Подводя итоги: до и после революции, вызванной теорией хомского

Возможно, лучше всего можно оценить общее значе­ние психолингвистического подхода к исследованию языка, если сравнить в целом состояние этих исследова­ний до и после революции, вызванной теорией Хомского. Как известно, до этого речь чаще всего рассматривалась как совокупность вербальных реакций, или, в более сложных теориях опосредования Осгуда и других, она понималась как опосредованная условными реакциями, представляющими значения слов. Вопрос о том, каким образом слова соединяются в высказывания, рассматри­вался либо как некая форма генерализации уже извест­ных из прошлого опыта комбинаций, как считал Скиннер, или на основе теории информации в зависимости от ве­роятностей появления данных слов в данном сочетании.

Основное значение порождающей лингвистики Хом­ского в том, что она привлекла внимание психологов к наиболее важному фактору — языковой продуктивно­сти. Продемонстрировав, что языковая способность гово­рящего включает способность производить потенциально бесконечное число допустимых предложений, Хомский показал психологам, что речь — гораздо более сложный вид поведения, чем это считалось прежде. Хотя попытки создать вполне адекватную порождающую грамматику мало чем помогли психологам в решении проблемы речи, значение этих попыток состоит прежде всего в том, что они раскрыли сложность речевого поведения и тем самым лишили нас возможности пойти по соблазнитель­ному пути упрощения.

Кроме введения трансформационных принципов, как таковых, какое значение имеет конкретная формули­ровка трансформационной грамматики, предложенная Хомским? Во-первых, это позволило предложить раз­личные интерпретации языковой способности, о которых говорилось раньше. Согласно более слабому, или более нейтральному, определению, трансформационная грам­матика дает возможность описать структуру языковой активности. Поиск «наилучшей» системы правил для описания языка направлялся предложенными Хомским лингвистическими критериями. Грамматика должна обладать не только слабой способностью порождать все возможные в данном языке предложения (эмпирическая адекватность), но и более сильной порождающей спо­собностью, соответствующей интуитивным представле­ниям носителя языка о семантических отношениях и различиях (описательная адекватность). Наконец, эти правила должны давать возможность для наиболее эко­номного описания языка в терминах языковых универса­лий, лежащих в основе закономерностей, общих для всех языков (объяснительная адекватность).

Руководствуясь всеми этими критериями, Хомский по­казал, что языковая активность может получить пол­ное объяснение только при помощи двухуровневой тео­рии, имевшей вид уровня «ядерных предложений» и уровня трансформаций в 1957 г. и уровней глубинной и поверхностной структур в 1965 г. Объяснив таким об­разом поведение носителя языка, теория Хомского в свою очередь предоставляет нам критерий, которому должна удовлетворять любая психологическая модель носителя языка.

Но, как уже отмечалось при обсуждении вопроса о языковой способности и языковой активности, очень легко незаметно перейти от описания закономерностей, наблюдаемых в речевом поведении, к более сильной гипотезе, что грамматический анализ описывает те глу­бинные знания, при помощи которых человек порож­дает и понимает предложения. Ценность этой гипо­тезы в том, что она вызвала множество исследований реального речевого поведения. В настоящее время пред­ставляется наиболее разумным вывод о том, что обра­ботка предложения, а также любая адекватная модель порождения речи включает по крайней мере два уровня анализа — глубинную структуру и поверхностную струк­туру. Однако операции, используемые для соотнесения одного уровня с другим, связаны не столько с трансфор­мационными операциями, сколько с непосредственными перцептивными правилами соотнесения, основанными на совокупности взаимодействующих синтаксических, се­мантических и фонологических «ключей».

Важнейшей чертой такого двухуровневого подхода является установление отношений между глубинным семантическим содержанием и синтаксической формой. Как это ни покажется парадоксальным, первоначальное

утверждение Хомского о независимости синтаксиса от семантики привело к гораздо более глубокому, чем раньше, осознанию сложных взаимосвязей между ними. Единственным назначением синтаксических правил яв­ляется выражение семантических отношений, причем значение предложения определяется синтаксическими от­ношениями между конкретными словами. Для того что­бы уметь говорить на иностранном языке, важно знать не столько значение каждого слова, сколько правила комбинирования слов друг с другом для получения зна­чимого высказывания. Формализация отношений между синтаксическим и семантическим компонентами, осуще­ствленная Хомским в новом варианте его теории 1965 г., позволила сформулировать взаимодействие синтаксиса и семантики с позиции слушающего, который должен установить отношения в глубинной структуре, необходи­мые для извлечения семантического содержания из по­верхностной последовательности слов в предложении. Это в свою очередь вызвало вопрос о том, содержит ли глубинная структура всю информацию, необходимую для определения семантических сходств и различий, а также вопрос о возможном введении третьего уровня, уровня семантической репрезентации. В настоящее вре­мя оживленно обсуждаются три возможных решения этого вопроса:

1. Добавить еще один уровень — уровень семантиче­ской репрезентации.

2. Заменить уровень глубинной структуры на уро­вень семантической репрезентации.

3. Расширить анализ на уровне глубинной струк­туры, чтобы включить в него необходимые семантиче­ские отношения.

Вся эта дискуссия свидетельствует об одном несом­ненном факте — о все большем осознании сложности процессов, участвующих в понимании говорящим семан­тического содержания.

Рассмотрение этой проблемы с точки зрения порож­дения речи привело к тому, что мы осознали чрезвычай­ную сложность описания способности говорящего выби­рать соответствующую комбинацию синтаксической структуры и конкретных слов для выражения нужного значения. Вообще вопрос о том, каким образом говоря­щий выбирает нужную цепочку слов и развертывает ее слева направо, оказался весьма трудным для разреше­ния в рамках порождающей грамматики, построенной на случайных правилах переписывания.

При попытке создать модель порождения речи снова встает вопрос о правильном соотношении между лингви­стикой и психологией. Согласно более слабому определе­нию языковой способности, эти дисциплины не должны пересекаться, поскольку лингвистические описания рассматривают только то, что составляет языковую способность. Но если принять более сильное утверж­дение о том, что грамматические правила являются внутренними правилами поведения говорящего, то тогда и психологов, и лингвистов интересует, каким образом человек, владеющий языком, может производить выска­зывания, которые воспринимаются как значимые дру­гими носителями языка. Психолога, однако, интересуют еще и другие вопросы: во-первых, если мы уже имеем адекватное описание способности носителя языка произ­водить предложения, то почему эта способность исполь­зуется для порождения конкретных высказываний в кон­кретных обстоятельствах; во-вторых, каким образом овладевает этой способностью ребенок.

По поводу первого из этих вопросов Хомский (1966 b, р. 55, а также в: Lester, 1970) говорит, что речевое пове­дение «свободно от стимулов и всегда творческое». По­скольку повторение застывших высказываний довольно редкое явление, «лишь в весьма исключительных и не представляющих никакого интереса случаях можно всерьез утверждать, что „ситуативный контекст" опре­деляет то, что говорится, даже с вероятностной точки зре­ния». Эта позиция является прямой противоположно­стью позиции Скиннера, утверждающего, что все вер­бальное поведение находится под контролем стимулов. Из этого спора следует, что каждая из сторон рассмат­ривает только один аспект языка. И теоретические сооб­ражения и данные экспериментов, приведенные в этой книге, показывают, что языковая способность человека не может быть объяснена только на основе генерализа­ции ассоциаций стимул — реакция. Достаточно сказать, что анализ поверхностной последовательности слов в яв­ных вербальных реакциях, как было показано, не явля­ется адекватным объяснением способности человека по­рождать и понимать предложения.

С другой стороны, как отмечал Мак-Коркодэйл (MacCorquodale, 1970), делая героическую попытку за­щитить позицию Скиннера, Хомский даже не касается вопроса о том, что именно говорит человек при всей его языковой компетенции. Поскольку то, из чего состоит вербальная реакция, не может быть сведено к скинне-ровскому «Ой!» в ответ на укол булавки, вполне логично рассмотреть вопрос о том, в каких условиях говорящий использует свои знания сложных языковых правил для порождения именно данного высказывания. Если Хом­ский считает, что языковое поведение не может быть определено даже с вероятностной точки зрения, имеет ли он при этом в виду, что вообще нельзя говорить о том, что одни высказывания более вероятны в данном контексте, чем другие? Хомский и Скиннер потому не могут построить свой спор на разумной основе, что Хом­ский вообще не видит здесь проблемы, а Скиннер пола­гает, что он эту проблему уже решил.

Утверждение того очевидного факта, что появление некоторых высказываний может быть предсказано с большей вероятностью, чем других, на первый взгляд означает игнорирование уникальности большинства предложений; в таком случае не может быть никаких предварительных вероятностей, на которых можно было бы строить такой прогноз. Принципиальное различие моделей состоит в том, что вероятностные модели осу­ществляют попытку вычислить будущие вероятности це­почки слов на основе известных ранее прошлых частот встречаемости. Отсюда должно следовать, что говорящий при порождении предложения подсчитывает эти ранее известные вероятности; аналогично слушающий строит свои ожидания на основе тех же самых уже известных ранее частот. Предположение, выдвигаемое в этой книге, совсем иное: можно предсказать выбор высказывания говорящим, принимая во внимание и его знания лингви­стических правил, и соответствующую информацию о внутреннем состоянии говорящего и внешней ситуации. В этом случае нет никаких оснований считать, что та­ким образом предсказанное высказывание не может быть совершенно новым, и объектом исследования ста­новятся условия, в которых говорящий использует опре­деленным образом свою способность порождать новое предложение. Действительно, может оказаться настолько трудным получить в изолированном виде все перемен­ные, влияющие на речевое поведение, что может соз­даться впечатление, что любое высказывание непредска­зуемо на основе предшествующих и настоящих условий; но согласиться с этим — значит навсегда оставить на­дежду дать научное объяснение сущности речевого по­ведения.

Одна из недавних попыток дать такое объяснение принадлежит Осгуду (1971). Его метод заключался в предсказании формы и содержания предложений, кото­рыми пользуется человек для описания простейших ситуаций (например, человек с синим мячом в руках; черный мячик, который катится и ударяет по си­нему мячу; мяч, летящий в корзину или мимо нее, и т. п.) воображаемому собеседнику. По предположе-жению, использование некоторой последовательности событий может влиять на вероятность обращения испы­туемых к определенным аспектам ситуации и выражению отношений между этими аспектами определенным обра­зом. Эксперимент показал, что для идентификации объ­екта при его первом появлении в высказываниях или чтобы отличить его от других сходных объектов, часто используются прилагательные; затем, когда объект ста­новится более знакомым, прилагательные начинают опу­скаться, неопределенный артикль а заменяется опре­деленным the; вместо существительных начинают упо­требляться местоимения; известным закономерностям подчиняется и выбор времени для описания закончен­ных или одновременных действий, используются союз and (и) для описания сходных и but (но) для описания противоположных действий; наконец, неоправданные ожидания выражаются в форме отрицательного выска­зывания.

Этот эксперимент фактически продолжает исследо­вание семантической функции отрицательных и пассив­ных форм (см. стр. 245—251), поскольку целью его является выявление условий, в которых различные типы языковых конструкций находят естественное использова­ние. Осгуд приходит к выводу, что порождающая грам­матика вообще не может описать способность говоря­щего таким образом использовать язык, потому что факторы ситуации, на которые реагирует говорящий, являются скорее перцептивными и когнитивными, а не

языковыми. Как указывает Осгуд, выбор говорящим определенного высказывания основан на уверенности в том, что собеседник разделяет точку зрения говорящего относительно объективного контекста; например, обоим известно, что синий мяч упоминается не в первый раз, или оба ожидают, что на столе что-то есть.

Интересно, что если до недавнего времени считалось, что мы пытаемся выяснить, почему люди создают кон­кретные высказывания в определенных ситуациях, то те­перь мы снова вернулись к проблеме, как говорящий это делает. Можно, конечно, и сейчас проводить разли­чие между способностью говорящего выбирать предло­жения и теми ситуациями, которые определяют этот вы­бор. Но трудность проведения такой границы между лингвистическими и психологическими проблемами от­ражена в одной из статей Хомского (1971). Говоря о необходимости учитывать поверхностную структуру для определения предпосылок, позволяющих предсказать возможную реакцию на высказывание, Хомский пишет (р. 205): «Понятия «смысловой центр высказывания» («focus»), «пресуппозиция» и «общая пресуппозиция» (даже в тех случаях, когда пресуппозиция вообще не может быть выражена при помощи грамматического предложения) должны определяться через семантиче­скую интерпретацию предложений, если мы хотим объ­яснить, как строится речевой поток и вообще речевое поведение». Хомский, разумеется, имеет в виду только лингвистические данные, полученные из анализа самого предложения. Но если расширить понятие языковой спо­собности так, чтобы она включала знание пресуппози­ций, то мы подходим к новому определению языковой способности, данному недавно Кэмпбеллом и Уэлсом (Campbell and Wales, 1970, p.247), как «способности по­рождать или понимать высказывания, не столько грам­матически правильные, сколько соответствующие кон­тексту, в котором они появляются». Это означает, что модель носителя языка должна включать не только спо­собность говорящего порождать все приемлемые пред­ложения и операции выбора нужного предложения, но также и способность производить этот выбор с учетом собственного знания и знания собеседника о контексте (даже в тех случаях, когда речь идет не о непосредственно воспринимаемых физических явлениях, а о внутренней соотнесенности с каким-то абстрактным предметом раз­говора, общим для собеседников).

Некоторые из этих аргументов относятся также и к проблеме овладения языком в детстве, которой мы почти не уделили внимания в этой книге. Трансформационалисты пытались описать, чем овладевает ребенок, осно­вываясь на предположении, что ребенок постепенно по­стигает полную грамматику языка взрослых; эта точка зрения подтверждалась данными исследований грам­матик детской речи, убедительно показавших, что овладение языком не есть результат положительно под­крепляемой имитации ассоциаций стимул — реакция (обзор работ по этому вопросу см: McNeill 1970). С дру­гой стороны, явно недостаточно сказать, как это делает Хомский, что ребенок должен обладать какой-то врож­денной языковой способностью, позволяющей ему от­крыть именно те трансформационные правила, при по­мощи которых можно наиболее экономным путем порож­дать предложения на данном языке. Если согласиться с тем, что человек имеет определенную предрасположен­ность к овладению человеческим языком, очевидно, от­сутствующую у животных, то требуется установить те механизмы этого овладения, которые дают возможность ребенку овладеть правилами именно того языка, на котором ему суждено было говорить. Пока мы занимаем­ся описанием сложной структуры того, чем овладевает ребенок, нет никаких причин, почему бы психологам не попытаться создать различные теории того, как происхо­дит это овладение. И снова задача лингвистического описания состоит в том, чтобы не допустить чрезмерного упрощения исследуемого поведения.

Если попытаться дать общую оценку того вклада, ко­торый внесла трансформационная грамматика в психо­логию, следует подчеркнуть, что психолингвистический подход дал возможность совершенно по-новому взгля­нуть на язык. Исследования, описанные в этой книге — которые появились исключительно благодаря транс­формационной грамматике, — очень сильно отличаются от упрощенческих попыток ученых «до эры Хомского» исследовать словесные ассоциации и тому подобные явления. Центр внимания ученых переместился на ис­следования речевого поведения людей, порождаю­щих предложения, и на поиски точного однозначного соответствия между правилами грамматики и речевым поведением, и как раз благодаря неудаче этих поисков мы узнали о многих, до сих пор абсолютно неизвестных факторах.

В свете имеющихся сейчас данных о речевом поведе­нии совершенно логически оправданно отступление Хомского к тезису, что неправильно рассматривать транс­формационную грамматику как модель порождения и восприятия предложений. Справедливо также, что для целей грамматического анализа необходимо ограничить­ся нормативными высказываниями и пренебречь случай­ными флуктуациями в отдельных высказываниях. Но ко­гда Хомский возвращается к более сильному утвержде­нию, что он описывает структуру когнитивных процес­сов, он явно игнорирует исключительную сложность взаимосвязей между знаниями говорящего о языке и тем, как он реально использует эти знания. Было бы весьма досадно, если бы к прежней ограниченности взглядов психологов прибавилось бы упрямое нежела­ние некоторых сторонников трансформационной теории считаться с фактами речевого поведения, не укладываю­щимися в разработанную ими систему лингвистических правил. Когда представишь себе, как много еще пред­стоит нам узнать об этой важнейшей способности чело­века и об овладении ею, то остается только надеяться, что вместо того, чтобы поддаваться иллюзиям или ста­новиться на заведомо неверные позиции только для того, чтобы указывать своим оппонентам на слабость их тео­рий, психологи и лингвисты объединят свои усилия и создадут теорию, адекватно описывающую все аспекты человеческого языка.