Язык и познавательные процессы

Последовательность человеческого поведения, как таковая, объясняется исключительно тем фак­том, что человек сформулировал свои желания, а затем и рационализировал их при помощи слов. Словесная формулировка желания заставляет че­ловека стремиться вперед до тех пор, пока он не достигнет цели, даже если само желание дремлет . где-то внутри. Точно так же рационализация жела­ния человека на основе какой-либо теологической или философской системы может убедить его, что он идет по правильному пути... С точки зрения пси­хологии теология или философия могут быть опре­делены как устройство, позволяющее человеку хладнокровно и упорно совершать действия, ко­торые в противном случае ему пришлось бы вы­полнять только путем проб и ошибок, если у него возник бы непреодолимый порыв совершить эти действия...

Не только во имя добра, но и во имя зла язык сделал нас людьми. Лишенные языка, мы были бы такими же, как собаки или обезьяны. Обладая языком, мы являемся людьми — мужчинами и женщинами, одинаково способными как на пре­ступление, так и на героический поступок, на ин­теллектуальные достижения, недоступные ни од­ному животному, но в то же время часто на та­кую глупость и идиотизм, которые и не снились ни одному бессловесному зверю.

Олдос Хаксли

Человеческая культура, социальное поведение и мыш­ление, как известно, не могут существовать вне языка. Эту мысль блестяще выразил Олдос Хаксли в только что приведенном отрывке. В этой главе мы попытаемся четко определить эти понятия и подробно рассмотреть некоторые из них. Если выразиться более точно, нас интересует, в какой степени язык может активно влиять на человеческие мысли и действия. Рассматривая раз­витие ребенка, мы должны выяснить, каким образом его речевое развитие может влиять на развитие его мышления. И наконец, мы подойдем к древнему и весь­ма интригующему вопросу: если люди говорят на разных языках, значит ли это, что мыслят они тоже по-разному?

Язык, речь и мышление

Прежде всего являются ли мышление и речь нераз­делимыми? Этот старый вопрос не получил до сих пор четкого ответа ни в философии, ни в психологии. Наи­более категоричный утвердительный ответ принадлежит Дж. Уотсону, основателю американской бихевиористской психологии: «по-моему мнению, мыслительные процессы являются просто моторными навыками гортани» (1913). Американский бихевиоризм на заре своего развития не признавал никаких промежуточных переменных между стимулом и реакцией. Утверждение Уотсона, что мышле­ние — это не что иное, как скрытая речь, является яр­ким выражением этой тенденции.

Менее категоричную позицию занимают русские психологи, имеющие богатую историю. Одним из первых научную позицию по поводу этой проблемы определил в 1863 г. И. М. Сеченов, основоположник русской физио­логии и учитель И. П. Павлова. Он писал, что, когда ребенок думает, он всегда при этом говорит. Мысль пя­тилетнего ребенка передается посредством слов или шепота, безусловно посредством движений языка и губ, то же самое часто происходит (а возможно, и всегда, но в различной степени) при мышлении взрослого человека (см. Сеченов, 1956).

Таким образом, русские психологи придерживаются мнения, что мышление и речь тесно связаны в детстве, а затем, по мере развития, мышление взрослого в из­вестной мере освобождается от языка — во всяком слу­чае, от явных или скрытых речевых реакций. Наиболее крупный вклад в разработку этой проблемы внес выдаю­щийся советский психолог Л. С. Выготский, работавший в 1930-е годы. В своей самой значительной работе «Мышление и речь», изданной в СССР вскоре после его безвременной смерти в 1934 г., Выготский развивает мысль о том, что и в филогенезе, и в онтогенезе имеются элементы невербального мышления (например, «практи­ческое» мышление при решении практических задач), а также элементы неинтеллектуальной речи (например, эмоциональные крики), и пытается проследить взаимо­действующее развитие этих двух элементов вплоть до того момента, когда речь начинает обслуживать мышле­ние, а мышление может отражаться в речи. В этой главе мы еще вернемся к исследованиям советских ученых в этой области.

Блестящие исследования развития познавательных процессов, проведенные Ж. Пиаже и его коллегами в Женеве, являются прямой противоположностью бихе­виористской традиции. Согласно позиции, разделяемой школой Пиаже, развитие познавательных процессов осу­ществляется само по себе, а речевое развитие следует за ним или отражает его. Интеллект ребенка развива­ется благодаря взаимодействию с предметным миром и окружающими ребенка людьми. В той мере, в какой язык участвует в этом взаимодействии, он может спо­собствовать развитию мышления и в некоторых случаях ускорять его, но сам по себе язык не определяет этого развития.

Однако прежде чем анализировать эти проблемы че­ловеческого развития, мы должны установить, могут ли вообще какие-либо интеллектуальные процессы, позна­вательные процессы высшего порядка протекать без уча­стия языка. Рассмотрим несколько примеров.

Прежде всего, мы не должны забывать о различии между языком и речью, о чем говорилось в начале этой книги. Речь — это материальный, физический процесс, результатом которого являются звуки речи, язык же — это абстрактная система значений и языковых структур. Поэтому Уотсон вообще не рассматривает связи языка и мышления; он скорее отождествляет речь и мышление. Такие психологи, как Выготский и Пиаже, рассматри­вали мышление и речь в той степени, в какой речь участвует в передаче знаний людьми. Но, точнее, они рассматривали связь между языком и мышлением, взаи­моотношения внутренних языковых и когнитивных структур. Для них это внутреннее употребление языка необязательно должно проявляться в артикуляторных движениях голосового аппарата.

Много аргументов было выдвинуто против катего­ричной гипотезы Уотсона (см., например, Osgood, 1952). Наиболее уязвимым следствием из гипотезы Уотсона является утверждение, что человек, лишенный возмож­ности управлять своей речевой мускулатурой, должен потерять и способность мыслить. Поразительные дан­ные, опровергающие этот вывод, приводит Кофер (Go­fer, I960, р. 94—95).

«Смит и его сотрудники (1947) изучали депрессив­ные и анестезирующие свойства яда кураре. Смит вы­звался быть испытуемым в этом эксперименте. Один из видов кураре (d-тубокурарин) был введен Смиту вну­тривенно... Наступил полный паралич скелетных мышц, так что потребовался кислород и искусственное дыхание. Разумеется, в течение некоторого времени испытуемый был не в состоянии производить какие-либо двигатель­ные или звуковые реакции. В своем отчете, продикто­ванном после прекращения действия яда, Смит утвер­ждал, что голова у него была совершенно ясная и он полностью сознавал все, что происходило; он прекрасно изложил все, что ему говорили или делали с ним во время полного паралича. Он мог, очевидно, справляться и с простейшими задачами, если только мог найти ка­кое-то средство коммуникации, например движение большим пальцем, после того как речь была потеряна.

ЭЭГ была нормальной все время и соответствовала нормальной кривой».

Итак, от наивного отождествления речи и мышления можно отказаться. Но можно ли мыслить без внутрен­ней речи — то есть без какого-то внутреннего языкового опосредования, даже если оно не проявляется в явной или скрытой форме? Имеется целый ряд мыслительных процессов, которые можно считать доязыковыми или не­языковыми. Всем, вероятно, знаком малоприятный про­цесс поиска нужного слова или наиболее подходящего способа выразить свою мысль. Вряд ли кто-либо описал это явление лучше, чем психолог У. Джемс в своем знаменитом учебнике «Краткий курс психологии» (James, 1892, р. 163—164):

«Допустим, мы пытаемся вспомнить забытое имя. Состояние нашего сознания весьма специфично. В нем существует как бы провал, но это не совсем провал. Эта пустота чрезвычайно активна. В ней есть некий дух искомого слова, который заставляет нас двигаться в определенном направлении, то давая нам возможность почти физически ощущать свое приближение к цели, то снова уводя нас от желанного слова. Если нам в голову приходит неверное слово, эта уникальная пустота не­медленно срабатывает, отвергая его. Это слово не соот­ветствует ей. Для разных слов эта пустота ощущается по-разному, при этом она всегда лишена содержания и именно поэтому ощущается как пустота. Когда я тщетно пытаюсь вспомнить, как звали Сполдинга, я осознаю себя гораздо дальше от цели, чем когда я пытаюсь вспомнить имя Боулса. Существует бесчисленное мно­жество осознаний потребности, ни одному из которых нельзя дать название и тем не менее отличных друг от друга... Ритм слова, которое мы ищем, может присут­ствовать, не выражаясь при этом в звуках, или это мо­жет быть неуловимое ощущение начального гласного или согласного, которое манит нас издали, не принимая отчетливых форм. Каждому из нас знакомо ощущение ритма забытого стихотворения, который неотвязно зву­чит в нашем сознании и который мы тщетно пытаемся заполнить словами...

А не задумывался ли читатель когда-нибудь над тем, какое мыслительное действие представляет собой наше намерение сказать что-то еще до того, как мы это ска-

зали? Это весьма определенное намерение, отличное от всех остальных намерений, совершенно определенное состояние сознания; и все-таки какая часть его состоит из конкретных сенсорных образов, слов или предметов? Скорее всего, их нет! Мгновение — и слова и предметы возникают в нашем сознании, антиципирующее намере­ние и чудо исчезают. Но как только начинают возникать в соответствии с этим намерением слова, оно приветствует и принимает их, если они соответствуют ему, или отвер­гает их, признавая неверными, если они не соответствуют ему. Единственно как можно назвать это, — намерение сказать то-то и то-то. Вероятно, добрая треть нашей психической жизни состоит из таких мгновенных пред­варительных представлений схем мысли, еще до того, как они выразятся в какой-то форме».

В какой же форме существуют эти намерения и ощу­щения? Это безусловно мысли, и тем не менее они не имеют языковой формы. Зачем бы нам приходилось искать нужное слово, если эта мысль не что иное, как элемент внутренней речи? Эта проблема нашла весьма четкое выражение у Выготского: «...течение и движение мысли не совпадают прямо и непосредственно с развертыванием речи. Единицы мысли и единицы речи не сов­падают. Один и другой процессы обнаруживают един­ство, но не тождество... Легче всего убедиться в этом в тех случаях, когда работа мысли оканчивается неудачно, когда оказывается, что мысль не пошла в слова, как говорит Достоевский... на деле мысль имеет свое особое строение и течение, переход от которого к строению и течению речи представляет большие труд­ности...» (стр. 376—377).

Выготский нарисовал картину предельно ясно, ска­зав: «Мысль не просто выражается в слове, а соверша­ется в нем». Для Выготского внутренняя речь — это не просто беззвучное проговаривание предложений, как считал Уотсон, это особая форма речи, лежащая между мыслью и звучащей речью, как ясно сказал об этом Выгот­ский в своей классической работе «Мышление и речь»:

«Мысль не состоит из отдельных слов — так, как речь. Если я хочу передать мысль, что я видел сегодня, как мальчик в синей блузе и босиком бежал по улице, я не вижу отдельно мальчика, отдельно блузы, отдельно то, что она синяя, отдельно то, что он без башмаков, отдельно то, что он бежит. Я вижу все это вместе в еди­ном акте мысли, но я расчленяю это в речи на от­дельные слова... Оратор часто в течение нескольких минут развивает одну и ту же мысль. Эта мысль содер­жится в его уме как целое, а отнюдь не возникает посте­пенно, отдельными единицами, как развивается его речь. То, что в мысли содержится симультанно, то в речи развертывается сукцессивно. Мысль можно было бы сравнить с нависшим облаком, которое проливается дождем слов» (стр. 378).

Еще одну увлекательную линию доказательств того, что мысль в большинстве случаев независима от словесной формулировки, можно найти в замечаниях великих ученых, математиков и художников об их твор­ческом мышлении. Небольшая книга Б. Гизлина «Про­цесс творчества» (Ghiselin, 1955) содержит много сви­детельств существования некоторого начального «инку­бационного» периода идей или проблем, за которым вдруг следует неожиданное решение, а потом творец сталкивается с огромной трудностью — перевести ре­зультаты своего мышления в словесную форму. Особен­но интересны в этом отношении интроспективные на­блюдения Альберта Эйнштейна (см.: Ghiselin, 1955, р. 43):

«Слова языка, в той форме, в которой они пишутся или произносятся, не играют, как мне кажется, никакой роли в механизме моего мышления. Психические сущно­сти, которые, по-видимому, служат элементами мысли, являются некими знаками или более или менее явными образами, которые могут «произвольно» воспроизво­диться и комбинироваться.

Существует, конечно, определенная связь между этими элементами и соответствующими логическими по­нятиями. Ясно также, что желание прийти к логической связи понятий является эмоциональной основой этой довольно туманной игры с упомянутыми элементами. Но с психологической точки зрения эта комбинаторная игра занимает, по-видимому, существенное место в про­дуктивном мышлении—прежде чем возникает какая-то связь с логической конструкцией, выраженной в словах или каких-либо других знаках, которые могут быть пе­реданы другим людям.

Упомянутые выше элементы существуют для меня в визуальной, а некоторые в двигательной форме. Кон­венциональные слова или иные знаки тщательно поды­скиваются уже на второй стадии, после того как эта ассоциативная игра, о которой я говорил, приобретет достаточно устойчивый характер и сможет быть воспро­изведена по произвольному желанию... На этой стадии, когда возникают слова, они, во всяком случае у меня, возникают в звуковой форме, но это происходит, как я уже говорил, только на второй стадии».

Вот лишь немногие аргументы против отождествле­ния мышления и речи. Очевидно, нельзя отождествлять мышление ни с речью, ни с языком. Но тем не менее язык играет важную роль в некоторых когнитивных процессах. Процессы, связанные с памятью, часто опре­деляются при помощи термина «словесное опосредование» (verbal mediation). С этой конкретной области мы и начнем наше рассмотрение вопроса о влиянии языка на познавательные процессы.