Детская амнезия

С памятью связаны две основные проблемы — хране­ние и извлечение. Допустим, что информация как-то хранится в памяти, каким же тогда образом она извле­кается оттуда, когда она нам нужна? С такой проблемой

мы сталкиваемся, пытаясь вспомнить что-то происшед­шее с нами в прошлом. Обычно отыскать в памяти то, что нужно, нам помогает некоторая словесная формули­ровка, но этот удобный способ малопригоден, когда мы пытаемся вспомнить свое раннее детство. Многие люди практически не помнят, что происходило с ними до двух или трех лет. Почему же детство так ускользает из па­мяти?

Фрейд считал, что воспоминания о раннем детстве на самом деле существуют в бессознательном взрослого человека, но они недоступны для осознанного воспроиз­ведения, потому что связаны с подавленными влечениями детской сексуальности. Действительно ли это «подав­ление» делает для нас недоступными ранние воспомина­ния или на это есть другие причины — причины когни­тивного характера? Ж. Пиаже (Piaget. 1962b) тоже занимался исследованием подобных проблем, и этот воп­рос был также очень глубоко рассмотрен психологом Э. Шахтелем (Schachtel, 1959). Когнитивный подход к этой проблеме открывает много интересных аспектов той роли, которую играет язык в запоминании.

Шахтель выдвигает несколько серьезных возражений против позиции Фрейда. Он указывает, что фрейдовское толкование подавления воспоминаний, связанных с дет­ской сексуальностью, не может объяснить, почему взрос­лый утрачивает все воспоминания раннего детства. Бо­лее того, нельзя вернуть такие воспоминания в сознание даже средствами психоанализа или какими-либо дру­гими способами стимуляции памяти.

Шахтель утверждает, что сохранение воспоминаний раннего детства невозможно по причинам строго позна­вательного характера, а именно потому, что «категории (или схемы) памяти взрослого неприемлемы для впе­чатлений раннего детства и поэтому не могут служить основой для сохранения этих впечатлений и их после­дующего воспроизведения. Функциональные возможно­сти сознательной памяти взрослого обычно ограничены теми типами впечатлений, которые осознаются взрос­лым и на которые он способен».

Автор хочет тем самым сказать, что ребенок воспри­нимает мир настолько иначе, чем взрослый, что эти два мира практически непостижимы друг для друга. Поду­майте только, как трудно представить себе, о чем думает и что чувствует маленький ребенок — не говоря уже о младенце. Одна из причин этого, конечно, состоит в том, что в процессе роста происходит и развитие познавательных процессов. Другая причина связана с тем фактом, что взрослые говорят о своих ощущениях и воспоминаниях и, как мы уже отмечали, стремятся кодировать и хранить свои ощущения в языковой фор­ме. Иначе говоря, мы можем проделать путь назад в памяти взрослого к какому-то воспоминанию, восста­навливая его по словесному описанию или «ярлыку»; таких словесных ярлыков нет в распоряжении ребенка для описания самых ранних впечатлений. Шахтель замечает, что, если попросить взрослого рассказать о своей жизни, он следует неким стандартным «вехам», принятым в его культуре, обращая внимание на такие факты, как образование, вступление в брак, работа, пу­тешествия и т. п. Эти воспоминания схематичны и обыч­но не обладают живостью и силой реальных впечатле­ний. Жизнь и рассказ о ней лежат в разных плоско­стях, и лишь очень искусный писатель может вдохнуть жизнь в какое-то ретроспективное описание. (Так, рассказывая о своем состоянии во время наркотического опьянения, люди часто говорят, что его невозможно опи­сать словами, но заметьте, что то же самое можно ска­зать о наших повседневных переживаниях.)

Прежде чем вернуться к проблеме детской амнезии, стоит рассмотреть эффект пересказа своих жизненных впечатлений. Сартр в своем романе «Тошнота» (1959, р 56—58) очень живо описывает эту дилемму — жизнь или воспоминания о ней, борьбу между эмпирическим и символическим, или «рассказываемым».

«И вот о чем я подумал: чтобы самое банальное со­бытие превратилось в приключение, вы должны (и этого вполне достаточно) начать о нем рассказывать. Именно это одурманивает людей, любой человек — это рассказ­чик историй, он живет в мире своих рассказов и расска­зов других, и все, что происходит с ним, он видит через призму этих рассказов, и он старается прожить жизнь так, словно рассказывает одну большую историю.

Но приходится выбирать — или жить, или рассказы­вать. Например, когда я был в Гамбурге с одной деви­цей Эрной, которой я не очень-то доверял и которая меня боялась, я жил очень странной жизнью. Но я был в самой гуще этой жизни и не думал о ней. И вот од­нажды вечером в маленьком кафе в Сан-Паули девица удалилась в дамскую комнату. Я остался один, фоно­граф играл «Голубые небеса». Я начал рассказывать самому себе, что произошло с тех пор, как я осел здесь... И вдруг у меня появилось острое ощущение приключе­ния. Но вернулась Эрна, села рядом и обняла меня за шею, и я ненавидел ее, сам не зная почему. Теперь я понимаю: пришлось снова возвращаться к жизни и дух приключения исчез.

Пока вы просто живете, ничего особенного не проис­ходит. Меняются декорации, приходят и уходят люди, вот и все. Ничего не начинается. Дни ползут за днями без всякого ритма и смысла, в бесконечной, монотонной последовательности...

Такова жизнь. Но все меняется, когда вы начинаете рассказывать о жизни; никто не замечает этой пере­мены: это можно доказать тем, что люди называют не­которые истории правдивыми. Как будто вообще бывают правдивые истории; события происходят одним образом, а мы рассказываем о них совершенно иначе. Например, вы вроде бы начинаете рассказывать с самого начала: «Был чудный осенний вечер. Это было в 1922 году. Я тогда был клерком у нотариуса в Маромме». А на самом деле вы начали с самого конца. Он незримо при­сутствовал в вашем рассказе, и именно он заставил вас выбрать для начала такие значительные и пышные сло­ва. «Я пошел прогуляться. Сам того не замечая, я вышел из города, мои мысли были заняты денежными затрудне­ниями». Если взять это предложение отдельно, само по себе, оно просто означает, что человек был озабочен, угрюм, ему и не снилось никакое приключение — как раз то состояние, в котором мы не замечаем, что проис­ходит с нами. Но и тут незримо присутствует конец, все изменяя. Для нас человек уже стал героем какой-то истории. Его угрюмость, его денежные затруднения мы принимаем ближе к сердцу, чем собственные, все они видятся нам в свете будущих страстей. История развер­тывается с конца: мы не перескакиваем легкомысленно с одного события на другое, не нагромождаем эпизоды хаотически, все они стянуты концом истории, который выстраивает их в строго определенном порядке, и каж­дый доследующий эпизод истории заставляет всплывать

какой-то предыдущий: «Была ночь, улица была пустын­на». Эта фраза брошена как бы между прочим, она ка­жется ненужной, но мы не позволяем себе так думать и откладываем ее «на потом». Это такой элемент инфор­мации, ценность которого мы сможем определить впо­следствии. И мы чувствуем, что герой переживает все события этой ночи как предвестники, как обещания ка­ких-то будущих событий или что герой воспринимает только такие события, оставаясь слепым и глухим ко всем прочим, которые не сулили приключения. Мы забы­ваем о том, что никаких будущих событий пока нет, что человек просто шел по улице ночью, ни о чем не подо­зревая, и, хотя ночь могла предложить ему множество сюрпризов, он был лишен возможности выбрать.

Я хотел, чтобы события моей жизни следовали друг за другом, как в воспоминаниях о жизни. Вы тоже мо­жете попытаться поймать за хвост птицу времени».

Мы можем связать этот отрывок из Сартра с пробле­мой детской амнезии. По этому поводу Шахтель приводит два основных замечания: 1) у ребенка нет схем, нет внутренней системы для сохранения своих самых ран­них впечатлений; 2) те схемы, которыми он позже в детстве овладевает, не годятся для интерпретации или перекодирования его ранних впечатлений.

Как же мы можем представить себе, каким видится мир ребенку, прежде чем у него сформируются такие по­нятия, как постоянство предметов или сохранение коли­чества? По мере того как ребенок растет, меняются от­носительные размеры предметов, и в то же время эти предметы получают названия, организуются, группиру­ются и перегруппировываются в новые категории на ос­нове языка, которым овладевает ребенок.

Есть еще один важный момент, сильно отличающий впечатления ребенка от впечатлений взрослого. Сначала ребенок в основном полагается на проксимальные ощу­щения (запах, вкус, осязание), и только позднее стано­вятся доминирующими дистальные (зрение, слух). Наш запас слов для передачи проксимальных ощущений не является адекватным. Более того, такие ощущения ча­сто становятся табу и, по-видимому, вызывают более сильное удовольствие или отвращение, чем ощущения, полученные от дистальных рецепторов. Ребенок овладе­вает хорошо развитым словарем для передачи ощущений, полученных через зрение и слух, но это не помогает ему зафиксировать свои ранние впечатления так, чтобы их можно было извлекать из памяти.

Поэтому можно предположить, что большинство ран­них воспоминаний ребенка связано со стимулами, кото­рые стали ему недоступны, — стимулами проксимальных ощущений, стимулами, попавшими в категории, отлич­ные от тех, которым он обучается в дальнейшей жизни, стимулами, которые он воспринимает совершенно иначе, чем взрослый. Неудивительно, что Пруст считал необхо­димым принимать определенные позы, чувствовать опре­деленные запахи и т. п., чтобы оживить воспоминания раннего детства в своих «поисках утраченного времени».

Можно кратко сформулировать аргументы Шахтеля следующим образом: наши воспоминания о впечатлениях раннего детства, возможно, не столько сознательно по­давляются, сколько недоступны для воспроизведения, хотя и хранятся в памяти.

У нас есть, однако, разнообразные средства для пере­дачи собственных впечатлений, язык — лишь одно из них, хотя и очень удобное во многих отношениях. Очень обидно, конечно, что наши ранние впечатления обычно не вызываются в памяти без специальных приемов. Но как обстоит дело с нашими первыми воспоминаниями — воспоминаниями, которые состоят из зрительных образов и ощущений и которые доступны нам потому, что они за­фиксированы при помощи некоторого вербального кода? Я боюсь, что даже и в этом случае, когда наши собствен­ные впечатления хранятся в памяти в оформленном виде, мы никогда не можем знать, до какой степени эти зри­тельные образы изменились под влиянием вербального кодирования. В качестве крайнего случая взаимодейст­вия различных способов репрезентации в памяти рас­смотрим следующую реминисценцию Ж. Пиаже (1962b, р. 187—188).

«Есть еще вопрос о воспоминаниях, зависящих от других людей. Например, одно из моих первых воспоми­наний относится к тому времени, если не ошибаюсь, ко­гда мне шел второй год. Я все еще могу видеть, и весьма отчетливо, сцену, в правдивость которой я верил до пят­надцатилетнего возраста. Я сидел в коляске, которую моя нянька катила по Елисейским полям, когда какой-то человек попытался похитить меня. Я зацепился за ленту, которой был привязан, а моя нянька храбро пы­талась заслонить меня от похитителя. Она получила несколько царапин, которые я до сих пор, хотя и смутно, вижу на ее лице. Затем собралась толпа, подошел поли­цейский в короткой накидке и с белой палочкой, и похи­титель пустился наутек. Я все еще явственно представ­ляю себе всю эту сцену, мне даже видится, что все это происходило недалеко от станции метро. Когда мне было лет пятнадцать, мои родители получили письмо от бывшей няньки, в котором она сообщала, что вступила в Армию спасения. Она хотела признаться во всех ста­рых грехах, и в особенности вернуть часы, которыми ее наградили в связи с этим случаем. Всю эту историю она сама выдумала, подделав и царапины. Значит, в дет­стве я, должно быть, слышал рассказы об этом случае, в который верили мои родители, и спроецировал его в прошлое в форме зрительной памяти, что являлось по существу воспоминанием о воспоминании, но было лож­ным. По этой причине можно усомниться во многих вос­поминаниях о реальных событиях».

В таких условиях очень трудно до конца следовать призыву древних «Познай самого себя!» Это напоминает чтение газет — вы должны принять на веру, что события и их описания соответствуют друг другу, а вы знаете, насколько это может быть рискованно.