Глава V. Парадигма II. 1920–1925 гг.

Общественная жизнь и идеи со­циального времени: «утопический рационализм»

На мой взгляд, вторая парадигма — самое удивительное и интересное для искусства время за все годы советской власти. У немецкого философа К. Ясперса есть идея «осе­вого времени» человечества⁴⁰¹, которое длилось с 800 г. по 200 г. до нашей эры (идея несколько натянутая, поскольку в число стран, успевших вскочить в ухо­дящий вагон «осевого времени», Ясперс включает и Россию). Мы воспользуемся этим понятием для объяснения того, чем стала вторая пара­дигма для нашего искусства.

На первый взгляд, предложенная характеристика этой парадигмы как времени «утопического рационализма» кажется бессмысленной — разве уто­пия может быть рациональной? Однако при определенных обстоятельствах — может, и именно такими были обстоятельства первых двух лет (1920–1921) этой па­радигмы. Очень точно сказал об этом времени С. С. Аверинцев: «Если суще­ствует общий знаме­на­тель, под который можно не без основания подвести и символизм, и футуризм, и обще­ст­венную реальность послереволюционной России, то знаменателем этим будет умона­строение утопии в самых различ­ных вариантах — философско-антропологическом, этиче­ском, эстетиче­ском, лингвистическом, политическом. Подчеркиваем, что речь идет не о социаль­ной утопии как жанре интеллектуальной деятельности, а именно об умона­строении, об атмосфере»⁴⁰².

Да, обыденная жизнь еще остается на первобытном уровне, еще не погасли сполохи Гражданской войны, голодает страна, свирепствует ЧК и т. д., но... Но выдающийся наш психолог А. Р. Лурия в мемуарах, относящихся к тому времени, говорит о себе и своих сверстниках как о «радостном поколении». Он не оди­нок в этом ощущении: в предсмертном письме в ЦК КПСС (13 мая 1956 г.) А. Фадеев писал: «С каким чувством свободы и открытости мира вхо­дило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъят­ные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и могли создать!»⁴⁰³. Из­вестный биолог Борис Райков вспоминает об этих годах: «То было время увлечений, грандиозных перспектив, время, когда нам всем ка­залось, что од­ним ударом можно... сразу озарить всю страну блеском не­бывалой культуры»⁴⁰⁴. И даже такой скептик и рационалист, как И. Эрен­бург, характе­ризует это время как «эпоху проектов ‹...› когда седовласые чудаки и моло­дые энтузиасты разрабатывали проекты райской жизни на земле»⁴⁰⁵. П. Г. Ан­токольский позже, в 1971 году в частном письме к Г. Козинцеву раз­мышлял: «Как ни сложны были наши счеты со временем, как оно ни гнуло, ни ломало хребет, ни выворачивало суставы, — все равно на старости лет хочется низко поклониться ему и Революции, и Октябрю. Волны были кру­тые и соленые, но на своем хребте они вынесли нас на от­крытый настежь про­стор»⁴⁰⁶. Кто сегодня посмеет бросить в них камень? Разумеется, были и скеп­тики, были и неверующие, были, несомненно, и ненавидя­щие новую власть. И это — нор­мально, нельзя всех подогнать под одну гре­бенку. Но были и другие, в основ­ном молодежь — те, кто штурмовали небо, искренне верили в возмож­ность построения царства всеобщего счастья, коммунистического рая на земле, счастливые оттого, что именно им выпала такая завидная доля...

Вообще, вера в коммунизм — известный вид идеологического психоза. Его не избежал в молодости даже А. Платонов, который писал 1920 году: «Пролетариат, сын отчаяния, полон гнева и огня мщения. Этот гнев выше всякой небесной любви. Наши пулеметы на фронтах выше евангельских слов. Красный солдат выше святого. Мы нашли того бога, ради которого будет жить коммунистическое человечество»⁴⁰⁷. Конечно, были и прямо противоположные мнения, и не только среди эмигрантов. Так, А. Блок уже к 1920 году понял, что дух музыки отлетел от революции, что на смену этому духу пришли чиновно-административные мероприятия. Он страдал: «Я за­дыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! ‹...› Мировая революция превращает­ся в мировую грудную жабу. Опротивела марксистская вонь»⁴⁰⁸. В своем по­след­нем стихотворении «Пушкинскому Дому» он воспел тайную свободу. Ему, больному, требовалось лечение за рубежом. Горький писал Ленину: «А. А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финлян­дию, в санаторию. Его — не выпускают»⁴⁰⁹. Запрет на выезд принадлежал ЦК пар­тии, который даже не поинтересовался мнением Луначарского. В июле 1921 г. А. В. послал три письма в ЦК с просьбой выпустить Блока на лечение. В третьем письме, от 16 июля, возмущаясь «заглазно» принятым решением, он предупреждал: «Тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению»⁴¹⁰. Сам Блок незадол­го до смерти в письме к К. И. Чу­ков­скому 26 мая 1921 г. напи­шет о себе: «Итак, „здравствуем и посей­час“ сказать уже нельзя: слопала-таки по­ганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросен­ка»⁴¹¹. Он умрет 8 августа 1921 года, 9 августа «Правда» отзовется о его смерти одной строкой: «Вчера утром скончался поэт Александр Блок».

Впрочем, трагический мартиролог погубленных властью поэтов в годы второй парадигмы пополнялся — в самый день похорон Блока чекисты допра­шивали другого поэта, Николая Гумилева.

В августе 1921 г. газеты сообщали, что ВЧК рас­крыла заговор так назы­вае­мой Петро­градской боевой организации («дело Н. В. Та­ган­цева»). Сегодня трудно однозначно ответить, действи­тельно ли суще­ствовала такая орга­низа­ция, чьей целью было сверже­ние советской власти, или дело было ин­спирировано чекистами («санитарами революции», как их называл чекист и известный полярник И. Д. Папанин). Всего было арестовано бо­лее двухсот человек (среди них Н. Н. Пунин⁴¹²), рас­стрелян — по сообщению пет­роградской газеты «Правда» от 1 сентября 1921 — 61, в том числе Н. С. Гумилев⁴¹³. Поэтом он был талантливым, незаурядным, в его творче­ском наследии есть множество романтических стихов и экзотических баллад. С возрастом он становился взыскательнее и глубже, появились муд­рые, замеча­тельные стихи: «Заблудившийся трамвай», «Шестое чувство», «Слово», «Ни шороха полночных далей…», переводы Ли Бо («Фарфоро­вый павиль­он»). В. Шкловский о нем написал: «У этого человека была воля, он гипнотизиро­вал себя»⁴¹⁴. Он нуждался в самогипнозе для преодоле­ния каких-то дет­ских комплексов, связанных, видимо, с шепелявостью и косоглазием. Отсюда — и африканские путешествия, и два Геор­гия в Первой Мировой войне, и посто­янное обслуживание приду­манного им «я-образа» рыцаря, конквистадора, романтиче­ского скитальца, искушающего судьбу. Можно представить, сколько мо­лоденьких гимназистов примеряло на себя бесстрашие его «Капитанов»:

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

Стремление сохранить власть над читающей публикой и, как следствие, непреодоление читательских ожиданий помешали, на мой взгляд, бо­лее полному раскрытию его большого поэтического дара. И хотя он на­писал в «Молитве мастеров» (1921):

Всем оскорбителям мы говорим привет,

Превозносителям мы отвечаем — нет!

Упреки льстивые и гул молвы хвалебный

Равно для творческой святыни непотребны, —

однако полное осознание этого пришло лишь за несколько месяцев до гибели. Увы, иногда понимание приходит слишком поздно...

И все же, подчеркну: мы ничего не поймем во второй парадигме, если исключим из нашего контекста умона­строение входя­щего в новую жизнь молодого, «радостного поко­ления».

После окончания Гражданской войны правящая партия стремится ут­вердить свое значение в обществе и рас­пространить свое влияние на всю страну, несмотря на зреющее недовольство не только в крестьянской, но и в рабочей среде. На Х съезде РКП(б) (1921) Троцкий поднимает тему «револю­ционного исторического первород­ства партии, которая обязана удержать свою диктатуру, несмотря на вре­менные колебания... даже в среде рабо­чих»⁴¹⁵. Его точка зрения находит поддержку у деле­гатов съезда, ее развивает Луначарский: «Мы все понимаем, что дикта­тура пролетариата есть дик­татура партии, и государственный аппарат дол­жен представлять собою отра­жение этой партии»⁴¹⁶. Как это ни удивительно, самым осто­рожным оказался Сталин, который в 1924 году дал им публич­ную отповедь: «Видимо, кое-кто из товарищей полагает, что у нас диктатура пар­тии, а не рабочего класса. Но это же чепуха, това­рищи. ‹...› ибо стоит на ми­нутку подумать, чтобы понять всю несообраз­ность подмены диктатуры клас­са диктатурой партии»⁴¹⁷. В «Вопросах лени­низма» (1926) он еще усилил эту мысль: «тем более нельзя отождествлять партию с рабочим классом, руко­водство („диктатуру“) партии с диктатурой рабочего класса. ‹...› Идя по этому пути, мы должны были бы сказать, что „диктату­ра партии есть дикта­тура наших вождей“. А ведь к этой именно глупости и ведет, собственно го­воря, полити­ка отождествления „диктатуры“ партии с диктатурой пролета­риата»⁴¹⁸. Но это сказано позже, а пока на Х съезде А. В. Луначарский рассуж­дает о «недора­зумениях, которые возникают из партийно-советского дуализма, — государ­ственная работа и партийная ра­бота должны быть якобы разграни­чены как на карте, должны быть указаны границы, где партия передает пол­ностью работу в государственный аппа­рат. Это неправильно. Партия должна быть всюду, как библейский дух божий»⁴¹⁹ (курсив мой; иными словами, еще нет, но — должна быть...). Поэтому Е. А. Преображенский считает, что проис­ходящий «процесс коммунизирования государственного аппарата» — это «абсо­лютно прогрес­сивный процесс, его нужно поддерживать»⁴²⁰.

Лидеры правящей коммунистической партии все еще находятся в плену мифологемы о неизбежной победе «мировой революции». В 1923 году на XII съезде РКП(б) Г. Е. Зиновьев бахвалился: «В 1930 году... мы, русские коммунары, бок о бок с иностранными рабо­чими бу­дем драться на улицах европейских столиц»⁴²¹.

Глава пролетарских писателей по разряду поэзии, кремлевский квартирант Демьян Бедный, писал о том же:

Движутся, движутся, движутся, движутся,

В цепи железными звеньями нижутся,

Поступью гулкою грозно идут,

Грозно идут,

Идут,

Идут,

На последний всемирный редут!..

(Главная улица, 1922)

Партийные лидеры в 1923 году всерьез обсуждали вопрос о роли СССР в будущей объединенной «рабоче-крестьянской Европе»⁴²², а поэт-романтик Э. Багрицкий несколько запоздало торопил парижан:

Когда ж опять предместье встанет

И заклокочет в ночь набат,

Когда ж огонь ружейный грянет

С воспламененных баррикад?

Когда ж суровей и бесстрашней

Вы первый сделаете шаг,

Когда ж над Эйфелевой башней

Пылающий взовьется флаг?

(Коммунары, 1923)

Конституция 1924 года провозглашала, что образование СССР «послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным ша­гом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистиче­скую Советскую Республи­ку». И позже, в Конституции 1928 года, сохраня­ется эта же идея Мировой Социал­истической Советской Республики. В припеве «Гимна Коминтерна» дважды повторялось: «Два мира столкнулись в смертельном бою; / Наш лозунг — Всемирный Советский Союз». В. Э. Мейерхольд, возобновляя 7 нояб­ря 1930 г. старый спектакль «Д.Е.», даст ему новое название «Д.С.Е.» (Даешь Совет­скую Европу)⁴²³.

Экономика РСФСР в годы военного коммунизма рушится, административно-декретные методы управления народным хозяй­ством абсолютно неэффективны. Даже такой доброжелательный к России свидетель, как А. Хаммер, вспоминает летнюю Москву 1921 года: «Царила полная разруха. ‹...› Магазины были пусты, а их витрины разбиты или забиты дос­ками. ‹...› Люди казались закутанными в лохмотья  почти ни на ком не было чулок или настоящей обуви»⁴²⁴.

Начинается массовый исход рабочих из го­лодного города в относительно сытую деревню (так называемое декласси­рование пролетариата). Исследова­ния показывают, что в 1920 г. население городов сократилось почти на 8 млн. чел., или 30%. Если в 1913 г. оно составляло 28,4 млн., то к 1920 году сократилось до 20,1 млн. человек. Из-за Гражданской войны и ухода горо­жан в деревню Москва и Петроград потеряли 60% жителей. В Европейской России чис­ленность мужчин сократилась на треть⁴²⁵.

Для борьбы с прогулами и текучестью кадров власть вводит трудовые книжки (июнь 1919). IX съезд партии (1920), в полном соответствии с бук­вой «Манифеста» об «учреждении промышленных армий, в особенности для земледелия»⁴²⁶, принимает предложение Троцкого о «военстрое» — милитари­зации народного хозяй­ства. Его поддерживает Н. И. Бухарин: «Мы должны были перейти непосредственно к системе ми­литари­зации труда»⁴²⁷. Армию демобилизовали не полностью, некото­рые ее части были переведены на положение трудовых армий: Первая революци­онная армия труда на Урале, Вторая — в Казани, Четвертая — в южном Поволжье, Седьмая — в Петроград­ском райо­не, Укртрударм (Укра­инская трудовая армия) и другие. Правда, вскоре они пе­решли на боевое по­ложение: начался поход Вран­геля, затем — бес­славная война с Польшей под лозунгом «Самара наша, даешь Варшаву!» (варианты: «Даешь Берлин!», «Даешь Европ­у!») и поражение Красной Армии в сентябре 1920 года.

«Энергия заблуждения» при строительстве коммунистического обще­ства все еще сохраняет свой потенциал. В январе-феврале 1921 г. все зрели­ща России объявляются бесплатными. «Вход свободный» — висели плакаты на дверях театров, цирков, концертных залов, а В. Э. Мейерхольд, за­ведующий ТЕО, подписывает приказ о замене театраль­ных билетов жето­нами⁴²⁸.

Бесплатные зрелища — логическое следствие военного коммунизма. В принципе, к этому все и шло. Уже во второй половине 1918 г. государствен­ные и советские театры⁴²⁹ двух столиц на практике финансируются таким образом, что «их расходная смета целиком удовлетворяется Советом, а сбо­ры сдаются, во всяком случае, должны сдаваться в доход казны»⁴³⁰. Как ни па­радоксально, этот принцип бюджетного финансирования был более эконом­ным для государства, чем субсидирование.

Дело в том, что размер субсидий определялся «разни­цей между расходной сметой театра и 60% максимальной приходной сметы»⁴³¹. Естественно, что любое завышение сметы расходов или рост посе­щаемости, который в этом сезоне достигал 80–90%, приводили к тому, что субсидия превращалась «в довольно кругленький подарок государства ловкому театральному дельцу»⁴³².

Можно сказать, что одну проблему — зрелищ — власть решила, однако другу проблему — хлеба — нет.

Наступившая в 1921 году засуха, а главным образом, развал всей си­стемы хозяй­ствования на селе с реквизицией у крестьян в 1920 г. даже посевного зерна привели к страшно­му голоду в Поволжье, «когда детские трупики свалива­ются, как штабели дров у железнодорожных станций, когда едят человечье мясо»⁴³³. Арманду Хаммеру тоже запали в память «санитары с носилками, складывавшие на вокзале трупы штабелями в одном из залов ожидания, что­бы затем отправить их в общие могилы, и кружившие в воздухе стаи воро­нов»⁴³⁴.

Маяковский пишет:

Падаль едят люди! Мертвых едят люди!