди которых Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, И. А. Ильин, Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, П. А. Сорокин, Ф. А. Степун, С. Е. Тру­бецкой, С. Л. Франк и многие другие, — всего более 200 человек. 2 июля 1923 г. Н. Н. Пунин пишет жене: «У нас здесь имеется слух из двух разных ис­точни­ков — будто футуристов вышлют за границу — Татлина и Малевича ‹...›. Ду­маю, что вздор, но очень характерный и не без огня»⁴⁹⁸. В 1924 г. в Петро­граде и Москве закрываются Вольфила (Вольная философская академия) и Религиозно-философское общество, вслед за ними — Киевское, Костромское, Донское и другие философские об­щества⁴⁹⁹.

Отступление в прошлое. Можно предположить, что все эти действия имеют общую причину. «Опасность громадная» нэповского «отступления», о которой говорил Ленин, грозившая стабильности власти и справа (нэпманы) и слева («капитулянты»), потребовала ужесточения идеологического контроля. Думается, что во многом именно этим объясняется обязательное назначение в цензурные комитеты представителей ГПУ. Но было и другое, не менее важное обстоятельство.

В годы военного коммунизма власть щедро подпитывает организации культуры и искусства, добиваясь в от­вет нужного ей («правильного») направления их деятельности. Переход к принципу самоокупаемости в годы НЭПа требует уже других, идеологических ме­ханизмов управления. Вряд ли случайна инициатива В. И. Ленина, который с начала 1920 года дважды поднимает на Политбюро вопрос о реформе Нарком­проса, добивается создания соответствующей комиссии, сам становится во главе ее и готовит план реорганизации этого ведомства. Ее проект фор­мально принадлежал члену коллегии Е. А. Литкенсу, в действительности же был разработан им по ленинским указаниям. Реформа была проведена в февра­ле 1921 г., и организации искусства после этого перешли в ведение Глав­по­литпросвета. 1-я Всероссийская конферен­ция заведующих губернскими подотделами искусств (декабрь 1920) отвергла этот план, посчитав «последним смертельным ударом», назвав его в своей резолюции «гибельным для дела коммунистической художе­ст­венной культуры и искусства». Предложенная конференцией альтерна­тива предполагала «создание Народного Комиссариата Искусств в центре и его отделов на местах»⁵⁰⁰.

Политический контроль за движением общественной мысли, осущест­вляемый ГПУ, подчинение всех организаций культуры Главполитпро­свету, создание Главлита, закрытие философских обществ, аресты и расстрелы свя­щенников, процесс над эсерами, закрытие ка­федр обще­ственных наук в университетах, «профессорские и философские поезда и пароходы» — все это зве­нья од­ной цепи. Их цель — искоренить в стране малейшую возможность альтер­нативных точек зрения на ход исторического процесса, на перипе­тии обще­ственной жизни. Ленин понимал необходимость непопулярных для страны мер — политических, социальных, экономических. Но он не мог до­пустить, чтобы принятые партией по его инициативе решения станови­лись предме­том общественной критики: противоположные точки зрения грозили деста­билизацией общества. Страна действительно нужда­лась в стабильности, а он, видимо, считал главным условием ее достиже­ния еди­номыслие в народе. Однако отсутствие общественного диалога при обсу­ждении соци­альных противоречий, ограничения в демократизации общест­венной и по­литической жизни, запрещение и преследование свобод­ного вы­ражения мнений и конкуренции идей всегда и неизбежно приводят стра­ну к со­циальному тупику. Настояв на резолюции об антисоветских партиях и те­чениях, зап­ретив фракционность, Ленин добился идеологического единства в партии, принеся в жертву оппозицию с ее видением путей социаль­но-экономического развития страны. Это была принципиальная ле­нинская ошибка, так как для поступательного развития общества необхо­димо, чтобы либерализация экономики сопровождалась демо­кратизацией общественной жизни. Именно поэтому НЭП как гран­диозный социальный эксперимент был обречен на неудачу: многоукладная экономика входила в противоречие с монополией коммунистической партии на идеоло­гию. Василий Ключевский, размыш­ляя о ре­формах Петра I, писал о коллизии, близкой описываемой: царь «… хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свобод­но. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и раб­ства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со вре­мени Петра два века и доселе неразрешенная»⁵⁰¹.

Для восстановления общественной стабильности была привлечена и церковь. В «Правде» (1922, №106) публикуется обращение «прогрессивного духовенства»: «Мы считаем необходимым немедленный созыв поместного собора для суда над виновниками церковной разрухи, для решения вопроса об управлении церковью и об установлении нормальных отношений между ней и советской властью. Руководимая высшими иерархами, гражданская война церкви против государства должна быть прекращена. Каждый верный и любящий сын церкви несомненно поддержит наше заявление, с коим мы обратились к государственной власти о предоставлении нам возможности скорейшего созыва поместного собора для устроения церкви и умиротворения народной жизни».

Власть санкционирует открытие 29 апре­ля 1923 г. в храме Христа Спасителя Обновленческого собора как альтерна­тивы Русской православной церкви. В своей речи митрополит Антонин заявил: «Теперь церковь, если она только хочет жить, должна идти рука об руку с революционными вождями»⁵⁰². После службы участники собора во гла­ве с митрополитом А. Введенским трижды возгласили многолетие совет­скому правительству.

Между тем внешний мир постепенно привыкает к факту существования СССР. Уже в начале 1920 г. А. М. Эфрос отмечает, что «дверь на Запад начинает прио­творяться, медленно, туго, с усилием, по вершкам,  но приотворяется несо­мненно»⁵⁰³. В триумфальные зарубежные гастроли отправятся МХАТ (1922) и Камерный театр (1923).

Правда, случаются и эксцессы. 8 мая 1923 г. предъявляет свой ультима­тум лорд Керзон⁵⁰⁴. 12 мая советская власть отвечает хорошо организованной грандиозной массо­вой демонстрацией: москвичи выходят на Красную площадь и Тверскую, комсомольский молодняк бегает по брусчатке с плакатами. Поорали-погрохотали по всей стране вдосталь, но в конце мая удовлетворили практически все требования ультиматума. М. Булгаков записывал в «Дневнике»: «Нашумевший конфликт с Англией закончился тихо, мирно и позорно. Правительство пошло на самые унизительные уступки, вплоть до выплаты денежной компенсации за расстрел двух английских подданных, которых советские газеты упорно называют шпионами»⁵⁰⁵. Лорд вошел в советский новояз тех лет — в финале эйзенштейновского «Мудреца» прозвучало словцо обкерзонить (= ‘объегорить’, ‘обмануть, надуть’). Мне больше нравится, как он был упомянут одесским часовщиком-евреем: «Сегодня в газете напусти­лись на Керзона. Но я вам скажу, что Керзон их не боится. Это я их боюсь. Во-первых, я боюсь фининспектора, во-вторых, я боюсь ГПУ»⁵⁰⁶.

И хотя суровая проза жизни принуждает кремлевских вождей поступать прагматически, в их мышлении по-преж­нему преобладает научно-утопи­ческая составляющая. Пролетарская револю­ция по­бедила, как и было предсказано К. Марксом и Ф. Энгельсом, таким образом марк­сизм оказался не просто тео­рией, а научной теорией, доказав­шей на практике свою правоту, свою истинность (от­сю­да, кстати, в недолгий век второй па­ради­гмы именно со­циология, а не фило­софия стано­вится цари­цей наук). Иными словами, научный марк­сизм предсказал победу пролетарс­кой рево­люции, кото­рая приведет к са­мому передовому строю в исто­рии че­ловечества. И разуме­ется, самый передо­вой строй бу­дет прокла­дывать пути человече­ства к сча­стью через самую передовую науку. Если при капитализме торф добывали вручную, то сейчас его будут добывать гидрав­лическим способом, ведь «изобретение Классона и Кирпичникова ста­вит технику нашего торфяного дела на первое место во всем мире»⁵⁰⁷. Ле­нин смотрит в Кремле документаль­ную ленту «Гидроторф» и требует, чтобы ее показали всей стране, а «все со­прикасающиеся с делом ведомства и лица по­лучили энергичную телефоно­грамму т. Ленина с указанием на конкретные мероприятия, какие нужно принять немедленно же сегодня»⁵⁰⁸. Он интересует­ся терменвоксом, открывает в Петрограде радиевый институт во главе с А. Иоффе⁵⁰⁹, специально выезжает в Подмосковье — посмотреть, как работает электро­плуг. В выдвинутой им идее электрификации России (план ГОЭЛРО) сходились две линии — пере­довой науки и цен­трализованного руководства, когда одним поворотом ру­бильника можно управлять всей страной. Л. Троц­кий в 1920 г. на IX съезде РКП(б) говорил о времени, когда «колеса про­мышленности и сельского хозяйства будут вертеться, повинуясь электриче­ской кнопке в руках ЦК нашей партии»⁵¹⁰. На XII съезде партии Н. И. Бухарин, в духе уэллсовских фантазий, рассуждает об аэропланах, которые «управ­ляются из любого кабинета»⁵¹¹, а тот же Троцкий мечтает о превращении всего сельского хозяйства «в одну пшеничную ферму, руководимую одним цен­тром»⁵¹².

Индустриально развитые страны показали миру новые, научные мето­ды организации работы, позволяющие резко повысить производительность труда. Естественно, что молодая, очарованная наукой Россия ориентируется на луч­шие мировые образцы.

Вызывающим примером в сфере производства были США. Л. Троцкий защищает концепцию «американизированного большевизма»⁵¹³. Ему вторит Н. Г. Смирнов: «Мы должны стать новой Америкой минус капитализм, иначе нечего было огород городить»⁵¹⁴. Упомянутый выше цекист Л. Сосновский 1 января 1923 г. публикует в «Правде» статью со знаковым заголовком «Курс на русских амери­канцев»: «Прежде всего — искать и находить вокруг себя новых лю­дей, рус­ских американцев. ‹...› Что такое „американцы“? Это люди, кото­рые уме­ют работать таким темпом и с таким напором и нажимом, каких не знала старая Русь. ‹...› „Американцы“ не хнычут по поводу „объективных условий“, но бьют в лоб всякое губошлепство, волокиту и самовлюблен­ность. ‹...› С самоуверенностью и самоуважением они соединяют бесстраш­ную самокри­тику. ‹...› В 1923 году вновь организующаяся партия русских „американцев“ (пребывание в Америке для членов партии совсем не обяза­тельно) объявит истребительную войну русскому губошлепству.

„Американцы“ всея Руси, соединяйтесь!»⁵¹⁵.

Идеалом промышленного производства представлялся тейлоризм (теоретически воз­можен был и фордизм, но Генри Форд воспринимался как эксплуататор-буржуй). Трактуя его принципы расширительно, Крупская агитирует: «Мы, россияне, до сих пор были мало искушены в этой науке управления, но, не изучив ее, не научившись управлять, мы не подвинемся не только к коммунизму, но даже и к социализму. У Тэйлора мы можем очень и очень многому научиться, и хотя он говорит преимущественно о постановке работы на заводе, но многие из проповедуемых им организационных принципов могут, и должны, быть применены и к советской работе»⁵¹⁶. В стране широко пропагандируется НОТ (научная организация тру­да). В январе 1921 г. проходит первая Всероссийская инициативная конфе­ренция по научной организации труда и производства. П. Керженцев настаи­вает на применении «научных принципов не только к хозяйственному труду человека или к производству, но и ко всякой организационной работе вооб­ще»⁵¹⁷. Пролетарский поэт Н. Гастев открывает Центральный институт труда (ЦИТ), выдвигает идею «социальной инженерии», на базе которой разрабатывает «научные» методы совершенствования («фордизации») работы человека. Другой поэт, Вас. Камен­ский, в эти же годы в «Песне рабочих» призывает: «Даешь работу! По НОТу». Очарование тейлоризмом доходит до нелепых предложений вне­дрить его в театральное производство⁵¹⁸.

(Как это ни парадоксально, резко воспротивились призыву Сосновского к «американцам всея Руси» правоверные лефовцы. Причины этого могут быть в том, что, во-первых, автор призыва перехватывал их идеологию хорошей, качественной работы по производству добротных вещей, вторгался в их заповедную зону «производственности». Во-вторых, используя свое положение члена ЦК ВКП(б), он со всех советских трибун ругал Леф — как считали в редакции одноименного журнала, несправедливо: «ему нужен дворянский Пушкин, мелкобуржуазные Есенины, Кузница (без Октября), царь мещанского искусства ― Художественный театр и вообще Аки⁵¹⁹. Ибо он с детства ими напитался. А мы заявляем: в исторический музей всю эту буржуазную шваль. На пролетарскую сцену ― Мейерхольд. Наш заводский машинный театр. На трибуну ― футурист Маяковский»⁵²⁰.

В силу указанных причин они решили свести счеты с непримиримым антилефовцем Сосновским и дезавуировать его идеи. Этот труд взял на себя М. Левидов. В статье «Американизма трагифарс», заявив, что россияне и знают, и понимают Америку неверно, он описывает распространенный стереотип представлений об этой стране: «Мыслим об американизме истерически. С больших букв. Не жизнь ― мистерия. Совершенно особые установки и устремления. Мистерия Дела. Лихорадка Созидания. Бред Работы. Дело — Созидание — Работа — имманентны. Цель в себе. Осуществление наконец Perpetuum Mobile. Люди монтированы. Обточены. Сверстаны. Экономизированы. Целиком в ритме жизни. Пронизаны целевым началом. Собственным целевым? Идеологии собственной личности вообще нет в этой стране собственности. Ибо нет слабостей общечеловеческих у этой личности — разлитых в могучем процессе.

Можно было бы удлинить до бесконечности этот каталог крепко-сделанных слов. Но нет нужды. Мысль ясна. Воображаемый нами — в России американизм — дан.

И этим американизмом восхищаются. Восхищаются интеллигенты — нытики. Импонирует мощная сила. Мускулистость души (воображаемая)»⁵²¹.

По мнению Левидова, в реальности все выглядит иначе: «Жизнь на самом деле механизирована и стандартизирована: для того, чтобы экономизировать расход человеческой энергии, застраховать от непроизводственного сгорания, обеспечить максимум производительности. И как будто бы достигается и это.

Но где же человек из мускулов — воли, разума? Он лечится этот человек — не только от несварения желудка, — но и от неврастении.

Мускулы? Нет — тряпки. Воля? Нет — рахитизм стремления. Разум? Нет, слепо трусливый инстинкт. Это не только американизма трагифарс. Это всей капиталистической культуры трагифарс»⁵²². В следующем номере журнала он намечает позитивную программу: «Левая политика властно требует левой культуры, левого быта. И в конечном итоге дорога революции, — это дорога к организованному человеку; американизированным марксистом называет его Бухарин; рецепты его монтировки пытается дать Гастев»⁵²³.)

Тем временем страна живет с ощущением, что «ключи от счастья найдены». Даже наркоминдел Г. Чичерин (из потомственных дворян, знал несколько евро­пейских языков, оставил удивительную, поэтичную лю­бовную переписку с М. Кузминым) в январе 1923 г., когда до страшного голода в Поволжье было рукой подать, при посещении Первой сель­скохозяйственной и кустарно-промышленной выставки вещает: «Мы можем здесь, глядя на все эти богатства, открывае­мые на­шей Выставкой, с величайшим оптимизмом смотреть в будущее и мы можем с полной уверенно­стью сказать, что мы уже завое­вали для себя но­вый строй, строй освобо­ж­денного труда, и что мы уже вступили на тот путь, вступили в тот период, когда мы являемся авангар­дом и когда скоро, может быть, наш строй сде­лается строем всех стран, сделается строем всего мира»⁵²⁴. И это говорит глава внешне­политического ведом­ства совет­ской России! Правда, и на гербе страны серп и мо­лот самоуве­ренно покры­вают весь мир, а красная пятико­нечная звезда — символ объединения пяти пролетарских континентов...

Этим наивным космизмом пронизано мироощущение больших и ма­лых партийных вождей. Благодаря НЭПу страна в 1923–1924 гг. продает за ру­беж 3 млн. тонн хлеба. Посетив упомянутую выставку, Л. Со­сновский (на­помним — член ЦК ВКП(б)) объявит: «Страна наша так ве­лика, что ми­нимальное увеличение урожая — хоть в 5 пудов на десятину — дает по стра­не 500.000.000 пудов лишнего хлеба. А ежели урожайность удвоить (что вполне возможно еще до всякой электрифика­ции, в 3–4 года), то мы — СССР — бу­дем хлебом диктовать мир­ные трак­таты в Ев­ропе. Котировкой цен на московской бирже (почему не в Политбюро?) мы будем взрывать европейские банки, свергать кабинеты и т. п.»⁵²⁵.

Вообще, нам трудно сегодня представить их удивительную веру во всемогущество пози­тивной науки, степень их увлечения научным методом. Совре­менник вспоминал: «К науке вообще относились как к могучей магиче­ской силе, которая может кратчайшим образом решить проблемы»⁵²⁶. Дело до­хо­дило до абсурда — организация любого уровня обучения объявляла себя инсти­тутом или академией. Напомним, что в июне 1918 г. открываются бес­платные двухмесячные курсы мастеров сце­нических постановок (Курмас­цеп). В 1922 г. они объединятся с Институтом ритма (!), драмати­ческой, ак­терской и хо­реографической школа­ми в Институт сценических искусств. Или весной 1921 г. в Петрограде организуется Музей художествен­ной культуры, который в сентябре 1923 г. преобразуется в Институт исследований культуры совре­менного искусства (директор К. Малевич), в 1924 г. после реор­ганизации — Ин­ститут художественной культуры⁵²⁷, а с февраля 1925 г. — Госу­дарственный институт художественной культуры (Гинхук)⁵²⁸. В 1921 г. создается Российская академия художественных наук (РАХН, позднее ГАХН), и таких примеров множество.

Вся вто­рая пара­дигма пронизана невидимыми волнами этого обаяния науки, верой в ее все­могущество, в позитивное, опытное зна­ние. В 1922 году А. Богданов издал свой труд «Всеобщая организационная наука (тектология)», в которой предвосхитил идеи будущей кибернетики. Ло­зунг «знание — сила» становится символом времени. Но самая радикальная программа была предложена Э. С. Енчменом, из­давшим в Пятигорске в 1920 году «Восем­надцать тезисов о „теории новой биоло­гии“ с проектом организации революц­ионно-научного совета Рес­публики и введе­ния системы физиологиче­ских паспортов» (!). Ничто­же сум­няшеся он доказывал, что чело­век «есть сис­тема органиче­ских движе­ний, об­ладающих физиологическими реакциями без участия психики». Умри, Иван Петрович Павлов, лучше не напишешь!

В каждом таком паспорте Енчмен предлагал указывать цифрами напряжен­ность, силу («коэффициенты консервативности реакций») наиболее суще­ственных «цепей рефлексов» человеческого организма, измерив их по 15-ти анализаторам. Прошедшие горнило «научных» испытаний и доказавшие свою (своего «организма») пригодность для будущего общества, получали право на эти «паспорта», которые должны были стать «карточкой» на «труд» и «потребление».

Правда, доморощенный физио­лог, помешанный на марксистской фразео­логии, одновременно замахнулся на святая святых ком­мунистов, объявив диалектический материа­лизм поверженным в пух и прах, а свои открытия — «подлинной теорией марксиз­ма». Вот за этот «марксизм дыбом», как окрестили правоверные коммунисты «новую биологию», и влетело ему по первое число, в частности, от Н. И. Бухарина, назвавшего «енчмениаду» «озорством взбесившегося мещанина»⁵²⁹.

Однако именно с этой наивной верой во всемогущество науки, овла­дев которой, как казалось, можно построить всеобщее счастье на земле, жи­вет во второй па­радигме «радостное» поколение. Поэтому в «МБ-2» в Земле обето­ванной главное — электрификация: здесь есть и электротрактор, и электросе­ялка и электромолотилка. И герой рассказа М. Зощенко «Бед­ность» (1925) рассуждает: «Нынче, братцы мои, какое самое модное слово, а? Нынче самое что ни на есть модное слово, конечно, электрификация». Разумеется, и театр не мог остаться в стороне. С. Э. Радлов, понимавший, что «электрофицировать театр в России не легче, чем взрастить апельсиновые рощи в тундрах»⁵³⁰, тем не менее призвал: «Я ‹...› объявляю самым торжественным образом необходимость полной, по­следовательной и до конца доведенной электрофикации театра»⁵³¹. Электромании не избе­жал ни Мейер­хольд с его планом поставить в 1921 г. «Дифирамб элек­трификации», ни Н. Н. Асеев с его «Электриадой», ни даже А. Платонов, который писал в статье «Золотой век, сделанный из электричества»: «Мы не ждем, а делаем его и сделаем лет че­рез де­сять»⁵³². К чести А. Платонова надо ска­зать, что он быстро расстался с этой иллюзи­ей и даже высмеял ее в «Чевенгуре».

Отступление в прошлое. Отождествление счастья с электричеством сохранялось в фольклоре до рубежа 50–60-х годов. Я помню, как студентами мы горланили в турпоходах песенку о светлом электробудущем:

Придет счастливый век, и все переменится,

Не будем мы тогда как лошади трудиться.

Не будет акушерок, не будет докторов:

Нажал на кнопку — чик-чирик, и человек готов.

Припев:

Нам электричество сделать все сумеет,

Нам электричество и тьму, и мрак развеет.

Нам электричество наделает дела:

Нажал на кнопку — чик-чирик — поехала-пошла.

Заходишь в ресторан, там всё на электричестве:

Нажал на кнопку — чик, вино в любом количестве,

Нажал на кнопку — чик, закуска с колбасой,

Нажал на кнопку — чик-чирик, и ты уже косой.

Припев.

Нажал на кнопку — чик, и пьян себе на счастье,

Нажал на кнопку — чик, стремглав бежишь в участок,

Нажал на кнопку — чик, стремглав летишь домой,

Жена тебя встречает электрокочергой.

Никто из нас тогда, разумеется, и не задумывался, откуда и с чего вдруг такое восхваление (с налетом легкой иронии) этого физического явления. Пели, потому что каждый из нас в душе немножко Емеля, а электричество — настоящая сказочная щука.

Однако закономерен вопрос: кто же будет управлять этим новым дивным элек­тромиром? К «буржуазным спецам» доверия нет, значит нужны свои, проле­тарские интеллигенты. Как альтернатива Российской академии наук, находящейся в оппозиции новой власти, в 1918 году организуется Социалистическая академия, получившая через пять лет именование Коммунистической. А в 1920 году выходит декрет «О рабочих фа­культетах» (рабфаках — подготовительных факультетах для уско­ренного обучения и подготовки рабоче-крестьянской молодежи к поступле­нию в вузы), которые рассматриваются властью как «орудие пролетаризации высшей школы»⁵³³. В следующем, 1921 году будет создан Институт красной профессуры.

Организация рабфаков была для страны объективной необходимостью: глав­ным условием ее выживания в «капиталистическом окруже­нии» было ускоренное освоение новых промышленных технологий, энергич­ная борьба с эпидемиями, с неграмотностью и т. д. Позже, в 1929 году Сталин так обос­новывал необходимость культурной революции в стране: «… от чего зави­сит обстановка обороны страны? От культурности населения, от того, каков будет наш солдат ‹...›. Точно так же нам совершенно не безраз­лично, в каком состоянии поступают рабочие на наши заводы и фабрики. ‹...› Никакой се­рьезной индустрии развивать мы не сможем, не сделав все насе­ление грамот­ным»⁵³⁴. Это безусловно справедливо, но власть решала в то же время и дру­гую задачу — подготовку новой, советской технической интел­лигенции, при­званной заменить дореволюционных («буржуазных» в лексике тех лет) спе­циалистов. Сталин в 1925 году в обращении к первой Всесоюзной конферен­ции пролетарского студенчества недвусмысленно заявил, что «дело выра­ботки нового командного состава рискует стать монополией в руках старых профессоров ‹...›. Нечего и говорить, что все это не может не созда­вать пря­мой угрозы всему делу социалистического строительства. Можно ли мирить­ся с таким положением? Ясно, что нельзя. Поэтому студенты-комму­нисты и вообще советские студенты должны поставить себе ясно и опреде­ленно оче­редную задачу: овладеть наукой и создать новую смену старому профессор­скому составу из новых, советских людей. ‹...› Едва ли можно со­мневаться, что мещанская узость и рутина, свойственные старым профессорам капита­листической школы, являются гирей на ногах у науки»⁵³⁵.

Сталинское отношение к дореволюционной профессуре имеет объяснение. Партийный бонза не забыл забастовки в марте 1922 г. МВТУ, МГУ, петро­градских и других вузов, преподаватели которых требовали полной автономии университетов, протестовали против новых, сословных правил приема студентов, против сокращения ассигнований на высшую школу. Не случайна и ориентация на «новую смену»: тем самым усилия­ми власти формировалась социальная база, на которую власть могла опираться в будущем.

Отсутпление в прошлое. Рассказ Анаиды Степановны Сумбатян: «Молодой красноармеец-рабфаковец в брюках-галифе, перепоясанный солдатским ремнем стоит пе­ред бюстом Сократа, под которым начертано «Я знаю, что я ничего не знаю», и выговаривает философу: «Так тебе и надо. Нечего было от учебы отлынивать».

Увы, никто из красной профес­суры не объяснил рабфаковцу, что ра­диус нашего знания оконтуривает окружность нашего незнания со всеми вытекаю­щими отсюда последствия­ми, о которых умолчал Сократ. Впрочем, уровень познания рабфаковца был, по-видимому, тождествен уровню знаний его учителей. По этому поводу у В. Ардова есть фельетон, в котором описывает­ся лекция «братишки-про­фессора»: «А что Хехель натрепался за это? А Хе­хель так чешет, що, ска­жем, вира у нас — тезис, майна — антитезис, а в се­редке обратно — син­тез. Вот диалектика на це выходит. А Фейербах що гур­котыт за это? Фей­ербах берет тую субстанцию и говорит: „Это ж, братва, чи­стый идеа­лизм, это ж надо в расход вывести…“»⁵³⁶. Рассказ, разумеется, юмо­ристический, но несомненно, что писатель отталкивался от жизненных реа­лий.

Во второй парадигме коммунистическая партия энергично реализует одну из своих главных целей — формирование homo novus. Ведь «новый человек» не только укрепляет своим трудом силу и мощь государства, но и счи­тает эту работу «делом чести, доблести и герой­ства», как позднее выразится И. Сталин.

Было бы, конечно, замечательно, если бы так называемый homo novus рождался декретным повелением или, на худой случай, из про­бирки, как это происходит в «новом дивном мире» О. Хаксли.

Увы, декретно-пробирковый идеал недостижим, во всяком случае пока. Но в СССР цель в общем виде заявлена, о ней рассуждает Сафронов в «Котловане»: «Мы должны каждого бросить в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм».

Выше мы уже отмечали усилия власти (можно сказать, беспрецедентные) по ликвидации безграмотности в стране. Отдавая должное масштабной просветительской реформе, подчеркнем все же, что такой же масштабной была и деятельность по формированию нового советского че­ловека с помощью «пролетарского принуждения во всех своих формах, начиная от рас­стрелов и кончая трудовой повинностью»⁵³⁷.

Метод принуждения столь привлекателен, что, обосновывая необходи­мость «мобилизации широких трудящихся масс», Троцкий в 1920 году провозгласит: «Мы должны сегодня заставить каждого стать на то ме­сто, на котором он должен быть»⁵³⁸. Кому какое конкретное место в слож­ной паутине социальной иерархии предназначено — это он и остальные народ­ные комиссары, конечно, знали точно.

Правда, возникал вопрос: кто будет определять место каждо­го, когда уйдут комиссары первого призыва? У мыслителей-утопистов не хватило со­циального воображения задуматься над проблемой, как рас­тить новых лидеров? Этот пробел был восполнен: в 1918 году, с подачи Пролеткульта, а точнее, А. Богданова, открылся Пролетарский университет⁵³⁹, в кото­ром пред­полагалось готовить — невозможно вообразить! — «рабочих вождей».

Отступление в настоящее. Сейчас, в начале XXI века, из нашей обыденной речи исчезло, к счастью, слово вождь. А в моем послевоенном детстве (и, думаю, раньше) оно было одним из наиболее употребимых. Вожди при этом были строго ранжированы — «великим и гениальным», практически уже небожи­телем, был Сталин, остальные — Молотов, Ворошилов и другие — находились на приличествующей им приличной дистанции. Но вот что интересно: вождя­ми своей страны мы, дети, гордились, а «фюрера» и «дуче» — презирали. Почему? Из-за войны? Или ксенофобии?

Пролетарский универси­тет просу­ществовал до июля 1919 г. и решением ЦК РКП(б) был закрыт. Его партийную часть слили с центральной школой советской и партийной работы. Общее собрание студентов, уже мнивших себя будущими вожатыми народных масс, горячо протестовало: «Задачей пролетарского универси­тета является, наоборот, подготовка вождей пролетариата на подкрепление нынешним вождям, создание мозга рабочего класса»⁵⁴⁰.

По-видимому, кремлевские вожди не нуждались в молодом подкреплении, и университет закрыли. Думаю, что и рабфа­ки (1920), и Институт красной профес­суры (1921) идейно (если не сказать, генетически) связаны с замыслом Пролетар­ского университета, но уже, естественно, на другом, более практическом уровне.

Конвейерно-поточная штамповка «нового советского че­ловека» шла двумя переплетающимися путями: жестким и мяг­ким.

Жесткий путь — террор.

Постоянный массовый террор вырабатывает в обществе эмоцию (а со временем и социальный рефлекс) «большого страха» — «госстраха», с маленькой буквы, но с больши­ми жертвами.

Методы закрепления веры («промывания мозгов») подробно описаны еще Ч. Пирсом в прошлом веке: это метод упорства, метод науки, апри­орный метод и ме­тод авторитета. Цель последнего — устранить из пред­ставлений людей все­возможные причины духовных изменений. «Будем дер­жать их в невежестве, — предлагает Пирс, — чтобы они не научились думать иначе, чем они думают. На­правим в определенную сторону их страсти так, чтобы они относились к ча­ст­ным и не­обычным мнениям с ненавистью и ужа­сом. Запугаем и заставим молчать всех тех, кто от­вергает установленную веру. Если полного согласия нельзя достигнуть другим способом, то всеоб­щее избиение всех, кто не ду­мает надлежащим образом, всегда оказы­валось весьма эффективным сред­ством для того, чтобы создать единое мнение в стране»⁵⁴¹.

Впрочем, Чарльз Пирс не был первооткрывателем. Салтыков-Щедрин в «Дневнике провинциала в Петербурге» описывает проект ветлужского поме­щика Поскудникова «О расстрелянии и благих оного последст­виях», в кото­ром «полагается небесполезным под­вер­гнуть расстрелянию... всех несо­гласно мыслящих»⁵⁴². Как это происхо­дило в нашей стране — от загру­женных «контрреволюционерами» потопленных барж до «психушек» с заключенными в них диссидентами — общеизве­стно.

К несчастью властей предержащих, жесткие методы перестают действовать, когда «избивать» и «расстреливать» становится некого — «человеческий материал» исчерпывается. Поэтому приходилось использовать и другие, мягкие методы.

Среди этих «мягких» господствовал арест — и не только людей, но и всего остального, что есть в жизни.

Со времени появления печатного станка книги были хранилищем социаль­ной и культурной памяти человечества. Начало ее истреблению положила Н. К. Крупская, разослав в 1920 году на места «Инструкцию о пересмотре каталогов и изъятии устаревшей литературы из общественных библиотек», с требованием исключить из фондов неугодные книги.

Необходимость репрессий по отношению к библиотечным фондам обосновывалась записными идеологами так: «Власть трудящихся оставила за собой право на неусыпное наблюде­ние за тем, чтобы издательские и распространительские аппараты не стали служить интересам врагов пролетарской революции»⁵⁴³.

З. Гиппиус пишет в статье 1924 года: «Русским известно, какие сотни авторов числятся в списке г-жи Крупской: по ее декрету книги велено отыскивать; отбирать и отправлять на бумажную фабрику. Русским известно, что в списке этом и Толстой, и Досто­евский… да, кстати, и Платон, вплоть до его биографии»⁵⁴⁴. Кампанию прореживания исторической памяти Крупская продолжила в 1930 г. в «Инструктивном письме о пересмотре книжного состава массовых политпросветовских и профсоюзных библиотек» с подробным перечислением книг, подлежащих изъятию.

Отступление в прошлое. При Сталине за попытку сохранить неугодные книги как минимум сажали. И даже в 1954 году подписчикам Большой советской энциклопедии редакция предложит в вышедшем ранее V томе изъять страницы о Л. П. Берии и заменить их новой статьей — «Берингово море». А ведь только что подписчи­ки слушали, как их дети или внуки с пионерским задором декламировали:

Сегодня праздник у ребят.

Ликует пионерия!

Сегодня в гости к ним пришел

Лаврентий Палыч Берия!

В 1926 году будет арестован рубль — он становится неконвертируе­мым. Аре­стовывается время — оно становится декретным⁵⁴⁵. Аресто­вываются исторические доку­менты — их прячут в спец­хран. Репрессируются данные переписи населения 1939 года — они станут закрытыми (еще бы, ведь согла­сно этим цифрам страна только с 1926 г. потеряла 6 млн. человек). Неугодные произведения искусства отправляются в запас­ники — «музейный арест». Драко­новскими законами 1938–1940 гг. аресто­вана возможность свобод­ного выбора места работы. Инфор­мационная депривация советских людей завершится установкой радиоглу­шилок.

Благодаря «мягким» методам новый, фантомный мир заявляет себя как единственную ре­альность, а старый мир дискредитируется. Главная зада­ча — культурная (в широком смысле) лоботомия⁵⁴⁶ общества, цель которой лишить «нового человека» исторической па­мяти.

Рассмотрим подробнее, как это достигалось.

Н. И. Бухарин заявил на диспуте о судьбах русской интеллигенции 10 марта 1925 г. в Большом зале консерватории: «Нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренирова­ны идеологически на определенный манер. Да, мы будем штамповать интел­лигентов, будем вырабатывать их как на фабрике. Я говорю, что если мы поставили себе задачу идти к коммунизму, мы должны этой задачей пропитать всё решительно»⁵⁴⁷.

Фундамент культуры — язык. Для выработки «штампованных ин­теллигентов» надо было менять фундамент. Первым шагом явилось измене­ние алфавита. Затем широким потоком раз­лился «новояз»: аббревиации вроде РСФСР, ВЧК, ВСНХ, АХРР, ХПСРО и т. д. По свидетельству Ю. Анненкова, В. Хлебников ими восхи­щался: «Эр Эс Эф Эс Эр, че-ка! Нар ком, ахрр! Это же заумный язык, это же моя фонетика, это же — мои фонемы! Это — памятник Хлебникову!»⁵⁴⁸.

Утверждение беспамятства нашло успешное продолжение в переимено­вании улиц, площадей, деревень, станиц, городов: подмосковный Талдом стал в 1918 г. Ленинском, Гат­чина — Троцком (1923), Елисаветград — Зиновьевском (1924). Затем приходит черед больших городов — в 1924 г. Петроград переи­ме­новывается в Ленинград, позже Царицын — в Сталинград, затем прихо­дит очередь остальных «тонкошеих вождей» (О. Мандель­штам): им от­даются старинные русские города Екатерин­бург (Свердловск), Тверь (Калинин), Пермь (Молотов), Вятка (Киров), Сама­ра (Куйбышев) и т. д. К сорокалетию Демьяна Бедного город Спасск пере­именовывается в Беднодемьяновск.

Спе­циальным декретом (декабрь 1920) реорганизуется преподавание общест­венных наук в высшей школе, причем пересматривается все, вплоть до «списков лиц, коим доверено в настоящее время преподавание»⁵⁴⁹, а 4 марта 1921 г. выходит декрет «О плане организа­ции факультетов общественных наук», которым в российских университетах упраздняются исторические и филологические факультеты⁵⁵⁰. Правда, в этом же году в вузах восстанавливаются пятилетняя система обучения, отменен­ные ранее экзамены, оценки и защита диплома.

Общеизвестные слова и фразы постепенно изменяют свои традицион­ные смыслы и значения. «Концлагерь — школа труда», — не дрогнув, скажет Ф. Э. Дзержинский.

Есть, однако, другой, более разительный пример. На XIV съезде партии (1925) И. Бакаев, председатель Ленинградской контрольной комиссии, почетный чекист, в 1919–1920 гг. председатель Петроградской губЧК, поднял вопрос о доносительстве: «… доносительство принимает такие формы, такой характер, когда друг своему другу задушевной мысли сказать не может, на что это похоже?.. Товарищи, я меньше всего склонен к преувеличениям, я здесь говорю, что эти нравы нетерпимы в нашей партии, что партия должна по рукам дать тем товарищам, которые пытаются культивировать такие нравы»⁵⁵¹. Ему оппонировали два члена президиума ЦКК: М. Шкирятов, заявивший, что доносы — «обязанность каждого члена партии», и С. Гусев, давший теоретическое обоснование доносительству: «Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, т.-е. смотреть и доносить. <…> я думаю, что каждый член партии должен доносить. Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, мы вынуждены не только рвать нашу дружбу, но и идти дальше — идти на „доносительство“. ‹...› Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства»⁵⁵². Большинство делегатов съезда поддержало его. Это неудивительно, ведь уже в мае 1921 г. были созданы «бюро содействия» работе ВЧК для выявления инакомыслящих в государственных учреждениях. Членами бюро стали проверенные коммунисты, собиравшие информацию об антисоветских настроениях своих коллег.

Председатель ЦКК В. Куйбышев завершил дискус­сию так: «И вообще, примени­мо ли слово „донос“ к заявлению члена партии, в котором заключается предупреждение партии о каком-либо неблагополучном явлении... Я считаю, что это не донос, это сообщение, яв­ляющееся обязанностью каждого члена партии»⁵⁵³. Лингвистические разыскания Куйбышева восходят к упомянутому выше Е. А. Преображенскому, который обосновывал релятивизм в морали, обсуждая проблему предательства: «Неужели оно (предательство. — Г. Д.) не отвратительно морально для всех классов... Увы, — кто для данной армии, класса, народа является предателем, тот для враждебной стороны лишь „полезный сотрудник“. Каждый класс, армия и проч., пользуясь предательством и вознаграждая предателя от противной стороны, тем самым доказывают, что ненавидят не предателей вообще, а лишь своих собственных предателей. Только и всего»⁵⁵⁴.

Как тут не вспомнить рассказ о Ф. Достоевском. В беседе с обер-прокурором Святейшего Синода Победоносцевым о том, как расплоди­лись в стране смутьяны-революционеры, пи­сатель вдруг замолчал, а потом спросил у сво­его собеседника: «А вот если сейчас к нам в комнату прибежит и попросит убежища раненый и преследуемый полицией революцио­нер, а за­тем войдут полицейские и спросят нас — не укрывается ли здесь разыскивае­мый смутьян, вы, Константин Петрович, выдадите его полиции?» — «Нет», — отве­тил Победонос­цев. — «И я — нет», — горестно согласился писатель и добавил: «И это плохо». Но то была совсем другая эпоха. Видимо, к анализируемому времени в обществе уже был перебит становой хребет нравственности. Об этом свидетельствует статья А. Воронского, посвященная обсуждению подхалимов и пролаз в литературной среде. Он пишет: «Ему, пролазе, ровно ничего не стоит сослаться в речи, в диспуте, в статье на частный, на подслушанный разговор. Он не знает различия между литературным спором и доносом. ‹...› Ходят такие выжиги в звании критиков, рецензентов, ходят они и в звании художника». ‹...› Их уже много, их почтенная армия растет с каждым годом, они не определяют погоды но уже заметно влияют на нее. ‹...› И с ними очень мало воюют. Вот в чем дело»⁵⁵⁵. Такое своеобразное государственное «непротивление злу насилием» привело к тому, что в СССР мощно расплодятся «сообщения-сигналы», и сталинский Уголовный кодекс будет разли­чать про­сто «донос», как сообщение, и «заведомо ложный донос». Казалось бы, раз до­нос-то заведомо ложный, ан нет — государственное порицание скромно: в ста­линском УК РСФСР (ст. 95) доносчику полагалось всего три месяца, да и то при отягчающих обстоятельствах.

Массиро­ванное «промывание мозгов» дало свои всходы уже в 30-е годы, когда Н. И. Бухарин с восторгом провозгласит, что «вся страна превращается в великую социалистическую фабрику с массовой переделкой людей»⁵⁵⁶.

Для бесперебойной работы этой «великой фабрики» требовалось устранить основное препятствие — семью.

Дом, семья, труд, вера — вот те простые и понятные цен­ности, те устои, на которых держалась крестьянская Россия. Этому вековому укладу больше­вики противопоставили свою формулу «новой счастливой жизни». Чтобы овладеть на­родом, надо было сломать традицион­ный семейный уклад, а семью — «революционизировать, пролетаризиро­вать». Старая семья становится объектом целенаправленной критики: «Семья — первичная форма раб­ства», — заявляет П. Стучка. Поэтому уже 18 декабря 1917 г. власть издает декрет о граж­данском (вместо церковного) браке, а за день до того — декрет о разводе.

Особая надежда возлагалась на освобождение женщины от гнета се­мьи: «Женщина продолжает оставаться домашней рабыней, несмотря на все осво­бодительные законы, ибо ее давит, душит, отупляет, принижает мелкое до­машнее хозяйство, приковывая ее к кухне и к детской, расхищая ее труд ра­ботою до дикости непроизводительною, мелочною, изнервливающею, отуп­ляющею, забивающею»⁵⁵⁷. Что ж, в принципе диагноз особых возраже­ний не вызывает, хотя можно было бы и возразить: так ли уж противна жен­ской природе идея поддержания домашнего очага и воспитания детей, не в этом ли великое предназначение женщины? Однако пос­мотрим, какой же способ «лечения» предлагается автором: «Настоящее осво­бождение женщины... начнется только там и тог­да, где и когда начнется массовая борьба... против этого мелкого домашнего хозяйства, или, вер­нее, массовая перестройка его в крупное социалистическое хозяй­ство. ‹...› Общественные столовые, ясли, детские сады — вот образчики этих рост­ков, вот те простые, будничные... средст­ва, которые на деле способны освобо­дить женщину, на деле способны уменьшить и уничтожить ее нера­вен­ство с мужчиной...»⁵⁵⁸. И замах уже иной, и цель по ходу рассуждений изменилась. Впрочем, эту ленинскую точку зрения разделял и Л. Д. Троцкий, рассуждавший о «семейном термидоре»: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый „семейный очаг“, т. е. то архаическое, затхлое и косное учреждение, в котором женщина трудящихся классов отбывает каторжные работы с детских лет и до смерти. Место семьи, как замкнутого мелкого предприятия, должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания: родильные дома, ясли, детские сады, школы, общественные столовые, общественные прачечные, амбулатории, больницы, санатории, спортивные организации, кино, театры и проч. Полное поглощение хозяйственных функций семьи учреждениями социалистического общества, связывающего солидарностью и взаимной заботой все поколения, должно было принести женщине, и тем самым — любящей чете, действительное освобождение от тысячелетних оков»⁵⁵⁹. Попытка, как выяснилось, оказалась неудачной, что неудивительно — жизнь сильнее самых благих, но умозрительных доктрин.

В действительности же не женщина и условия семей­ного труда, а уничтожение семьи — вот истинная забота власти в эти годы. «Коммунистическая партия стоит за полное раскрепощение жен­щины от всякой се­мейной кабалы, от всякой вла­сти мужа, — утверждает И. Арманд. — Перед работницей стоят две ближайшие задачи: она должна стать солда­том революции, готовой отдать все свои силы для торжества коммунизма; во-вторых, она должна, строя но­вые формы хо­зяйства, воспи­тания, социального обеспечения, разрушить до основания ста­рую буржуаз­ную семью»⁵⁶⁰.

С ней солидарна Крупская, которая предложила на конференции Пролеткульта в октябре 1918 г. создать при каждом отделе Наркомпроса особые Советы народного образо­вания без участия родителей. Почему так? «Мне кажется, — объяснила Крупская, — что родительские комитеты не те организации, о которых мы должны гово­рить и заботиться. Категория родителей не указывает еще, что у них имеет­ся больший интерес к вопросам воспитания. Это своего рода буржуазное пред­ставление, что родители имеют особые права и власть над ребенком. Го­раздо важнее, чтобы Советы... со­стояли из рабочих и отчасти из учите­лей, чем создавались бы родительские комитеты»⁵⁶¹. Отметим, что и школа для Крупской существует только как трудовая, а что касается учителей, то, по ее мне­нию, «необходимо, чтобы учителя вы­ходили из рабочей среды, хорошо знающие условия жизни, необходимо, что­бы учитель был не только учите­лем, неко­торое время он должен работать на заводе, а остальное время в школе. Важно, чтобы он не порывал с той средой, из которой вышел»⁵⁶².

Отступление в настоящее. И Ким Ир Сен — на заводе, и учителя — на заводе; позже, при Хрущеве, абитуриентов в институты прини­мали пре­имущественно тоже после работы на заводе... Уже не просто обычное про­мышленное предприятие, а какое-то сакральное чистилище, где грешники получают шанс перевоспитаться и попасть в социалистический рай. Причем создается впечатление, что сами идеологи искренне в эту галима­тью верили... Я вкалывал два года рабочим на заводе (правда, после инсти­тута), пытаясь понять священность гегемона, но кроме отвращения к той идеологии, которая от его имени преподносилась стране, и естественных запросов нормаль­ных советских людей, которых, в придачу к квартирному, испортил еще и вопрос зарплаты, ничего особен­ного у работяг не заметил.

В развитие этих идей в ноябре 1918 г. принимается «По­ложение о единой трудовой школе»⁵⁶³, где учитель уже не учитель, а шкраб — ‘школьный работник’. А через пять лет, не без участия Крупской, в школах будет вве­ден бригадный метод обучения. Прежние программы отменялись, и обучение проходило по трем разделам — природа, труд, общество. Политехнизация трудовой школы делала излишним изучение таких базовых предметов, как русский язык и арифметика, — школа должна готовить (вернее было бы сказать, натаскивать) ученика к будущей производственной деятельности. Декрет «О правилах приема в высшие учебные заведения» узаконил свободный при­ем в вузы, при этом отменялась и плата за обучение, и обязательный аттестат о среднем образовании.

«Товарищ Ульянова» (именно так, по фамилии мужа, она подписывалась в первые послереволюционные годы), как видно, не сомневается в провозглашаемых идеях, ведь их источник — «Коммунистический манифе­ст» («Общественное и даровое воспитание всех детей. Соединение воспита­ния с материальным производством и т. д.»⁵⁶⁴). Соответственно в программе РКП(б), принятой на VIII съезде, записано: «Снабжение всех учащихся пи­щей, одеждой, обувью и учебными пособиями за счет государства»⁵⁶⁵.

Вернемся, однако, к семье. Пассиям вождя мирового пролетариата — Н. Крупской и И. Арманд — вторит и его идейный оппонент на Х съезде А. М. Коллонтай: «Закрепление жен­щины за домом, выдвиганье на первый план интересов семьи, распространение прав безраздельной собственности одно­го супруга над другим — все это явления, нарушающие основной принцип идео­логии рабочего класса — „товарищеской солидарности“»⁵⁶⁶.

Если классовая идеология важнее семейно-брачных отношений, то по-свое­му права Милда (символичное имя: у литовцев Мильда — богиня любви), героиня пьесы С. М. Третьякова «Хочу ребенка». Ей, отдав­шей себя делу пар­тии, нужен ребенок, но не муж: «Я не хочу мужа. Я хочу ребенка. Мне вы сами не нужны. Мне нужны ваши сперматозоиды…», — говорит она Якову, которого выбрала в отцы.

Разрыв традиционных семейных связей облегчался тем обстоятель­ством, что «быт умер от революции: повторяемости нет. Все впервые и нена­долго», как справедливо запи­сывал в дневнике Вл. Немирович-Данченко⁵⁶⁷. С начала 1920-х годов в стране на­чинается широкая кампания новых, «красных» обря­дов. Церковные венчания сменились «красными свадьбами». Они «стали проводиться в качестве альтернативы церковному браку с начала 1920-х годов. Проходили они чаще всего в фабрично-заводских клубах. „Венчал“ новобрачных секретарь комсомольской или партийной организации, иконы заменялись портретами классиков марксизма и вождей революции. После обряда „красной свадьбы“ секретарь подносил новобрачным соответствующие подарки — книги „Вопросы быта. Эпоха ‛культурничества’ и ее задачи“ Л. Троцкого или „О морали и классовых нормах“ Е. Преображенского»⁵⁶⁸. В этой последней автор безапелляционно утверждал: «С точки зрения социалистической является совершенно бессмысленным взгляд отдельного члена общества на свое тело как на свою безусловную личную собственность, потому что индивид есть лишь отдельная точка при переходе рода от прошлого к будущему. Но в десять раз более бессмысленным является такой же взгляд на «свое» потомство <…> Преждевременно ставить вопрос, можно ли в будущем ожидать вмешательства социалистического государства <...> в половую жизнь в целях улучшения расы путем искусственного полового подбора. Здесь нам нужно лишь указать на полное и безусловное право общества довести свою регламентацию половых связей даже до этого предела»⁵⁶⁹.

На смену идее дома как символа индивидуального микрокосма и бур­жуазно­го миропорядка приходит утопическая коммунистическая идиллия, выдвину­тая Энгельсом: «Сооружение больших дворцов... в качестве об­щих жи­лищ для коммун граждан, которые будут заниматься промышлен­но­стью, сельс­ким хозяйством и соединять преимущества городского и сель­ского об­раза жизни, не страдая от их односторонности и недостатков»⁵⁷⁰. В 1918 году Пер­вая всероссийская конференции пролетарских культурно-просве­титель­ных организаций требует, чтобы «образцом дома» был пролетарский клуб, а Крупской видится, чтобы в клубе «усталый чело­век мог посидеть в одиночку», выпить чаю, поиграть в шашки, почитать газе­ты. «Клуб должен восприниматься как вто­рой дом. Хотелось, чтобы он, как настоящий дом, был близок к месту ра­боты, чтобы в него рабочий мог приходить прямо с производства, даже ми­нуя свое жилищ­е»⁵⁷¹.

Разумеется, в таком коллективном «образцовом доме» новорожденный должен принадлежать не своим биологическим родителям, а коллек­тивным папе и маме, потому что «Семья индивидуальна и эгоистична, и дитя, воспитываемое ею, по большей части антисоциально, преисполнено эгоистических стремлений <…> Дело воспитания детей не частное дело родителей, а дело общественное»⁵⁷².

При всей противоестественности этого вывода, он логичен, и бо­лее того, именно в своей последовательной логике и утверждался в жизни.

На смену крестинам пришли ок­тябрины, соответственно измени­лись фигуры крестных матери и отца. Обратимся к любопытному документу:

«Антону Константиновичу Стальмашевскому.

Дорогой товарищ!

28 января 1924 г. от Вас в ячейку РКП(б) Витебского губернского зе­мель­ного управ­ления поступило заявление о том, что Вы просите ячейку РКП быть матерью Вашего сына, 1924 г. рождения, а Союз Рабземлеса его отцом. ‹...› Коммунистическая ячейка Губзу и Союз Рабземлеса чистосердечн­о при­нимает Вашу просьбу и дает имя Вашему но­ворожденному сыну „Вла­ди­мир“.

Ячейка и Союз принимает над Вашим сыном Владимиром Антонови­чем Стальмашев­ским шефство, одновременно поручает Вам непосредственн­о иметь над ним попечение. О всяких нуждах Шеф просит Вас, тов. Стальма­шевский, докладывать ему»⁵⁷³.

В романе Н. Степного «Семья» (1922) герой, писатель Евгений, большой общественник, проповедует жене: «Мое и твое должны быть уничтожены, дети должны быть общими. Я признаю только коммунальную семью. Дети должны принадлежать обществу. Слова: мой муж, моя жена, мой ребенок — нечестны, мелкобуржуазны. Пока старая семья существует, нет коммуны».

То же находим и у А. М. Коллонтай в сочинении «Любовь пчел трудовых» (1923). Василина Малыгина, героиня последней, третьей части повести, на вопрос домохозяйки Груши о будущем ребенка: «Да как же ты одна его растить будешь?» — отвечает:

«Зачем одна? Организация вырастит. Ясли устроим... Тебя ду­мала в ясли сотрудницей пристроить... ‹...› Вот и будет ребеночек наш с то­бой, общий...

— Коммунистический?

— Именно!»⁵⁷⁴.

Идея «общего, коммунистического» ребенка тоже заимствована из Энгельсовых «Принципов коммунизма», где по этому поводу сказано: «Воспитание всех детей с того момента, как они могут обходиться без материнского ухода, в государственных учреждениях и на государственный счет»⁵⁷⁵. На этой основе А. М. Коллонтай и строит свое заключение: забота о детях — забота не частной семьи (еще неизвестно, как и кого она воспитает!), а забота го­сударства.

С 1920-х годов начинается усиленная пропаганда и внедрение в жизнь со­ветских праздников. Кинохроника («Госкинокалендарь», 1924, №15) сла­вит «Октябрины в Доме крестьянина». В «Истории совет­ского кино» воспроизведен сюжет лен­ты: от рабочего Осокина в комячей­ку поступило заявление, которое зачитывает секретарь. Надпись-титр сооб­щала решение комячейки: «„Принять в нашу семью родившегося у него сына“. ‹...› Держа на руках малыша, секретарь комячей­ки обращалась к пио­нерам: „Пе­редаю вам будущего борца за счастье проле­тарской семьи“». Дальше забавно: «Здесь киноопера­тор попытался перебивками кадров — сменой крупных, средних и общих планов ребят (пионерки с ре­бенком на руках, салютующего пионера, де­вочки, кри­чащей „ура“) передать картину всеобщего ликования»⁵⁷⁶.

Предвижу возможные обвинения во фрейдизме, но уж больно интересно знать: случайно ли, что именно ячейка РКП(б) была крестной, точнее, «октябриной» мате­рью ребенка? Не скрыта ли здесь идея, что РКП — материнское лоно для всего подрастающего поколения?

Этот советский идеал взаимоотношений полов предугадал Е. Замятин, выдвинувший в своей великой антиутопии «Мы» (1920) принцип «Lex sexualis»: «всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер». Нужно для этого не много — как и полагается в правильном бюрократи­ческом государстве, необходимо только своевременно оформить заявку. Замятину даже не нужно было ничего придумывать — с легкой руки наркома социального призрения А. М. Коллонтай этот самый «Lex sexualis» действовал в жизни. Вот что писала «Молодая гвардия»: «С 1 мая 1918 г. все женщины с 18 до 32 лет объявляются государственной собствен­ностью. Всякая девица, достигшая 18-летнего возраста и не вышедшая за­муж, обязана под страхом строгого взыскания и наказания зарегистриро­ваться в бюро „свободной любви“ при комиссариате призрения. Зарегистри­рованной в бюро „свободной любви“ предоставляется право выбора мужчи­ны в возрасте от 19 до 50 лет себе в сожители-супруги… Мужчинам в воз­расте от 19 до 50 лет предоставляется право выбора женщин, записавшихся в бюро, даже без согласия на то последних, в интересах государства. Дети, произошедшие от такого сожительства, поступают в собственность республики»⁵⁷⁷.

«Проблема пола» энергично обсуждалась самыми высокими пар­тийными дамами — А. Коллонтай, И. Арманд и Л. Рейснер. В 1923 году А. М. Коллонтай публикует в журнале «Молодая гвардия» статью под названием «Дорогу крыла­тому Эросу! (Письмо к трудящейся молодежи)». Статья большая, мы приведем маленький отрывок: «В годы обостренной граж­данской войны и борьбы с разрухой ‹...› для любовных „радостей и пыток“ не было ни вре­мени, ни из­бытка душевных сил. Господином положения на время оказался несложный естественный голос природы — биологический инстинкт воспроизводства, влечение двух половых особей. Мужчина и женщина — легко, много проще прежнего сходились и расходились. Сходи­лись без больших душевных эмо­ций и расходились без слёз и боли». На смену этому бескры­лому Эросу грядет другой, «преображенный Эрос»: «В коллективе, в котором интересы, задачи, стремле­ния всех членов переплетены в густую сеть, общение полов будет, вероятно, покоиться на здоровом, свободном и естественном влече­нии, на преображен­ном Эросе»⁵⁷⁸.

Будущий Чрезвычайный посол Советского Союза, призывая к этим пере­ходам от «бескрылого» к «крылатому Эросу», может быть, сама того не же­лая, открыла шлюзы. И хлынуло...

Даже в наше далеко не чопорное время трудно представить, чтобы в дискуссию о «свободной любви», о «новой половой жизни» были вовлечены все члены Политбюро — от Ленина и Троц­кого до Луначарского и Стучки... «Вы, конечно, знаете, — обращался Ле­нин к Кларе Цеткин, — знаменитую теорию о том, что в коммунистическом обще­стве удовлетворить половые стремления и любовные потребно­сти так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории „стака­на воды“ наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась. Эта теория стала злым роком многих девушек и юношей»⁵⁷⁹. Девушка — «свой парень», должна по-товарище­ски по­нять желание комсомольца, она «думает, что поступает по-марксист­ски, по-ленински, если она никому не отказывает»⁵⁸⁰.

Собственно говоря, порицаемая вождем «наша молодежь» всего-навсего во­площала в жизнь рекомендацию основоположников научного коммунизма, кото­рые считали, что буржуазная семья должна быть разрушена, что в но­вом об­ществе восторже­ствует свободная форма отношений полов и половых связей: «Коммунистам не нужно вводить общность жен, она почти всегда существо­вала. ‹...› Коммунистов можно было бы упрекнуть разве лишь в том, что они хотят поставить официальную, открытую общность жен на ме­сто лицемерно скрываемой»⁵⁸¹. Для такой сек­суальной свободы требуется одно — уничтоже­ние семьи и проклятой частной собст­венности⁵⁸².

Сквозная тема литературы 1920-х годов — свободная любовь. Искуше­нию ею проходят и Даша Чумакова в «Цементе» Ф. Гладкова, и Наталья Тар­пова в одноименном романе С. Семенова, но самыми популярными были то­гда рома­ны «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» С. Ма­лашкина (героиня романа комсомолка Таня Аристархова — «жена 22 мужей»), «Собачий переулок» Л. Гумилевского, «В Проточном переулке» И. Эренбурга, «Содружество» И. Рудина, «Отступник» В. Лидина, «Преступление Кирика Руденко» Н. Никитина, пьеса В. Киршона и А. Успен­ского «Константин Терехин» и рассказ «Без черему­хи» П. Романова. В этом последнем героиня делится с подругой: «Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения, потому что лю­бовь презрительно отно­сится у нас к области „психологии“, а право на существо­вание у нас имеет только одна физиология. Девушки легко сходят­ся с наши­ми товарищами-муж­чи­нами на неделю, на месяц или случайно — на одну ночь». И в переделанной в пьесу «Наталье Тарповой» героиня, в ответ на укор партийцев, что она «Стыд и срам! Выше пупка втрескалась» в классово чуждого иностранца, потенциального вредителя инженера Габруха, отвечает руководителю партячейки Рябьеву: «Судить меня ты не имеешь права! За что ты судишь? (К Ногайло, Акатову и Молодому партийцу, стоящим в стороне от Рябьева.) А вы... За что меня судите?.. (Зрителям.) А вы?.. (Подбегает к краю трибуны, со стороны зрительного зала.) За что вы все судите меня?.. За то, что я люблю? Люблю не так, как принято среди вас. Не так, как привыкли вы любить. Но как вы привыкли любить? Вам непонятно самое слово „любовь“! Вы смеетесь и обвиняете в мещанстве, когда слышите его. Для вас оно значит „угробиться“, „втрескаться“, „полакомиться“... И вы судите меня за то, что я люблю по-другому. Но мне опротивела ваша любовь. Слышите — о-про-ти-ве-ла!..».

Об этом же разглагольствует и Иван Иванович Широнкин в «Мандате» Эрдмана: «В коммунистическом государстве, Анастасия Николаевна, любви нету, а исключительно только одна проблема пола», что дало по­вод для иронии в мюзик-холльном обо­зрении «Одиссея». Здесь главный герой — ответработник разъезжает с секретарем Лизи­стратом по злачным «Европам», а тем временем сын его Телемак — за­нуда-канцелярист раздает же­нихам Пенелопы «Ан­кету для же­лающих сочетаться», среди вопросов кото­рой есть и такой: «Как вы смотри­те на жен­щину: как товарищ на товарища, как самец на самку, как товарищ на самку или как самец на товарища?»⁵⁸³.

Сколь ни крамольной покажется наша мысль правоверным коммунистам, но половой вопрос был их первым концептуальным расхождением с идеями Маркса и Эн­гельса. То ли основоположники научного коммунизма в своих прожектах будущего ошиблись, имея перед собой единственно и только образ жизни «маленькой гемютной Германии» (Набоков), то ли все испортила извечная россий­ская безудержность — «во всем дойти до крайнего предела» (Е. Ви­нокуров), но власть была вынуждена перейти к пропаганде нормальных по­ловых взаимоотношений — нормальных, разумеется, в контексте своего времени.

Интимная сфера жизни, в полном соответствии с идеями времени, стано­вится предметом научной рационализации. Так как половое влечение относится к физиологии и декретной отмене не поддается, то для воз­вышения «нового советского человека» его (влечение) необходи­мо ввести в «научно обоснованные» рамки.

Застрельщиком здесь выступил А. Б. Залкинд, сформулировавший двена­дцать «половых заповедей» революционного пролетариата в брошюре «Моло­дежь и революция» (издана Комму­нистическим университетом им. Я. Свердлова в 1924 г.). Рассмотрим основные по­ложения: «Ханжеские запреты на половую жизнь, неискренне налагаемые буржуазией, конечно, нелепы, так как они предполагали в половой жизни ка­кое-то греховное начало. Наша же точка зрения может быть лишь революци­онно-классовой, строго деловой. ‹...› Находясь сейчас в стадии первона­чального социалистического накопления... рабочий класс должен быть чрезвычайно расчетлив в использовании своей энергии, должен быть береж­лив, даже скуп, если дело касается сбережения сил во имя увеличения боево­го фонда. Поэтому он не будет разрешать себе ту безудержную утечку энер­гетического богатства, которая характеризует половую жизнь современного буржуазного общества... с его грубым вмешательством половых отноше­ний в интимные внутриклассовые связи. ‹...› Пролетариат заменяет хаос ор­ганизацией в области экономики, элементы планомерной целесообразной ор­ганизации внесет он и в современный половой хаос». Далее сформулированы означенные двенадцать заповедей из которых мы процитируем три: «VII. Любовь должна быть моногамной, моноандрической (одна жена, один муж). IX. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революци­онно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специ­ально полового завоевания. XII. Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем под­чиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая».

Главный вывод автора — «… у революционного класса, спасающего от по­гибели все человечество, в половой жизни содержатся исключительно евге­нические задачи, то есть задачи революционно-коммунистического оздоров­ления человечества через потомство»⁵⁸⁴.

Молодежь 20-х годов не была готова расстаться с идеей «свободной любви»: «знаменитые коммуны по исправлению распоясавшихся нравов создавались с легкой руки Надежды Крупской. Там, по ее замыслу, раскрепощенные трудящиеся в свободное время могли бы обсуждать прочитанные книги, играть на гармонике, изучать вопросы марксизма-ленинизма и пить чай вприкуску... Заботу оценили... Но „дома-коммуны“ постепенно превратились в дома терпимости. Правда, со странным уклоном. Например, в коммуне на фабрике „Скороход“ общими были не только женщины, но и дети: алименты на них честно выплачивались из общей кассы»⁵⁸⁵.

От этого времени осталась частушка:

Эх, девушки,

Снимайте фартучки, —

Скоро будут вас любить

По хлебной карточке...

Сюжет «Квадратуры круга» В. Катаева (1928) целиком и полностью выстроен на идее «свободной любви»: «Что нужно для прочного брака?» — рассуждает герой пьесы Абрам и перечисля­ет: «Сходство характеров, взаимное пони­мание, классовая принадлежность, общая политическая установ­ка, трудовой контакт. ‹...› Может быть, любовь? Социаль­ный предрассу­док, ки­сель на сладкое, гнилой идеализм…».

Ю. Юзовский, анализируя пьесу К. Финна «Свидание», пишет о ее герои­не Анне Васильевне: «Дамочка объявляет, что все очень просто: ежели, с од­ной стороны, человек — член ВКП(б), ежели, с другой, он нравится „как мужчина“ — все ясно! Социальное соответствие — раз, половой подбор — два. Что еще? Больше ничего»⁵⁸⁶.

Новый кодекс о семье и браке 1926 г. закреплял эту «необыкновенную легкость нра­вов»: если семья — буржуазный предрассудок, надо содейство­вать ее «слому». Сегодня расходимся — завтра схо­димся: «Он мне, товарищи, вчера весь вечер, как только познакоми­лись, всякими словами голову стал крутить. И, конечно, в конце концов за­крутил. ‹...› А я слушала его, слушала, а потом, дурная, побежала регистриров­аться», — говорит Людмила из «Квадратуры круга».

На этом же сюжете построен и рассказ М. Зощенко «Свадебное проис­шествие» (1927), в котором жених, Володька Завитушкин, «записавшийся в загсе» через два дня знакомства с понравившейся ему в трамвае «аккуратненькой, в зимнем пальто» барышней, не может опознать ее на свадьбе. Его поиски среди «разных ба­б» привели к «абсолютной дряни и неразберихе»: «родственники поднажали и ссыпали Володьку на лестницу».

В написанной позже по мотивам этого рассказа комедии «Свадьба» отец невесты заявляет: «Я стою против таких браков. Три дня знакомы, и вдруг — здравствуйте, пожалуйста — муж и жена... Может, жених толком еще и не разглядел свою супругу?»

Сходиться — легко, расходиться еще легче. В кодексе предусмотрен развод по жела­нию лишь одного супруга (другой мог об этом и не знать); разрешен заочный развод — достаточно послать в ЗАГС открытку. «Хоро­шенькое дело, — рассуждает Абрам у В. Катаева, — прихо­дит Тонька сегодня после бюро ячейки домой, усталая, и вдруг замечает, что ее муж уже не ее муж, а чужой муж». Но все логично — семья, как последний оплот буржуазного об­щества, должна отме­реть вме­сте с государством и частной собственностью.

В первом варианте зощенковского рассказа «на другой день Володя Завитушкин по­сле работы зашел в граж­данский подотдел и развелся. Там даже не удиви­лись. — Это, — говорят, — ничего, бы­вает. Нынче, — говорят, — редко случаются более продолжительные браки. Так и развели» (курсив мой). Быстротечные браки видим и в «Квадратуре круга»: «Сначала зарегистрировал­ась с одним, завтра развелась, а послезавтра заре­гистрировалась с дру­гим... Какой пример мы подадим другим членам нашей организации, а также наи­более активным слоям беспар­тийной молодежи и беднейшего крестьянс­тва?», — резонерствует Тоня. «Авось бед­нейшее кресть­янство не заме­тит», — успокоил ее друг Вася⁵⁸⁷.

Много позже, уже в начале XXI века мне довелось столкнуться с любопытным признанием Эммы Герштейн — свидетельницы тех лет: «Никогда не было таких веселых складных пар, как в свободных браках 20-х годов. Женщины неохотно даже называли себя женами, а предпочитали быть подругами своих мужей-товарищей»⁵⁸⁸. Можно согласиться с этим наблюдением, но не без оговорок: во-первых, прошлое, как правило, идеализируется («что пройдет — то будет мило»), а во-вторых, «веселые складные» семейные пары были характерны скорее для города, они маловероятны в крестьянской среде.

Резюмируя тему, можно сказать, что традиционные устои семейной жизни хотя и были поколеблены, но в конечном итоге выстояли. Единственным реальным достижением женщин стало их право на легальный больничный бесплатный аборт (1920).

В заключение скажем несколько слов об отношении народа к Ленину. У М. Зощенко в рассказах о вожде есть история о печнике Бендерине, который браконьерствует — рубит деревья в лесу. Однажды он услышал приветствие, «оглянулся. Смот­рит: перед ним стоит Ленин. А Бендерин, конечно, не знал, что это Ленин». Здесь при­мечательно это утверждение «конечно, не знал». Так же и бандиты из шайки Яши Ко­шелькова, остановившие 24 декабря 1919 г. «роллс-ройс» вождя по пути в Соко­льникам, не знали Ленина в лицо. Они вывели его из ма­шины, отняли бумажник и револьвер и держали под прицелом, пока на­летчики уса­живались в «рек­визированную» машину⁵⁸⁹. У кого-то я читал, как Ко­шельков до своего ареста сокрушался, что не знал вождя в лицо: знал бы — грохнул. А вот Ленин выводы из этого сделал и распорядился «расстреливать всех уличенных и захваченных на месте преступления, виновных в произведении грабежа и насилия...». По этому инциденту арестовано было 200 человек⁵⁹⁰.

И, наконец, посмотрим, как описывает М. И. Кольцов похороны Лени­на.

Смерть главы государства означает официальный траур для страны. В России, где традиции отношения к государ­ственной власти исторически не сов­падают с европейскими, где умер не обычный глава государства, а вождь первой в мире победи­вшей пролетарской революции, этот траур был особенно показателен.

В очерке М. Кольцова «Последний рейс» (январь 1924) гроб с телом Ленина несут на руках из Горок до желез­ной дороги: «Кругом на холмах крестьяне, бабы, ребятиш­ки снуют, борода­чи уперлись в снег высокими палками-посохами, сочув­ственно и спокойно провожают глазами по намеченной ельничком до­роге:

— Славный человек Ленин был. Окромя хорошего, ничего нам, мужи­кам не сделал»⁵⁹¹.

Не будем буквоедами, согласимся, что именно эти, а не какие-то дру­гие слова услышал Кольцов. Но даже в этом случае видно, что никакой ажитации, экзальтации ни в поведении, ни в интона­ции крестьян и в помине нет — опершись на посох, они комменти­руют проводы «сочувственно и спокойно», не более того. И даже в комсо­мольской частушке тех лет, на наш взгляд, нет подлинного горя:

Три денечка мы тужили

И плакали по ночам,

Как в сыру землю зарыли

Дорогого Ильича.

Да, «дорогого», но всего лишь «дорогого», да, «три денечка тужили», но всего лишь «тужили»… А насчет «в сыру землю зарыли» — без комментари­ев: мое поколение этого, увы, не дождется.

Отступление в прошлое. Котлован под первый мавзолей Ленина рыли в ударном порядке и, взрывая мерзлый грунт, повредили систему канализации. Котлован залило зловонной жижей. Говорят, узнав об этом, патриарх Тихон изрек: «По мощам и елей».