Наклонение

24. Наклонение считают обычно частным — но в то же время основным — грамматическим способом передачи модальности. В главе I («Семантический компонент языка») говорилось, что традиционную модальность — категорию очень широкую, неопределенную — целесообразно эксплицировать через понятие модальной рамки, прежде всего внутренней, которую образуют два функтора — реальности и ирреальности (см. I, п. 9 и сл.). Соотносится ли с ними и, если да, то каким образом, семантика наклонений?

Сразу же можно заметить, что одно из традиционных наклонений — императив — соотносится не с модальной, а с коммуникативной рамкой, обеспечивая выражение побудительности как прямого волеизъявления, в противопоставлении сообщению и вопросу (см. об этом также ниже, п. 24.2).

Что же касается остальных наклонений, то о семантике «третьего» из них по значимости и распространенности (после индикатива и императива) — сослагательного наклонения отчасти уже говорилось в главе I (п. 8.2, 11): изъявительное наклонение относит пропозицию, вместе с модальной рамкой, к действительному миру, в то время как сослагательное — к одному из возможных миров, отличных от действительного, причем обычно одновременно указывается условие, при котором ситуация реализуется в соответствующем мире. Так, Если бы он пришел, мы бы ему все показали означает ‘(1) он не пришел и мы ему ничего не показали, но такая ситуация могла реализоваться, и при выполнении этого условия реальной становилась и вторая ситуация (мы бы ему все показали)’ или же ‘(2) обе ситуации, тоже связанные условием выполнения первой из них, возможны в будущем’ (если бы он завтра пришел, мы бы ему все показали).

Самостоятельность наклонения по отношению к модальной рамке и его «надстроечный» характер (как сказано, семантика наклонения наслаивается на семантику пропозиции вместе с ее модальной рамкой) видны также из того, что формы наклонений наблюдаются и у модальных глаголов, которые служат экспонентами модального функтора ирреальности, ср. Если бы он смог прийти, мы бы ему все показали. _/204//205/

24.1. Наклонение не принадлежит к числу универсальных глагольных категорий. Универсально разграничение изъявительных и императивных конструкций, но их противопоставление может обеспечиваться не специальными формами глагола, а некоторыми синтаксическими и интонационными средствами. Например, в английском языке индикативные и императивные конструкции содержат одну и ту же форму глагола (см. об этом также ниже). Если в языке повествовательные и побудительные (императивные) конструкции различаются не за счет глагольных форм, то в таком языке наклонение как категория отсутствует. Такой была бы ситуация в каренских языках, если бы в запретительных конструкциях не использовалась глагольная форма, отличающаяся от отрицательных индикативных.

24.2. Императив иногда вообще выводят за рамки категории наклонения [Храковский, Володин 1986]. Основания для этого есть. Мы уже видели, что если прочие наклонения не связаны с коммуникативной рамкой, то императив существует специально для отражения одного из коммуникативных функторов. Есть и морфологические причины не считать императив членом той же парадигмы, что индикатив и другие наклонения: в некоторых языках формы императива могут различаться по лицу, числу, инклюзивности/эксклюзивности и некоторым другим признакам, иррелевантным для индикатива.

Вместе с тем нельзя отрицать, что показатели императива и других наклонений исключают друг друга, а это свидетельство принадлежности соответствующих форм к одной и той же парадигме. Форма и содержание в языке, как правило, асимметричны, и это не сводится к существованию синонимов и омонимов. Формальная принадлежность императива к той же парадигме, что индикатив, скорее всего соответствует ее прагматической важности, прагматическому рангу. Поскольку главнейшие режимы речевой деятельности — это передача информации и использование информации в целях управления, то формально однопорядковыми выступают словоформы, которые предназначены именно для этих целей — индикатив и императив соответственно. Все остальные аспекты сложной семантики высказывания, относящиеся к коммуникативной и модальной рамкам и связанным с ними семантическим «надстройкам», распределяются таким образом, что либо попадают в ту же парадигму, либо образуют собственные.

Семантика императива — это прямое волеизъявление говорящего, результатом которого, с точки зрения говорящего, должно стать совпадение пропозиционального содержания его высказывания с действительностью. Иначе можно сказать, что, с семантической точки зрения, использованием императивного высказывания говорящий выражает свою волю придать функтор реальности пропозиции, лежащей в основе этого высказывания.

Императивность — это побуждение, но оно отличается от побуждения, передаваемого каузативностью (см. п. 27 и сл.): при _/205//206/ использовании повелительного наклонения говорящий непосредственно осуществляет собственное побуждение по отношению к слушающему или другому лицу, это и имеется в виду под «прямым волеизъявлением»; при употреблении же каузативных конструкций говорящий сообщает о побуждении (причем не обязательно именно побуждении как таковом, см. п. 27), которое осуществляется любым каузатором, по отношению к любому (каузируемому) субъекту.

Императивы сходны с перформативами (и интеррогативами) в том, что они находятся в особых отношениях с категорией отрицания. Если в ответ на перформативное высказывание типа Обещаю вам, что... невозможно ответить Нет, вы не обещаете (см. гл. I, п. 7.3), то применение отрицания ‘неверно, что’ к императиву вообще лишено смысла. В семантике императивных конструкций оператор отрицания указывает на прохибитивность (запрещение), т. е. волеизъявление говорящего, согласно которому пропозициональное содержание его высказывания не должно реализоваться.

24.3. В «императивной ситуации», т. е. в ситуации использования императивного высказывания, нормально фигурируют три участника: говорящий, слушающий и исполнитель. Совпадение говорящего и исполнителя дает императив 1‑го л. (самопобуждение, ср. пойду-ка я). Совпадение слушающего и исполнителя имеет результатом императив 2‑го л., наиболее распространенный вариант, а несовпадение исполнителя ни с говорящим, ни со слушающим — это семантика императива 3‑го л., ср. пусть он пойдет [Храковский, Володин 1986].

Трактовка форм, которые могут квалифицироваться как императив не-вторых лиц, т. е, 1‑го л., 3‑го л., нередко вызывает затруднения. Одна из них — разграничение таких форм и каузативных форм 2‑го л. императива. Например, как следует трактовать let me go или let him go — как 1‑е и 3‑е л. императива соответственно или же как 2‑е л. каузатива в повелительном наклонении? Ср. you let me go ~ let me go и you let him go ~ let him go (отвлекаемся от вопроса о том, является ли вообще английский императив глагольной формой). Для сравнения можно обратиться к русскому материалу. Пусть он пойдет следует считать именно аналитической формой императива 3‑го л. ед. ч., потому что, даже если заподозрить пусть в принадлежности к показателям каузатива, от этого варианта придется отказаться, поскольку при каузативе следовало бы ожидать пусть его, а не пусть он; к тому же, конечно, нужно учитывать, что пусть трудно возвести к индикативной форме того же глагола.

Другая трудность заключается в том, что семантика императива 1‑го и 3‑го л. может соответствовать особому наклонению — оптативу и возникает вопрос: как различить императив и оптатив (или, скажем, юссив)? Решение вопроса должно опираться на формальные критерии. Если в языке противопостав-_/206//207/лены формы оптатива и императива хотя бы для одного лица, можно говорить о существовании двух парадигм — императива и оптатива, а не одной — императива. Например, в санскрите vadatu ‘пусть он скажет’ — императив 3‑го л. ед. ч., а vadet ‘да скажет он’, ‘пусть он скажет’ — оптатив 3‑го л. ед. ч. (в санскрите это противопоставление распространяется на всю парадигму). Как и в других случаях, семантическое различие, противопоставление — оборотная сторона формального, без последнего о нем говорить трудно.

24.4. Средством выражения императива нередко выступает нулевой показатель, как в рус. стой, монг. яв ‘иди’. Это объясняется, вероятно, прагматической важностью императива, для выражения которого язык часто (хотя, конечно, не всегда) резервирует наиболее экономные средства.

Выше уже говорилось, что императив может выражаться и синтаксически, в связи с чем упоминался английский язык. Чаще всего считают, что средством различения индикатива/императива выступает двусоставность/односоставность предложения соответственно, ср. You go — Go. Однако односоставность побудительных конструкций типична, но не обязательна, ср. You better go, will you? (Подробное обсуждение этой проблемы см. в [Ермолаева 1987: 100 и сл.]). Вероятно, надо допустить, что императивность в английском языке выражается не просто односоставностью, а односоставностью и/или соответствующей интонацией; когда не реализуется односоставность, использование данного интонационного типа становится обязательным.

Таксис

25. Понятие таксиса, предложенное Л. Блумфилдом [Блумфилд 1968] и поддержанное Р. Якобсоном [Якобсон 1972], лишь недавно стало объектом пристального исследования. Р. Якобсон считал, что одной из разновидностей таксиса является категория относительного времени [Якобсон 1972: 101], т. е. понятие относительного времени входит в понятие таксиса. Однако, с нашей точки зрения, прав А. В. Бондарко: категории относительного времени и таксиса пересекаются, а не вкладываются одна в другую [Бондарко А. В. 1984: 75–77]¹⁰¹. По мнению А. В. Бондарко, которое автор обосновывает примерами из русского языка, «можно выделить три типа отношений между понятиями относительного времени и таксиса: данный языковой факт представляет собой а) относительное время, но не таксис; б) таксис, но не относительное время; в) таксис и вместе с тем относительное время» [Бондарко А. В. 1984: 76].

Действительно, категория таксиса указывает на связь двух (или более) ситуаций с точки зрения их одновременности/неодновременности, а для последнего варианта, неодновременности, — также предшествования/следования.

25.1. Принято различать зависимый и независимый таксис. Считается, что при зависимом таксисе имеет место «яв-_/207//208/но выраженная асимметрия основной (первичной) и вторичной предикации, распределение рангов главного и сопутствующего (побочного, зависимого) действия», в то время как при независимом таксисе «каждый из компонентов сложной предикации характеризуется относительной самостоятельностью» [Бондарко А. В. 1984: 80]¹⁰².

Представляется, однако, что различие зависимого и независимого таксиса носит формально-грамматический, а не семантический характер. А. В. Бондарко приводит целый ряд примеров, показывающих возможности взаимозамены деепричастных оборотов и придаточных предложений, сочетаний финитных форм без каких бы то ни было последствий для семантики, наподобие Михаил не утерпел и подергал мать за плечо... (В. Распутин) → Не утерпев, Михаил подергал мать за плечо [Бондарко А. В. 1984: 81]. Стоит добавить, что в разговорном русском языке деепричастия практически неупотребимы, но вряд ли из этого следует, что разговорный язык семантически обеднен по сравнению с кодифицированным литературным. В отличие от этого, во многих языках, преимущественно агглютинативных, наоборот, практически неупотребимы придаточные предложения, и единственное средство выражения «полипредикативности» в рамках одного высказывания — разнообразные формы типа деепричастных и причастных. Опять-таки, вряд ли здесь можно усмотреть некий семантический дефицит, в данном случае невозможность представления действий, состояний как относительно равноправных.

Если говорить о таксисе как морфологической категории, то она налицо только там, где существуют специальные формы глагола — безразлично финитные или нефинитные, — которые специализируются на выражении значения, описанного выше. Придаточные предложения времени, именные обороты с участием слов вроде сразу же, после не имеют отношения к категории таксиса. Частичная синонимия структурно и функционально разнородных грамматических и лексических средств, которая объясняет возможность взаимозамен, еще не свидетельствует о принадлежности к одной категории. Приведем аналогию: возможность взаимозамен типа ленинградец ^→_← житель Ленинграда вовсе не говорит о том, что лексема житель функционально эквивалентна словообразова­тельному суффиксу ‑ец и наоборот, что они входят в некое общее для них функционально-семантическое поле. Это всего лишь синонимия, которая может иметь место между самыми разными языковыми образованиями¹⁰³. Придаточные предложения входят в принципиально иную систему, члены которой по своей семантике — но не по структурно-функциональным свойствам — могут коррелировать с членами морфологических парадигм.

Итак, о зависимом и независимом таксисе можно говорить лишь применительно к противопоставлению нефинитных и финитных форм соответственно: если в языке есть финитная _/208//209/ форма, специально предназначенная для выражения значения одновременности/неодно­временности (предшествования/следования) по отношению к некоторой ситуации, необязательно ситуации общения (коммуникативного акта), то такая форма есть форма независимого таксиса.

По-видимому, независимый таксис обычно выражается вторичными показателями, наслаивающимися на первичные (см. об этом выше, п. 17.1.2). Например, в бирманском языке существует вторичный показатель ‑хнин¹‑, который передает значение предшествования по отношению к некоторой другой ситуации. Последняя может быть как ситуацией общения, так и какой-либо иной ситуацией, выраженной в том же высказывании, например: т_.у² майау⁴ кхин² чано² йау⁴ хнин¹ тэ² ‘Я пришел до того, как пришел он’.

Более распространен зависимый таксис. Нефинитные глагольные формы, служащие средством его выражения, нередко осложнены дополнительными значениями. Вероятно, наиболее типичное — это выражение совпадения/несовпадения субъектов двух ситуаций. В современном русском языке, как известно, для деепричастных оборотов — а русское деепричастие и есть форма с семантикой зависимого таксиса — обязательна кореферентность субъектов ситуаций, называемых деепричастием и финитной формой глагола (точнее, кореферентность участников ситуаций, которые — участники — выражены первыми актантами). Еще в XVIII в. этого правила в русском языке не было, ср. Я ища необыкновенен, того ради ты от меня теперь, кроме сердечного в Новый год тебе поздравления и всегдашнего по должности моей почтения, пожалуй не требуй (Ф. Коржавин).

25.2. Иногда возникает вопрос, является ли таксис грамматической категорией (ср. [Бондарко А. В. 1984: 85–87]). Разумеется, вопрос законен лишь в форме «является ли таксис грамматической категорией в языке X?» Коль скоро речь идет о морфологической категории, исследователи, в согласии с установившейся традицией, пытаются обнаружить оппозицию по крайней мере двух форм, противополагающихся по некоторому семантическому признаку, связанному со значениями одновременности/неодно­временности. Если, допустим, в языке имеется одна-единственная деепричастная форма, т. е. в сфере нефинитных форм она ничему не противопоставлена, то это, вероятно, и есть источник сомнений в категориальном статусе соответствующей формы. Однако мы видели на материале агглютинативных языков, что форма может противополагаться и отсутствию формы данного типа, а не однопорядковой с ней другой форме, наличие некоторого формального показателя — его отсутствию, а не присутствию другого показателя. По-видимому, именно такое положение достаточно типично для таксиса. Все формы типа деепричастия если их несколько, противопоставлены финитным (если других нефинитных, кроме деепричастных, нет), а уже друг другу они _/209//210/ противополагаются по некоторым другим, формальным и содержательным, признакам.

Есть и еще один вопрос. Достаточно часто формы типа деепричастных, причастных передают таксисные значения скорее как частный, пусть даже и типичный случай. Основное их назначение — служить средством введения зависимого глагольного ядра, так называемого второстепенного сказуемого в традиции изучения целого ряда языков, которое вовсе не обязательно связано со значением порядка ситуаций. Это относится и к русскому языку: хорошо известно, что деепричастие нередко передает и «характеризующие» и т. п. ситуации — вернее даже, признаки ситуаций, ср. хрестоматийный пример Пятак покатился звеня и подпрыгивая. Если положение таково, что основная функция формы — именно подчинение одной глагольной конструкции другой, а отношение порядка на множестве ситуаций — лишь одно из возможных значений, скорее «выводных», а не ингерентных, то вряд ли мы имеем дело с категорией таксиса. Это — некоторая морфологическая категория, полностью ориентированная на обслуживание синтаксиса.

Залог

26. Наиболее известны, вероятно, два определения залога. Согласно одному, более традиционному, «залог характеризует отношение между сообщаемым фактом и его участниками» [Якобсон 1972: 101] (см. также [Буланин 1983]). Согласно другому, залог есть маркированная в глаголе диатеза [Холодович 1979].

При первом взгляде на оба определения возникает впечатление, что более традиционное из них не выходит за рамки семантики, другое же, данное А. А. Холодовичем, квалифицирует залог как средство установления связи между семантикой и синтаксисом посредством морфологии. В действительности, конечно, это не совсем так: любая категория обращена и к форме, и к содержанию. Только в теории Холодовича содержание (семантика) и форма (синтаксис плюс морфология) соотнесены эксплицитно, другое же определение исходит из формы — формы глагола — как данного и делает акцент на ее семантической интерпретации. Но природа интерпретации остается не вполне ясной, поэтому обсуждать эту точку зрения затруднительно¹⁰⁴.

В теории Холодовича принимается, как сказано, что залоговая форма есть средство указания на то, какова схема соответствия синтаксических и семантических единиц для данной глагольной лексемы в данной конструкции. Иначе говоря, если глагольная лексема допускает разные семантические интерпретации своих синтаксических актантов, то в залоговых языках форма глагола указывает, какой именно должна быть семантическая интерпретация в данном случае.

В перифразировании, к которому мы прибегли, намеренно несколько смещены акценты. Дело в том, что носителя языка, _/210//211/ в частности, слушающего, разумеется, интересует не «схема соответствия», а семантическая интерпретация, здесь — проблема выбора: если интерпретация неединственна, то воспринимающий речь человек ищет опору для разрешения неоднозначности и, среди прочего, находит ее в залоговой форме.

26.1. Поскольку наиболее распространены и наиболее изучены из залоговых форм пассивные, то удобнее всего начать с них. Итак, какова семантика пассивных форм глагола и, шире, пассивных конструкций?

26.1.1. Если исходить из того, что пассивный залог (как и залог вообще) ограничивает возможные семантические интерпретации актантов, а нередко актант остается один — первый (традиционное подлежащее), то вопрос во многом сводится к семантической характеристике этого актанта. По-видимому, единственное, что объединяет все случаи употребления пассива, это невозможность для первого актанта получить семантическую интерпретацию субъекта (агенса). Это и приводит к закономерному выводу о том, что семантическая специфика пассива — «уход субъекта с позиции подлежащего» [Храковский 1974]. В результате правда, оказывается, что к пассиву должны быть причислены также безличные и неопределенно-личные формы глагола (там, естественно, где они имеются), поскольку их характеризует в точности то же семантическое свойство [Храковский 1974].

Если перейти на точку зрения говорящего, т. е. к аспекту речепорождения, то из изложенной концепции следует, вероятно, что пассив употребляется тогда, когда говорящий либо вообще опускает информацию о субъекте, агенсе (не обладает ею или считает избыточной), либо передает эту информацию более низким по синтаксической иерархии актантом как менее существенную¹⁰⁵.

Последнему, однако, вряд ли вполне соответствуют некоторые факты залоговых языков, в частности русского: например, в высказывании наподобие Сразу видно, что эта вещь сделана настоящим мастером именно информация об агенсе выступает как наиболее существенная, несмотря на пассив.

26.1.2. Из других трактовок пассива с функционально-семантической точки зрения известны «тематическая» и «интенциональная». Правда, это трактовки не столько пассива, сколько подлежащего, но выше уже говорилось, что фактически именно в интерпретацию подлежащего (первого актанта) упирается вопрос о сущности пассива. «Тематическая» концепция предполагает, что пассив, в отличие от актива, избирается тогда, когда не-агенс выступает темой сообщения, потому что тематичность — конститутивное свойство подлежащего. Однако в литературе обращалось внимание на два возможных обстоятельства, противоречащих данной точке зрения [Лейкина 1978]. Во-первых, тема, актуальное членение — категории текста, в то время как залог — морфологическая категория, функционирующая в рамках предложения, иногда даже словосочетания, для опреде-_/211//212/ления подлежащего тоже не нужно выходить за рамки предложения. Во-вторых, подлежащее в пассивных конструкциях (равно и в активных) вообще не всегда соответствует теме, ср. англ. John was awarded the prize (not Peter) [Лейкина 1978: 130].

Вообще говоря, первое возражение не абсолютно. Так, падеж — член морфологической парадигмы, как и залоговые формы глагола, однако не­сомненно преобладающее использование существительного в именитель­ном падеже в качестве слова-темы. Второе возражение серьезнее. Если пассив существует именно как одно из средств тематизации неагентивного (несубъектного) компонента, то любая пассивная конструкция должна соответствовать этой функции, иначе ее употребление неоправданно. Но, как мы видели, данное условие нарушается.

Об интенциональной трактовке уже говорилось в гл. II (п. 6.2.3) в контексте проблемы семантизации актантов. Не повторяя того, что изложено в указанном разделе, ограничимся признанием: интенциональный подход также не дает окончательного решения проблемы, которая, видимо, требует дальнейшего изучения¹⁰⁶.

26.1.3. Известно, что языки различаются по способности образовывать пассивные конструкции. Опуская вариант, где есть пассивные конструкции, но нет пассивных форм глагола, отметим следующие основные типы.

1) Наличие классных и/или морфологических ограничений на обра­зование пассива. Например, в литовском языке «если глагол является бес­приставочным возвратным прямопереходным, то пассив от него возможен только в том случае, если подлежащим становятся местоимения kas ‘что’, tai ‘(э)то’, viskas ‘все’; причастие в этом случае имеет форму среднего рода: Viskas skolintasi ‘всё взято в долг’, но не Knyga skolintasi» [Генюшене 1978: 208]. Здесь, как видим, классные и морфолого-словообразовательные ограничения сочетаются с комбинаторно-лексическими.

2) Наличие синтаксических ограничений на образование пассива. Этот источник неуниверсальности пассива наиболее распространен. Типичнее всего ограничения, связанные с возможностью перевода на позицию первого актанта пассивной конструкции таких актантов активной, которые имеют ранг ниже второго. В русском языке, как хорошо известно, картина именно такова, что только второй актант исходной (активной) конструкции может занять позицию первого пассивной. Например, Петя подарил Маше книгу → Книга подарена Маше Петей, но не *Маша подарена книгой¹⁰⁷. В отличие от этого, в английском языке таких ограничений нет, возможно Mary was given a book by Peter и даже The bed has never been slept in by anybody.

В ряде австронезийских языков, например, тагальском, маранао, пассивных форм глагола несколько, чаще всего три, и выбор между ними зависит именно от того, какой актант активной конструкции переводится в позицию первого пассивной. Со-_/212//213/ответственно различают объектный, адресатный, инструментальный и др. пассивы [Рачков 1981; Холодович 1979].

3) Наличие семантических ограничений на образование пассива. Так, в грузинском языке пассивная трансформация невозможна, если семантически первый актант исходной (активной) конструкции не соответствует активному производителю («реальному агенсу») действия. Поэтому, например, невозможен пассив от semoecama mas is ‘он съел невольно, не желая этого’ [Ревзина, Чанишвили 1978: 236]. В монгольском языке преобразование в пассив практически исключено, если объект ситуации характеризуется неодушевленностью, а субъект — одушевленностью [Кузьменков 1984].

26.2. Наряду с пассивом во многих языках распространен в качестве особого залога рефлексив. Известны два основных подвида рефлексива: собственно рефлексив и бенефактивный рефлексив. В обоих случаях наложен запрет на синтаксическое выражение участника ситуации, который кореферентен субъекту (в некоторых случаях, см. об этом ниже, его выражение возможно, но нетипично). При собственно рефлексиве этот участник ситуации играет роль пациенса, а при бенефактивном рефлексиве — бенефициента.

Пример собственно рефлексива дают русские высказывания типа Иван моется: здесь, при употреблении данной формы глагола, невозможно ввести в конструкцию актант, который бы соответствовал пациенсу (Ивана, себя), причем пациенс кореферентен субъекту (агенсу), выраженному первым актантом (Иван).

Бенефактивный рефлексив можно также проиллюстрировать русским примером, который, однако, отнюдь не отражает какую-либо продуктивную модель: Иван строится. В данном случае имеется в виду, что ‘Иван строит себе [дом]’¹⁰⁸, однако адресат ‘себе’, выполняющий семантическую роль бенефициента, кореферентного субъекту, не может получить синтаксического выражения.

Широко распространен бенефактивный рефлексив в литовском языке. Здесь отмечаются конструкции, когда вместе с рефлексивным глаголом, в целях эмфатизации, употребляется и возвратное местоимение, ср. Petras nusipirko sau knygą букв. ‘Петр купил-себе себе книгу’ [Генюшене 1981: 178].

26.3. Еще одна достаточно распространенная залоговая категория — реципрок. Глагол в форме реципрока (или дериват-реципрок, см. ниже) называет сложную ситуацию, которая является результатом совмещения двух идентичных простых, причем субъект одной из них выступает объектом (реже — адресатом или же в качестве иной роли) другой и наоборот. Например, Саша и Маша целуются ← Саша целует Машу + Маша целует Сашу.

Синтаксис реципрока характеризуется тем, что либо первый актант является сложным — выраженным двумя именами, _/213//214/ обычно с союзом и, либо второй — предложный или послеложный со служебным словом типа с (или в комитативном и под. падеже), ср. Саша и Маша целуются, Саша целуется с Машей, Маша целуется с Сашей.

Как можно видеть из изложенного, соотношение семантики и синтаксиса, выводимое из наличия реципрокной формы глагола, заключается в том, что либо сложный первый актант соответствует субъектам-объектам обеих простых ситуаций, либо один из субъектов получает выражение в качестве первого актанта, а другой — второго.

По-видимому, образование реципрока чаще выступает как процесс слово-, а не формообразования. Даже там, где существуют показатели, специально выражающие реципрок (например, в монгольском, японском и других языках), отнюдь не редко положение, когда просто отсутствуют непроизводные аналоги этих глаголов, как это имеет место и на материале русского языка, ср.: Саша и Маша дерутся удовлетворяет с семантической точки зрения определению реципрока, однако невозможно, без введения фиктивных лексем, утверждать, что Саша и Маша дерутся ← *Саша дерет Машу + *Маша дерет Сашу.