Лингвистические данные

До сих пор мы рассматривали вопрос о взаимоотно­шении двух научных дисциплин с точки зрения того, какую пользу может извлечь психологическая модель из лингвистической теории, допуская при этом, что грамма­тический анализ может быть независим от психоло­гического. Но, как уже говорилось выше, можно по-иному представить себе взаимоотношения лингвистики и психологии; поскольку грамматики основаны на выска­зываниях носителя языка, а точнее, на его интуитивных представлениях по поводу возможных высказываний, психологическое исследование языковой активности мо­жет стать исключительно важным для интерпретации лингвистических данных. Некоторые психологи, особен­но Бродбент (Broadbent, 1970), подвергли критике тео­рию Хомского на том основании, что говорящий не всег­да производит речевые реакции в той форме, которая предписывается трансформационной грамматикой.

Здесь мы сталкиваемся с двумя основными пробле­мами. Первая — как выделить в множестве высказыва­ний, доступных лингвистическому анализу, те, которые будут считаться правильными, отбросив, таким образом, множество незаконченных и других ненормативных предложений. Очевидно, возможность провести такое разграничение очень важна, если грамматики оценива­ются по их способности порождать правильные, и только правильные, предложения.

Вторая и еще более трудная проблема заключается в том, что к грамматике предъявляется еще и требование порождения новых предложений, которые по определе­нию не представлены ни в одной выборке речевых дан­ных. Для этого требуется экстраполяция критерия грамматической правильности на любое потенциально возможное предложение. Хомский видит решение этой проблемы в том, чтобы полагаться на интуитивные пред­ставления носителей языка о допустимости того или иного предложения в их языке. Но когда дело доходит до исследования этих интуитивных представлений, Хом­ский отрицает эффективность экспериментального их ис­следования. Во-первых, говорит Хомский, любой экспе­риментальный прием должен оцениваться прежде всего по тому, насколько он соответствует интуитивным представлениям носителя языка; таким образом, основ­ная проблема останется нерешенной.

Вторая трудность, на которую указывает Хомский, состоит в том, что носители языка часто могут не отда­вать себе отчета в своих интуитивных представлениях. Так, неоднозначность предложений типа Преследования солдат были ужасны или Я сделал ремонт, особенно в соответствующем контексте, может быть замечена да­леко не всегда. Тем не менее Хомский утверждает, что, коль скоро имеются хотя бы две различные интерпрета­ции (обычно на основе аналогичных языковых приме­ров), интуитивные знания говорящего о своем языке неизбежно приведут его к выводу, что такое предложе­ние может быть в трансформационном смысле связано с двумя или более глубинными структурами.

Но самая важная проблема, возникающая при разра­ботке процедуры эксперимента, который позволил бы нам «добраться» до этих интуитивных представлений, состоит в том, что мы должны быть уверены, что реак­ции испытуемого основаны на соображениях, имеющих отношение к языковой способности. В этой связи Хом­ский вводит различие между приемлемостью (accepta­bility) и грамматической правильностью; суждения от­носительно приемлемости предложений связаны с такими факторами, как объем памяти и стилистические соображения, поэтому эти суждения очень сложно сфор­мулировать и понять. Хомский утверждает, что такие суждения не существенны для понятия грамматической правильности, поскольку многие высказывания, которые по той или иной причине не являются приемлемыми, тем не менее грамматически безупречны.

Некоторые факторы, влияющие на суждения относи­тельно языковых явлений, рассмотрены в книге Гринбаума и Куирка (Greenbaum, Quirk, 1970) в связи с раз­работкой методов оценки суждений испытуемых о при­емлемости различных вербальных явлений по сравнению с реальным использованием тех же явлений, вызванных и зафиксированных в специально созданных условиях. Были обнаружены чрезвычайно интересные расхождения между суждениями и реальным поведением испытуемых, причем на ответы оказывают влияние такие факторы, как образованность испытуемого и его предположения о целях эксперимента. Но хотя такого рода исследования являются, несомненно, благодатной почвой для психоло­гического исследования языка, перед лингвистами встает трудная задача отделить основную языковую способ­ность от других факторов, влияющих на индивидуальные суждения испытуемых.

Однако, несмотря на свое пессимистическое отноше­ние к возможности выработать надежные операциональ­ные критерии, Хомский упорно утверждает, что в настоя­щий момент трудность заключается не в недостатке не­обходимых данных, а в том, как описать всю массу язы­ковых явлений, чтобы это описание соответствовало взглядам всех носителей языка. Проблемы разработки правил порождения даже небольшого числа безусловно грамматически правильных предложений являются на­столько актуальными, что целесообразно было бы отло­жить рассмотрение неясных и противоречивых случаев на будущее.

Кроме того, существуют еще и чисто практические соображения. Дело в том, что если не допустить стан­дартизации речевого поведения, то, рассуждая логи­чески, придется составлять отдельные грамматики для любой, чуть отличной от стандарта языковой активности говорящего. Именно эта проблема возникает в связи с попытками описать индивидуальную языковую способ­ность конкретного ребенка. В этом случае лингвист не может полагаться ни на собственные интуитивные пред­ставления, ни на какой-то общий стандарт речевого по­ведения детей. Рассматривая этот вопрос, Хомский (1964) говорит о том, что попытки построить грамма­тику ребенка обычным путем, основываясь на зафикси­рованных высказываниях этого ребенка, обречены на неудачу, потому что при этом игнорируется способность ребенка производить новые высказывания, отсутствую­щие в зафиксированных данных. Но именно потому, что нельзя апеллировать к «идеализированным» знаниям носителя языка при попытке анализа возможных в языке ребенка предложений, Хомский считает необхо­димым разработать «косвенные и изощренные» спо­собы исследования языковой активности, которые годи­лись бы и для характеристики языковой способности ребенка.

При отсутствии таких методов остается, очевидно, нерешенной проблема критерия грамматической правильности предложения, несмотря на то что практи­ческие результаты вроде бы убеждают в том, что можно полагаться на интуицию лингвистов. Ни данные анализа ограниченных выборок явлений, ни непредубежденные суждения носителей языка нельзя признать достаточны­ми для окончательных выводов, поэтому Хомский опре­деляет грамматически правильное предложение в зави­симости от того, может ли быть получена принципиаль­ная схема этого предложения в результате применения правил. Но это определение представляет собой на деле замкнутый круг; из него следует, что любое предложе­ние, порожденное в результате применения правил грам­матики, является по определению грамматически пра­вильным. Но как тогда эмпирически показать, что эти правила не могут привести к порождению грамматиче­ски неправильных предложений?

Все дело в том, что трансформационная теория пы­тается объяснить эмпирические данные естественных языков при помощи системы дедуктивных правил по­рождения. В любой экспериментальной науке, в том числе и в психологии, операциональные критерии пра­вильности реакции устанавливаются самим эксперимен­татором до эксперимента. Даже исследование оперантных условных реакций в «ящике Скиннера» требует при­нятия определений a priori, согласно которым любое действие, завершающееся нажатием на рычаг, считается правильной реакцией, а все другие — неправильными. С другой стороны, лингвистика старается отмежеваться от самоочевидных критериев, приемлемых для дедук­тивных систем правил порождения, аналогичных тем, ко­торые были установлены в математике. Можно, конечно, определять правильность результатов умножения только на основании того, получены они или нет в результате применения правил умножения чисел. Именно эти пра­вила и составляют сущность умножения, и нет никакой надобности оценивать их на основании какого-то внеш­него поведенческого критерия. В этом смысле лингвисты представляют собой трудный случай, потому что их дей­ствия напоминают известную игру — перетягивание ка­ната, на одном конце которого находится внешний кри­терий соответствия реальному поведению говорящего, а на другом — внутренний критерий построения системы таких правил, которые сами по себе описывали бы потенциальную способность говорящего производить новые предложения.

Эта трудность отчетливо проявляется в отношении Хомского к переменным, стоящим между языковой спо­собностью и языковой активностью. Когда он говорит о различии между приемлемыми и неприемлемыми пред­ложениями, связанном с какими-то психологическими факторами, нельзя не заметить большой принципиальной разницы между закономерными ограничениями, связан­ными с памятью, которые делают порождение некоторых предложений вообще невозможным, и какими-то времен­ными провалами памяти, что в некоторых случаях ведет к появлению незаконченных предложений. Встает воп­рос: если какое-то чрезвычайно сложное предложе­ние—например, предложение, приводимое Дж. Милле­ром: The race that the car that the people whom the obviously not very well dressed man called sold won was held last summer (Гонки, которые машина, которую люди, которых этот явно не очень хорошо одетый чело­век послал, продали, выиграла, происходили прошлым летом) — вообще никогда не может возникнуть в естест­венной речи в силу принципиальных ограничений при переработке информации человеком (во всяком случае, без искусственной опоры на запись), то в какой степени верно утверждение, что такое предложение входит во множество потенциально возможных в данном языке предложений?

Хомский считает, что невозможно сформулировать правила грамматики так, чтобы исключить появление такого рода предложений. Но это не самоочевидный факт, потому что правила трансформационной грамма­тики все время претерпевают изменения, когда возни­кает необходимость исключения предложений, призна­ваемых грамматически неправильными. Получается, что в одном случае интуиция подсказывает лингвисту, что некоторые различия между предложениями являются лингвистически значимыми, а в другом — это различие оказывается произвольным, как в приведенном выше примере, когда требуется установить предел числа вло­женных предложений. В «Лекциях памяти Бертрана Рассела» Хомский (1972) утверждает, что подобные ограничения несущественны для понимания природы че­ловеческого мышления просто потому, что они легко объяснимы «функциональными» причинами, (например, ограниченными возможностями памяти), которые суще­ствуют и в любой искусственной системе обработки ин­формации. Речь идет лишь о «формальных» операциях, которые, как можно показать, являются универсальными для всех языков, и тем не менее их нельзя вывести на основе общих функциональных закономерностей, ибо эти закономерности ничего не говорят нам о специфике мыш­ления пользующегося языком человека. Каким бы за­манчивым ни казался такой подход, в нем таится опас­ность, что все данные, соответствующие представлениям лингвистов о специфически языковых универсалиях, будут рассматриваться как проявления общей языковой структуры, а все другие будут относиться за счет влияния «функциональных» факторов языковой актив­ности.

Если проанализировать точку зрения на лингвистиче­ские данные в свете взаимоотношений лингвистики и психологии, то мы увидим, что большинство недоразуме­ний вызвано тем, что лингвистика является, скорее, эмпирической, а не экспериментальной наукой. Именно поэтому подвергаются критике критерии, используемые для оценки достоверности лингвистической теории в со­ответствии с получаемыми данными. Следует также отметить, что применяемые до сих пор методы экспери­ментального исследования не дали нам возможности понять способность человека творчески использовать естественный язык.

В заключение надо сказать, что если бы удалось раз­работать адекватные операциональные методы исследо­вания речевого поведения, это имело бы совершенно различные последствия для двух определений языковой способности. Если придерживаться более слабой форму­лировки, нам потребовалось бы только изменить пра­вила трансформационной грамматики в соответствии с новыми данными. По существу, постоянное усложнение процедуры грамматического анализа вызвано именно желанием познать более тонкие аспекты языковой ак­тивности. Однако перед нами встанет совершенно иная задача, если мы примем более сильное определение языковой способности, согласно которому языковая спо­собность отражает внутренние знания носителей языка,

В этом случае противоречие с данными речевого пове­дения может заставить нас изменить свои взгляды на сущность тех правил, по которым строится это пове­дение.