klassicheskoe_arabskoe_yazykoznanie

В этом пограничном городе с его смешанным полулагерным населением чистота арабской речи неизбежно быстро нарушалась. Поэтому здесь скорее, чем в других местах, должна была почувствоваться разница не только между арабским и персидским языками, но и между смешанным арабским койне и «неиспорченной» речью бедуинской поэзии и Корана. Эта разница не могла не вызвать необходимости создания грамматических норм и правил. В противном случае возникали бы неотвратимые последствия.

Мусульманам, будь они персами, арамеями или кем-то еще, читать, понимать и изучать Коран – Священное Писание и правовую Книгу – необходимо было в точности. Разговорная речь басрийцев отличалась от языка Корана. При отсутствии же в нем письменных обозначений, непривычному к семитским языкам инородному речевому аппарату трудно было даже произнести написанное. Поэтому в Басре, скорее чем где-либо еще, возникла необходимость разработки свода правил для точного понимания Корана. Аналогичная потребность должна была вскоре сказаться и в других местах новообразованного Халифата, там, где разговорная речь всюду стала отличаться от коранической и от речи классической доисламской поэзии. Поэтому филологическая работа, начатая басрийцами, должна была встретить сочувствие, понимание и поддержку не только

âсамой Басре, но и повсеместно в Халифате.

Âкакой форме могли выразиться первые шаги филологи- ческой деятельности? Пониманию Корана мешало, в первую очередь, несовершенство письма, которое использовалось арабами в I веке хиджры. Это письмо было заимствовано у сирийцев, арамейский язык которых не имел присущего языку арабскому богатства согласных звуков. Пользуясь этим письмом, арабы были вынуждены с большим ущербом для понимания текста употреблять одинаковую графему для звуков t è í, d è ü, ï è ü, s è ë и др. Далее, в этом письме некоторые буквы, переда-

вавшие разные звуки, имели сходное начертание. Наконец, в этом письме отсутствовали какие-либо знаки или буквы

для обозначения гласных. Поэтому, встретив, например, в суре «Румы» [XXX: 2] фразу о том, что римляне победят, мусульма-

нин вполне мог прочитать слово ²½_¬œ¿~ íå êàê sayaÈlibñna, à êàê sayuÈlabñna, то есть «они сами будут побеждены».

В конечном итоге решение было найдено (традиция приписывает его упомянутому выше Абу ал-Асваду): оттенок в звуча- нии фонетически близкого согласного звука необходимо передавать при помощи диакритических точек с тем, чтобы не путать, например, m è q. Точки следует употреблять и для разграничения сходных букв, передающих разные по природе звуки, скажем, b, n, y. Для обозначения гласных звуков решено было применить подстрочные и надстрочные знаки. Авторов подобного рода орфографической реформы II века хиджры сейчас установить трудно. Так, введение точек и вокализации некоторые источники приписывают не Абу ал-Асваду, а его ученику Яхье б. Я‘мару (ум. 746) [GAS, IX: 33–34] или современнику и ученику Абу ал-Асвада Насру б. Асыму ал-Лайси (ум. 708) [GAS, IX: 32–33]. Н¸льдеке, желая примирить противоречивые сведения, предлагал считать, что Абу ал-Асвад придумал знаки, а Яхья ввел их в текст Корана или что Абу ал-Ас- вад изобрел различительные точки над буквами, а Яхья – знаки вокализации (по-арабски и те и другие называются ëakl èëè nuqaï) [NØldeke, 1860: 309, а также: Sprenger, 1869, III: 41]. В. Гиргас полагал, что точки были придуманы раньше значков для обозначения гласных звуков [Гиргас, 1873: 42]. По мнению ас-Суйути, знаки для кратких гласных ввел только ал-Халил, позаимствовав их изображение из соответствующих долгих гласных: фатху от ’alif’а, дамму от wªw’a и касру от yª’ [Itqªn, II: 202].

Кто бы ни был творцом названных нововведений – Абу алАсвад или другой басрийский араб, или даже неараб – ведь ему было труднее читать неразмеченный текст, – ясно одно: для проведения подобных реформ потребовалось заняться вопросами артикуляции, то есть положить начало одному из весьма существенных разделов филологии – фонетике. Толчок же

êразработке фонетической теории был вызван насущной необходимостью правильно понимать Священную Книгу. Такой же религиозной необходимостью в свое время было вызвано зарождение индийского учения о физиологии звука, что понадобилось для правильного, громкого и отчетливого чтения Вед. Именно поэтому происхождение грамматики у брахманов счи- тается божественным, а первым грамматистом называется бог Индра.

Далее, необходимость точнее понимать оттенки различий между всевозможными близкими по значению словами в Коране вызвала к жизни изучение арабской синонимии и собирание родственных слов и цитат со словами одной понятийной среды. Из источников хорошо видно, как эта работа осуществлялась при Аббасидах, но ее истоки, несомненно, восходят уже

êомейядскому периоду. Эта же деятельность, в конце концов, привела к созданию первых арабских словарей.

Что касается АЛТ в области синтаксиса, то ее истоки следует искать не только в различиях между синтаксисом и этимологией простонародной речи и языка Корана и поэзии, но и в необходимости защитить Священную Книгу от неверующих и маловеров.

Неверующие выступали с утверждениями о том, будто в Коране имеются ошибки по сравнению с правильным АЯ. В ответ на это верующим защитникам Корана не оставалось ничего другого, кроме как заняться выборкой цитат и примеров (шахидов 4) из доисламской поэзии и из нетронутой чужими влияниями разговорной речи кочевников, чтобы подтвердить собранным материалом правильность коранического употребления, как в плане лексики, так и в плане фразеологии, синтаксиса и словообразования. Естественно, этой деятельности не могло не сопутствовать возникновение целого ряда наблюдений и соображений общего свойства о системе языка и критериях его правильности или отклонений от нее. Подобного ро-

4 Àð.: ëªhidatun (ìí. ÷.: ëawªhidu – «данные, служащие доказательством, свидетельством чего-либо»).

да филологическое усердие едва ли могло возникнуть само по себе, не будь к этому религиозных побуждений, тем более что простой арабский обыватель при Омейядах был далек от того, чтобы надлежащим образом оценить работу ранних филологов. Напротив, она даже в более поздние времена по своим последствиям подчас оказывалась отнюдь не безопасной затеей. Ал-Мас‘уди рассказывает о том, как однажды несколько басрийских грамматистов на загородной прогулке вздумали проспрягать повелительное наклонение от какого-то специфического глагола, за что их отколотили невежественные феллахи, собиравшие поблизости финики.

Таковы, в наиболее общих чертах, были автохтонные мусульманские причины, которые на почве отличия разговорной речи от языка доисламской поэзии, Корана и хадисов должны были породить арабскую филологию.

2.1.1. Индийское влияние

Чужие культурные воздействия на процесс создания арабской филологии исследователи вплоть до конца XIX в. сводили к положению о том, что система арабской грамматики сложилась под влиянием философии Аристотеля в ее си- рийско-пехлевийской передаче. В 90-х годах XIX в. на IХ Международном конгрессе ориенталистов К. Фоллерс впервые поднял вопрос о том, что дело не обошлось и без влияния индийского, особенно по отношению к таким аспектам АЯ, которые скорее могли быть подмечены инородцем, нежели исконным арабом, в частности к произношению трудных арабских звуков, то есть к фонетике и физиологии звука [Vollers, 1893: 135; ср.: GAL, I: 97, примеч.]. Было замече- но, что восемь артикуляционных зон (maâªriИ) фонетической системы ал-Халила (см. 6.3.1) соответствуют местам артикуляции (sthana) Панини [Рождественский, 1975: 81]. То, что число восемь не появилось само по себе, а было заимствовано арабами у индусов, видно из стараний последующих грамматистов расширить его.

Далее, разделение звуков, с одной стороны, на ëadÌd (смычный, взрывной) и raâw (фрикативный, придувной), а, с другой стороны, – на кafÌr (свистящий), takrÌr (повторяющийся)

èqalqala (звонкий взрывной) есть очевидное подражание индийским ªbhyantaraprayatna (звуки внутреннего образования)

èanupradªna, – подражание в своем последнем пункте явно неудачное, потому что звуковая система АЯ, в сущности, вовсе не имеет чего-либо, соответствующего индийскому anupradªna. Такое удивительное сходство арабского деления звуков с индийским, явно не вытекающее из природы АЯ, вряд ли может объясняться иначе как заимствованием. Дополняя К. Фоллерса, К. Брокельман говорил [GAL, I: 97; KGAL: 117], что индийское филологическое влияние на арабов могло бы быть доказано более убедительно при сопоставлении старейшей арабской, так называемой таджвидной5, литературы с индийскими пратишакхьями6. Следует также добавить, что это был далеко не единичный случай индийского влияния на арабов: хорошо известно, что в Месопотамии (через Персию) во II веке хиджры известны были сборники индийских притч, индийские сочинения по математике и медицине, что делает более вероятной и возможность филологического влияния.

2.1.2. Греческое влияние

Развитию арабской филологии в значительно большей степени способствовала греческая наука, хотя ее влияние и не могло исходить из грамматики греческого языка, поскольку с ним даже наиболее образованные арабы не были знакомы [Renan, 1958: 298, 379]. Не имеется также сведений о том, чтобы греческая грамматика когда-либо существовала в арабском

5 TaÈwÌd (араб.) – чтение нараспев Корана.

6Prªti¸ªkhas (санскрит) – фонетические трактаты, скомпилированные

âV или IV в. до н. э. Они предшествуют классической индийской грамматике Панини, которая составлена около IV в. до н. э. [Regmer, 1897]. Ценны классификацией звуков речи и содержат также разрозненные грамматические наблюдения [Парибок, 1990: 177].

переводе, да и какой интерес или смысл было арабам читать или изучать грамматику того языка, которого они не знали? Поэтому прямое влияние греческой грамматики на арабскую предположить трудно. К тому же сама система греческой грамматики, которой в общих чертах придерживаются европейские языки, отличается в своей основе от грамматической системы АЯ. Греческое влияние на истоки арабской филологии исследователи отмечают не из греческой грамматики7, а из Аристотелевой логики [Renan, 1958: 379; Hoffmann, 1873: 128; Merx, 1889: 137–153; Praetorius, 1895: 30; Гиргас, 1873: 53, 137], и только из нее (в частности из per… šrmhne…az) могла быть усвоена арабами сама сущность и система их грамматики – деление речи на имя, глагол и служебную часть («частицу»). Оттуда же, несомненно, взято и определение, даваемое арабами этим трем частям речи [Гиргас, 1873: 137], равно как различение пяти, восьми и девяти родов предложений и т. п. В более поздние времена ал-Джахиз (ум. 868) даже логические заключения относил к сфере ведения грамматики, помещая их в разряд риторических фигур.

В Басре, где зародилась арабская филология, как нигде в ином месте, трудно было избежать влияния греческой философии. Из истории сирийской и пехлевийской литературы известно8, что христиане-арамеи, жившие в Персии, усердно культивировали греческую философию, преимущественно логику, и что с сирийского языка греческие философские сочинения переводились на персидский (пехлевийский) язык. Есть известия о том, что в Дамаске по распоряжению Халида б. Язида (ум. в 704) и ‘Умара ‘Абдаль‘азиза (ум. 720) переводились с греческого сочинения по алхимии, врачебному делу, науке

7 Греческая грамматика начала создаваться в эпоху софистов, но была разработана в Александрийской школе.

8 Наилучшее свидетельство о влиянии Аристотеля на сирийских персов – перевод Аристотелевой логики, посвященный Ануширвану (531–579) и осуществленный Павлом Дершерским, известным защитником знания перед верой.

о звездах, однако эти известия представляют, по-видимому, сложенную позднее легенду [GAS, IV: 16–18; Халидов, 1985: 49].

Главная сирийско-персидская филологическая школа находилась еще со времен Сасанидов в Гундишапуре (к северовостоку от Басры), и оттуда ее влияние распространялось по всему Ираку, как до прихода мусульман, так и после него. Еще в домусульманские времена персидские арамеи и персы изуча- ли Аристотелево per… šrmhne…az со стоическими и неоплатони- ческими добавлениями [Крымский, Очерк...]. Когда же сюда пришли арабы, им не трудно было познакомиться с филологодиалектическими сочинениями вполне основательно, потому что все интересное по этой части переводил с пехлевийского языка на арабский перс ‘Абдаллах б. ал-Мукаффа‘ (казнен в 759 г.). Ему, в частности, принадлежит перевод «Калилы и Димны», переложения некоторых назидательных сочинений и т. п. Ибн ал-Мукаффа‘ не был единственным, кто специализировался в этой области: в Басре вообще рано и хорошо привилась греческая философия в ее сирийско-пехлевийской передаче. Ею во II в. хиджры охотно занимались шииты и му‘тазилиты, а среди арабских грамматистов, как только история арабской филологии становится документированной, мы видим значи- тельное количество богословов му‘тазилитского и шиитского направления. Хотя грамматисты, о которых мы располагаем из источников более надежными сведениями, принадлежат уже ко II в. хиджры, но по цитатам, ссылкам и упоминаниям в их трактатах можно судить об их предшественниках I в. хиджры, которые также подверглись воздействию культурной и духовной среды г. Басры.

В 749 г. на историческую арену выступили Аббасиды, которые перенесли свою столицу из омейядского Дамаска поближе к Персии, в Месопотамию. Наряду с философским влиянием месопотамских арамеев-христиан в духовной жизни всего халифата почувствовалось усиление влияния культуры персов, пользовавшихся покровительством первых Аббасидов. В Халифате повсеместно активизировалась интеллектуальная жизнь,

видное место в которой отводилось греческой науке. С ней любой заинтересованный мог свободно ознакомиться посредством множества арабских переводов, выполнявшихся христиа- нами-арабами по распоряжению самих халифов.

Получили развитие естествознание, медицина, философия, которые даже в арабской научной терминологии назывались «неарабскими», «старинными» (al-‘ulñm al-qadÌma, ‘ulñm al- ’awª’il), то есть античными [Wild, 1965: 2]. Они же способствовали параллельному развитию «наук арабских» (‘ulñm al-‘arab) – филологии, богословия и др. Развитие этих «арабских» наук, включая филологию, обозначено влиянием все той же духовной ауры персидской и греческо-сирийской цивилизации, поскольку тогда в Халифате оно было особенно сильным. Несмотря на то, что разработка названных дисциплин производилась на АЯ, ее проводниками были преимущественно персы, арамеи, греки. Арабские авторы пытаются объяснять это обстоятельство отнюдь не возвышенными причинами. Ибн Халдун в «Мукаддаме» говорит, что арабы привыкли вести кочевую жизнь, а потом – в Халифате – были поглощены государственной деятельностью, так что для научных занятий у них просто не оставалось времени. Для покоренных же народов наука представлялась единственным средством для достижения признания, почестей, должностей и богатства [Muqaddama, XVI: 313; XVII: 270].

Дискуссия среди историков арабского языкознания по поводу возможности иностранных влияний на возникновение и развитие АЛТ стала уже классической. Говоря о влиянии гре- ческом, можно выделить два полярных взгляда на этот вопрос. Один – хорошо известный под названием «греческая гипотеза» – возник около 1880 г. и активно поддерживался примерно до 1915 г. Другой сформировался около 1970 г. и, кажется, к началу 1980 г., исчерпав себя, как неперспективный, дальнейшего развития не получил.

Первый раунд дискуссии начался с триумфальных заявлений таких видных ученых, как Э. Ренан [Renan, 1863], Г. Гофман [Hoffmann, 1873], А. Меркс [Ìårõ, 1889], Т. Н¸льдеке

[NØldeke, 1890] и Ф. Преториус [Praetorius, 1895] о том, что гре- ческое влияние на АЛТ очевидно само по себе. Многие исследователи были пленены идеей о том, что сирийские переводы греческих трудов по философии, логике и грамматике должны были создать почву для возникновения арабской грамматики и даже, более определенно, для написания «Книги» Сибавайхи. Впрочем, бремя ответственности за более глубокое обоснование аргументов в пользу «греческого влияния» на АЛТ так и осталось на плечах этих ученых. Ведь даже, казалось бы, столь самоочевидное аристотелевское влияние на формирование знаменитой трехчленной парадигмы деления частей речи в АЯ давало больше поводов для противников [Weiss, 1910], чем для сторонников [Praetorius, 1909; 1909a]. Еще в 1895 г. Ф. Преториус, полемизируя с Г. Яном, утверждал: «Конечно же, арабская грамматика, согласно Э. Ренану, восприняла греческие понятия и влияния... – мнение, которое впервые высказал Г. Гофман, и с того времени, как обоснованное, оно приобрело широкую известность. Так станет ли Г. Ян опровергать его дальше?» [Praetorius, 1895: 3]. Подтверждая свою уверенность в этом, он продолжал: «Арабская грамматика происходит, пожалуй, от греческого побуждения и в основе по преимуществу греческая, однако все же, насколько известно до сих пор, она пробудилась, по преимуществу, из арабской почвы» [Там же].

Однако после выхода в свет исследования Й. Вайса [Weiss, 1910] и обстоятельного описания Г. Вайлем уникальности арабской грамматической мысли [Weil, 1915] в лагере сторонников «греческой гипотезы» происхождения АЛТ наступил длительный период затишья.

Второй раунд споров возобновился только в 70-х годах в связи с серией публикаций В. Дима [Diem,1970/71], М. Картера [Carter, 1972a] и Ж. Трупо [Troupeau, 1973/74; 1976; 1978; 1981], в которых исследователи представили обильные доказательства того, что терминосистему «Книги» – наиболее раннего сохранившегося трактата по арабской грамматике – следует понимать как самостоятельную, гомогенную оригинальную си-

стему, а не рассматривать как результат массированного заимствования из какой-либо иноязычной системы (систем).

Оппозиция, представленная Ф. Рундгреном [Rundgren, 1976] и К. Ферстеехом [Fersteegh, 1977], выдвинула в ответ максимально возможное количество примеров не только сходства терминологии, лингвистических понятий и концепций арабской и греческой грамматики и логики, но также и важные данные для сравнительной арабской грамматики и греческой философии.

Важный результат второго раунда этих научных дебатов состоит, главным образом, в том, что исследователи, судя по всему, уже навсегда отказались от бытовавшего прежде несколько прямолинейного подхода к проблеме определения возможных влияний на АЛТ. Они лучше осознали ту роль, которую к началу X в. играли грамматисты в восприятии философских понятий и их трансплантации на хорошо разработанную почву традиции собственной отрасли знаний. Что же касается периода более раннего, то и сегодня нет оснований для комфортного ощущения ясности понимания тех конкретных путей, по которым эллинистические знания проникали на почву зарождавшейся науки раннего ислама. Можно только констатировать тот факт, что «Книга» Сибавайхи до сих пор достойно устояла против попыток навязать греческое влияние формированию содержащихся в ней концепций.

В отношении возможных влияний греческой философской мысли на лингвистические концепции арабов самого пристального внимания заслуживает засвидетельствованное в биобиблиографических источниках следующее высказывание куфийца Са‘лаба (ум. 904) [GAS, IX: 140–142]: «Ал-Фарра’ имел обыкновение философствовать в своих сочинениях вплоть до того, что в своих изречениях в манере выражаться следовал философам»9.

9 «Wa-kªna al-Farrª’ yatafalsafu fÌ ta’lÌfihi wa-taênÌfªtihi Éattª yaslaku fÌ

’alfªüihi kalªm al-falªsifa» [Fihrist: 133; BuÈya, II: 333 è äð.].

Практически все биографические источники об ал-Фарра’ с минимальными вариантами цитируют этот, судя по всему, оригинальный пассаж. Может показаться, что эти сведения являются самостоятельной частью информации, а может – они являются продолжением предыдущего утверждения, цитировавшегося ал-Кифти, в котором Са‘лаб описывает место, где преподавал ал-Фарра’, как мечеть. Как бы там ни было, сведения Са‘лаба могут означать и нечто более важное, нежели просто его отношение к своему предшественнику-филологу. По убеждению Р. Талмона, в синтаксическом учении ал-Фарра’ действительно можно выделить, по меньшей мере, пять элементов, заимствованных не иначе как из аристотелевской традиции логических студий, известных арабам, по крайней мере, с середины VIII в. Таковыми элементами являются: 1) используемая терминология для третьей части речи (Йarf); 2) подклассы имен; 3) определение глагола как системы, имеющей три категории времени; (4) понятие связки и предикации; 5) ядерная структура предложения без разграничения моделей VS/SV (глагол + субъект, субъект + глагол).

Наибольшее родство обнаруживается у ал-Фарра’ между целостностью системы членов предложения и разделением их на onoma/rhema перипатетической традиции, принципиально отличающейся от бинарной системы Сибавайхи mubtada/âabar è fi‘l/fª‘il и являющейся центральной характеристикой АЛТ со времени появления «Книги». Именно этот факт и мог привлечь внимание Са‘ ëàáà.

Говоря словами К. Брокельмана, предполагать известного рода воздействие на арабов европейской науке приходится вовсе не потому, что она питает слишком мало доверия к способности человеческого духа производить на разной почве одни и те же явления: иностранный образец для арабской науки следует искать в силу исторических законов, которые учат, что органически выросшие научные системы всюду являются лишь продуктом предшествующего многовекового развития. Арабская духовная культура столь же быстро расцветшая,

как и увядшая, – несомненно, ответвление от чужих корней, а внезапное появление прекрасно разработанной грамматической системы у арабов есть очевидный результат чужого воздействия [GAL, I: 98].

Как бы там ни было, важно отметить не столько то обстоятельство, что арабская филология при первых Аббасидах развивалась под влиянием культуры покоренных неарабских народов, сколько сам факт, что тогда она получила действительное развитие. Вместо неопределенной бессознательности, которой она была проникнута при Омейядах, она выкристаллизовалась как научная система, преодолела рамки простого пособия к изучению Корана и приобрела роль самостоятельной науки. Ведь при Омейядах арабская филология делала свои первые шаги спонтанно и бессознательно, а языковые наблюдения производились преимущественно для целей религиозных – толкования и защиты Корана. Религиозные мотивы легенда приписывает и сомнительному основоположнику арабской филологии Абу ал-Асваду, религиозный пиетизм виден и у тех подлинных филологов конца омейядского периода, о которых имеются достоверные исторические сведения. Таковы, например, ас-Сакафи (ум. 766), учитель ал-Халила и авторитет Сибавайхи – один из лучших чтецов Корана [GAS, IX: 39], или же один из семи его канонических чтецов, мекканец, живший в Басре, друг ас-Сакафи, Абу ‘Амр б. ал-‘Ала (689–770) [GAS, IX: 40–42], опасавшийся, нет ли греха в том, что ему нравится язык древнеарабских стихотворений.

При Аббасидах же лишь в первое время арабская филология продолжает быть пособием к богословию; под влиянием, очевидно, научного мировоззрения покоренных народов она вскоре превращается в самостоятельную науку. Это можно проследить, в частности, уже на примере научной деятельности самого ал-Халила. В словаре «Kitªb al-‘Ayn» практически нигде не встречается апелляции к религиозным мотивам его создания, напротив, в предисловии однозначно говорится, что автор «хотел познать, каковы арабы в своих стихах, пословицах

è pe÷ax» [‘Ayn2: 52] и ничего не упоминается о Коране и хадисах. Да и удельный вес цитат и иллюстраций из них в толковании лексики значительно меньше, чем из поэзии и других литературных произведений [Рыбалкин, 1990: 9].

Ученик ал-Халила перс Сибавайхи (ум. ок. 796) начал грамматические исследования все еще из религиозных побуждений: по словам ас-Суйути, он устыдился грамматической ошибки, допущенной во время записывания лекций Хаммада по хадисам [Гиргас, 1873: 4–5]. Однако следующее за ним поколение филологов, да и отдельные его современники, порой наоборот, вообще принципиально отказывались от толкования слов и выражений, встречающихся в Коране и хадисах [Kopf, 1956: 35–36].

Разумеется, поскольку филологическая работа производилась над национальным арабским материалом и в соседстве с хорошо разработанным богословским инструментарием, то арабская филология, хотя и заимствовала извне сугубо науч- ные приемы, не могла избежать и влияния «науки арабской» с ее богословской доминантой, пускай даже ею и занимались такие «чистые» персы, как Сибавайхи, ал-Киса’и и др.

2.2. Грамматические школы

Закипевшая при Аббасидах языковедческая работа была многоаспектной: из древнеарабских стихотворений, Корана, сунны и хадисов выводились законы грамматики АЯ; повсюду записывались и истолковывались стихотворения. То, чего нельзя было вывести из зарегистрированного материала, решалось на основании разговорной речи бедуинов, сохранившей бoльшую чистоту, чем язык горожан. Из языка кочевников собирались и записывались не только этимологические факты, но и синтаксические, и еще больше фразеологические – разные нюансы словосочетаний, стилистические выражения и, кроме того, всевозможные редкие слова (nawªdir), забытые городскими жителями. Такие слова записывались и истолковывались другими, более известными. Тем самым был заложен

фундамент ранней арабской лексикологии и лексикографии с их разнообразием типов систематизирующих тематических глоссариев, лексико-семантических словарей (см.: 6.1). Разумеется, истоки этой разносторонней деятельности уверенно прослеживаются еще в омейядские времена, но при Аббасидах она сделалась намного более оживленной и охватила значи- тельное количество заинтересованных лиц. Поэтому при большом количестве задействованных в языковедческих исследованиях людей не замедлили сказаться известные различия в подходах, направлениях, видении и способах ведения подобной работы. Национальная арабская традиция, а вслед за ней и некоторые западноевропейские исследователи отмечают уже к концу VIII в. формирование двух филологических школ – консервативной басрийской и более поздней и либеральной куфийской. В дальнейшем их теоретическое наследие обобщила так называемая багдадская школа10; позже формируются египетская и испано-арабская, или андалузская школы.

В отношении общего строя грамматики (например, деления частей речи на три категории) куфийцы придерживались того, что раньше них разработали басрийцы, вплоть до употребления общей грамматической терминологии. Куфийцы, по-видимому, склонялись к тому фундаментальному принципу грамматики, что она должна одинаково считаться со всеми реальными фактами классического АЯ и признавать их законность даже в том случае, если они подчас и нарушают стройность какого-ни- будь установленного закона грамматики или идут вразрез с «духом языка». Вероятно, куфийцы делали и определенные уступки в пользу живой разговорной речи, притом, что они сторонились вульгаризмов. Хотя один из немногих дошедших

10 Эту третью «школу», рассматриваемую арабской историографической традицией как синтез двух предыдущих (басрийской и куфийской), современные исследователи решительно склонны считать как такую, которая вряд ли реально существовала [см.: Fliesch, 1961: 33–36; Troupeau, 1962а] и ничего нового в наше понимание развития арабских граммати- ческих методов не привнесла.

до нас трактатов куфийца ал-Кисаи и называется «Mª yalÉanu fÌhi al-‘awªmm» [GAS, VIII: 117], èëè «FÌ laÉn al-‘ªmma» [GAL, I: 115] (о неправильной вульгарной огласовке в выговоре), всетаки у них иногда разрешалось вводить в КАЯ, пусть даже и с большой осторожностью, отдельные выражения и способы управления слов, свойственные разговорной речи.

Басрийцы же, чьей грамматической системе с незначи- тельными изменениями следовала вся АЛТ, напротив, в этом отношении отличались строгим пуризмом, консервативностью и педантизмом. Они избегали малейшего отклонения от классического образца даже в оценке тех грамматических явлений, которые встречались в старых памятниках классического языка, разве что это был Коран.

Пуританство заставляло басрийцев злоупотреблять кыясом (законами аналогии, см.: 5.1). Явления, не укладывавшиеся в общую мерку, оценивались как непохвальные диалектные отклонения от установленной нормы, признавались противоречащими «духу языка». Грамматические факты, таким образом, фиксировались не точно такими, какими они были в действительности, а такими, каковыми они должны были быть по предписанию аналогии. Иными словами, допускалась «подгонка» языковых фактов под известную схему, пусть даже несколько искусственную, но логически последовательную. Поэтому басрийцев и называли ’ahl al-mantiq – «людьми логики».

Такое название в устах простого человека звучало с известной долей иронии. Впрочем, неграмматисту и более либеральные куфийцы представлялись слишком педантичными: вряд ли найдется меньше насмешливых анекдотов о куфийце ал-Кисаи, чем о басрийце Сибавайхи. Во всяком случае, в спорах басрийцев с куфийцами общественное мнение тяготело скорее в пользу куфийцев, что нашло характерное выражение в неудачном для Сибавайхи споре с ал-Кисаи при дворе халифа Харуна ар-Рашида в 195/791 г. по частному грамматическому вопросу. Случай этот в истории арабского языкознания по-

лучил широкую известность как «дело об осе» (al-mas’ala azzunbñrÌya)11.

Основателем куфийской школы грамматистов считается Абу Джа‘фар Мухаммад б. ал-Хасан б. Аби Сара по прозвищу ар-Ру’аси («Большеголовый») (ум. между 786 и 809 гг.) – уче- ник Абу ‘Амра б. ал-Ала и учитель ал-Киса’и и ал-Фарра’. Согласно сообщению Са‘лаба, он якобы был первым из куфийцев, который создал книгу по грамматике [Fihrist: 130; BuИya, I: 82; GAS, IX: 125]. Анонимные ссылки Сибавайхи qªla al-kñfi («куфиец сказал»), по утверждению Ибн ан-Надима [Fihrist: 130; BuИya, I: 83], относятся к ар-Руаси. Передают также, что когда басриец ал-Халил попросил книгу ар-Руаси, тот подарил

åå åìó.

Главным грамматическим трудом ар-Руаси считается «Kitªb al-fayêal fÌ -n-naÉw» («Книга мерила [синтаксиса]»). Она часто упоминается в источниках [Fihrist: 130; BuÈya, I: 83; GAS, IX: 125] и, видимо, именно ее цитировал Сибавайхи.

По свидетельству ал-Мубаррада, после того, как ар-Руаси создал трактат по грамматике, он прибыл в Басру с тем, чтобы выставить его на суд коллег. Однако те не обратили на него никакого внимания. После этого ар-Руаси не отважился даже показать басрийцам свой труд [BuИya, I: 83].

Тем не менее, не только ал-Халил и Сибавайхи, но и другие басрийцы хорошо были ознакомлены с грамматическими идеями куфийца ар-Руаси. С ними полемизирует, например, ал-Ах- фаш Средний (ум. 830) в заключительных главах грамматикофилологического трактата «Kitªb al-masª’il al-kabÌr» («Большая

11 Сущность его состояла в том, что Сибавайхи настаивал на том, что фраза «Я думал, что укус скорпиона сильнее осиного, и вдруг получил его» должна звучать по-арабски как kuntu aüunnu ’anna -l-‘aqrab aëaddu las‘atan min az-zunbñr fa-’iüa huwa hiya, в то время как ал-Киса’и считал, что грамматически вернее говорить: fa-’iüa huwa ’iyª-hª. В качестве третейского суда было решено обратиться к языку «чистых арабов» (fuêaɪ’ al-‘àrab), в результате чего спор выиграл ал-Киса’и [Inêªf: 292–293; Blau, 1963: 42–51; Versteegh, 1977: 109; GAS, IX: 52, 117].

книга вопросов») [BuÈya, I: 83; GAS, IX: 69]. Из других грамматических сочинений ар-Руаси источники упоминают «Kitªb almasª’il» («Книга вопросов») [GAS, IX: 125], «al-(am‘ wa-l-’ifrªd» («Единственное и множественное число») [Tabaqªt: 125; BuÈya, I: 83], «at-TaêÈÌr» («Имя уменьшительное») [GAS, IX: 126], «AlHamz» («Книга хамзы») и др. [см.: GAS, IX: 126].

Наиболее ярким представителем и лидером куфийских грамматистов явился Абу ал-Хасан Али б. Хамза б. Абдаллах б. ‘Усман (или Багман) б. Фейруз (ум. 805). В АЛТ он хорошо известен под именем ал-Киса’и, которое получил из-за того, что во время хаджа в Мекку вместо ихрама (двух кусков полотна, покрывающих верхнюю и нижнюю часть тела) одел kisª’ – плащ. Впрочем, существуют и другие объяснения его прозвища [Fihrist: 131].

Ал-Кисаи, как и Сибавайхи, был персом по происхождению и вольноотпущенником племени àñàä. Его причисляют к одному из семи канонических чтецов Корана. Этому искусству он сначала обучался в Куфе, а затем – в Басре, где слушал Абу ‘Амра б. ал-Ала (ум. ок. 770–775) – еще одного канонического рецитатора Корана, тонкого знатока классической поэзии и АЯ. С целью совершенствования речи он долгое время прожил в бедуинской среде. Халиф Харун ар-Рашид доверил ему воспитание своих сыновей Амина и Ма’муна. Учителями ал-Кисаи были ар-Руаси, Му‘аз ал-Харра и Абу Бакр б. ‘Аййаш, а учениками – ал-Фарра’, Абу ‘Умар ад-Дури и ал-Лайс б. Халид. Источники отмечают, что ал-Киса’и имел внушительное научное наследие, однако упрекают его в том, что частные явления он нередко возводил в ранг общих законов языка [BuÈya, II: 164; Гиргас, 1873: 12; GAS, IX: 128]. Вместе с тем это был образованнейший из людей, педант в отношении языковых вопросов, искренний человек, хотя и имевший склонность к вину и маль- чикам [BuÈya, II: 163].

Ф. Сезгин, обобщив разрозненные сведения об ал-Кисаи, насчитывает у него пять сугубо грамматических сочинений [GAS, IX: 129], два лексикографических [GAS, VIII: 117] и 12 по

коранической филологии [GAS, IX: 130; GAS, VIII: 117]. Из них наиболее известен грамматический трактат «Kitªb muâtaêar annaÉw» («Книга сокращения синтаксиса»), на который позже было написано четыре комментария и один супракомментарий [GAS, IX: 129, No l(a-d), aa].

И все же основные сочинения куфийцев до нас не дошли, если не считать второстепенных трактатов более поздних филологов. Поэтому принципиальные положения их грамматиче- ского учения нам почти неизвестны. Арабские же источники много пишут о разногласиях между куфийцами и басрийцами, а некоторые авторы, начиная с куфийца Абу ал-Аббаса Ахмада Са‘лаба (ум. 904), составляли специализированные трактаты касательно этих разногласий. Однако, как отмечал еще В. Гиргас, «эти разногласия не касаются сущности грамматиче- ской системы арабов, а состоят большей частию в различии мнений касательно управления слов, расположения их в предложении или состава слов и их происхождения» [Гиргас, 1873: 14].

Фактически, вполне возможно, как это представляет А.Фляйш [Fleisch, 1961], что тема конфликта между двумя школами была по существу выдумана. Она, в частности, подводила теоретический базис под исторический факт личной конкуренции между лидером басрийцев ал-Мубаррадом (ум. 898) и его куфийским оппонентом Са‘лабом (ум. 904), когда они встретились в Багдаде. Поскольку наши сведения о принципиальных различиях между басрийской и куфийской школами неполны и оставляют желать лучшего, а различия между ними, отмечаемые в более поздних трудах, не затрагивают сущности грамматической системы и касаются преимущественно ее ча- стностей12, мы будем придерживаться положения о существовании единой арабской лингвистической традиции. Ее непрерывность, преемственность и жизнеспособность доказывается

12 Излагая какой-нибудь закон языка, более поздние грамматисты нередко отмечали, что, по учению куфийцев, его во всей строгости можно и не соблюдать [Inêªf].

и на материале словарной практики арабов, документируемой надежней и убедительней [Рыбалкин, 1990].

Говорить о басрийской, куфийской и других «школах» грамматики можно, разве что, в том смысле, который вкладывает в понятие «школа» (mazhab) классический ислам. В нем оно относится не столько к определенной теоретической доктрине, сколько к каналу передачи знания, личному контакту между учителем и учеником (ведь тогда попросту не имелось никакого другого пути к знанию). На подобном основании, Ц. Хэрриса и Н. Хомского следовало бы относить к одной и той же самой «школе», поскольку последний был в течение некоторого времени учеником первого, независимо от их теоретических расхождений.

Разумеется, грамматистов одной и той же «школы» должны объединять некоторые общие принципы, убеждения, которые отличали бы их от других. По существу же, расхождения между басрийскими и куфийскими грамматистами в доканонический период касались лишь специфических аспектов общей ситуации в грамматике, где имплицитный и неформальный характер теории допускал сосуществование нескольких потенциально противоречивых решений или вариантов анализа для той же самой проблемы.

Понимание АЛТ вне разделения на грамматические школы пробивает себе дорогу и в некоторых современных арабских лингвистических трудах, как скажем, в монографии А.М. Умара «Лингвистические исследования у арабов», выдержавшей уже пять изданий [‘Umar, 1982].

Обобщая имеющиеся в распоряжении факты, можно привести следующие аргументы в пользу отказа от традиционного разделения на грамматические школы в АЛТ.

Прежде всего такое разделение, по нашему мнению, не выдерживает критики по трем принципиальным позициям: 1) смысл, вкладываемый в само понятие «грамматическая школа»; 2) конкретные принципы разделения грамматических уче- ний арабов на «школы»; 3) точное количество «грамматических

школ» у арабов, сложившихся до конца Х в., то есть времени, когда ключевые концепции арабского языкознания в основном уже сформировались в каноническую теорию.

Под «грамматической школой», как правило, понимается наличие группы ученых-грамматистов, между которыми существует связь и единство воззрения на свой предмет – грамматику и методы ее изучения. Предполагается, что у такой группы должен быть некий лидер, проводящий определенную линию, определяющий методы и возглавляющий вокруг своей научной доктрины последователей и приверженцев. Они способствуют развитию и пропаганде их общей концепции, углубляют и расширяют ее основные положения на протяжении длительного времени. Кроме того, приверженцы некой единой и цельнооформленной концепции могут быть сосредоточены в одном месте, скажем, в той же Басре или Куфе. Но едва ли можно согласиться с тем, что только один географический фактор может быть основой для разделения каких-либо учений на различные теоретические школы. Безусловно, наличие группы исследователей в одном месте еще не может быть условием для формирования школы. Недостаточно для этого и их объединения в некий союз, если членов этого союза не объединяет одно общее научное воззрение. Основой для выделения научной школы, таким образом, является единая теоретическая концепция, общность методологических установок и т. п. Обратившись же к принципам выделения арабских грамматических школ, мы увидим, что основной из них – географический, именно поэтому школы и называются басрийской, куфийской, багдадской и др. Однако мы не встречаем случая, когда школа была бы названа по имени ее основателя или лидера, как, скажем, обстоит дело с названиями – «школа Ф. де Соссюра», «школа Бодуэна де Куртене», «школа Блумфильда» и т. д.

В случае же разделения на арабские грамматические школы мы сталкиваемся с массой фактов, когда ученые различных школ, в частности наиболее ранних басрийской и куфийской, с таким же успехом придерживаются единого мнения