Никола. Античная литература. Практикум

Так говорил убеждающий сын знаменитый Приамов, Так Ахиллеса молил; но услышал не жалостный голос...

………………………………………………………………

Так произнес, – и у юноши дрогнули ноги и сердце. Страшный он дрот уронил и, трепещущий, руки раскинув, Сел; Ахиллес же, стремительно меч обоюдный исторгши, В выю вонзил у ключа, и до самой ему рукояти Меч погрузился во внутренность; ниц он по черному праху

Лег, распростершися; кровь захлестала и залила землю. Когда вдали от поля боя слабый и безоружный пришелец об-

ращается со смиренной мольбой к могучему воину, он вовсе не подписывает себе тем самым смертный приговор. А все-таки одного нетерпеливого движения воина достаточно, чтобы отнять у него жизнь. И этого довольно, чтобы плоть его утратила главное свойство живой материи. Ведь любой кусочек живой плоти свидетельствует о жизни прежде всего способностью вздрогнуть – как лапка лягушки под током: перед лицом чего-то пугающего, ужасного содрогнется любая масса из плоти, нервов и мускулов. Но наш старик проситель не может ни содрогнуться, ни съежиться от страха, ему не отпущено даже такой вольности. Вот-вот его губы коснутся предмета, который внушает ему наибольший ужас:

Старец, никем не примеченный, входит в покой и, Пелиду В ноги упав, обымает колена и руки целует, – Страшные руки, детей у него погубившие многих!

Зрелище человека, доведенного до такой степени отчаяния, леденит нас почти так же, как леденит вас зрелище трупа.

Так, если муж, преступлением тяжким покрытый в отчизне, Мужа убивший, бежит и к другому народу приходит, К сильному в дом, – с изумлением все на пришельца взирают, – Так изумился Пелид, боговидного старца увидев; Так изумилися все, и один на другого смотрели.

Но и это только на мгновение, и вскоре самое присутствие страдальца забыто.

Так говоря, возбудил об отце в нем плачевные думы; За руку старца он взяв, от себя отклонил его тихо.

71

И вовсе не от недостатка чувствительности отклонил Ахиллес старца; нет, слова Приама, вызвав образ отца, тронули его до слез. Просто он вдруг ощутил себя таким не стесненным

вдвижениях, как если бы его колен касался не умоляющий человек, а безжизненный предмет. Одно лишь присутствие человеческого существа рядом с нами обладает властью остановить, задержать, обуздать, изменить любое движение, задуманное нашим телом. Если кто-то пересекает наш путь, он заставляет нас остановиться или свернуть с дороги, и вовсе не так, как это сделал бы светофор. Никто не садится, не встает или движется по комнате в присутствии посетителя так же, как он делал бы это, находясь один. Но есть люди, которые не способны более источать это непостижимое качество живого присутствия. Они знают, что малейшее нетерпеливое движение противостоящего им человека – и им конец, хотя бы никто не присуждал их к смерти. В их присутствии другие ведут себя так, будто этих людей здесь нет: сами же они под угрозой мгновенного уничтожения словно утрачивают существование. Оттолкни их – и они упадут, а упав, будут лежать до тех пор, пока кому-нибудь не придет в голову поднять их. Но даже если их подняли со словами почтения

всердечности, они все равно не смеют поверить, что их воскресили всерьез, и по-прежнему трепещут выразить хоть какое-то желание; малейшее раздражение в голосе противостоящего вновь повергает их в молчание.

Так говорил; устрашился Приам и, покорный, умолкнул.

Немногие, если их ободрить, возвращаются снова к жизни. Другие же, горемыки, не умирая, до конца своих дней остаются вещью. Нет для них вольного пространства, неизведанной дороги. Они больше не способны ни одарять людей от щедрот своего сердца, ни принимать щедроты, предлагаемые другими. Внешне их жизнь не кажется более суровой, чем у других; и необязательно им находиться на низкой общественной ступени, не в этом дело, просто они уже иная порода людей – компромисс между человеком и трупом.

Чтобы человек был вещью – это с точки зрения логики противоречие; но когда невозможное делается реальностью, тогда противоречие раздирает душу. Всякий момент эта вещь стремится быть мужчиной, женщиной – и не может. Это смерть, рас-

72

тянувшаяся на целую жизнь; это жизнь, которую оцепенила заранее смерть. Непорочную дочь жреца ожидает эта судьба:

Деве свободы не дам я; она обветшает в неволе, В Аргосе в нашем дому, от себя, от отчизны далече –

Ткальный стан обходя или ложе со мной разделяя.

И молодую женщину, молодую мать, жену царского сына, такая судьба ожидает:

Скоро в неволю они на судах повлекутся глубоких; С ними и я неизбежно; и ты, мое бедное чадо,

Вместе со мною, и там, изнуряясь в работах позорных, Будешь служить властелину суровому...

Такая судьба ребенка для матери столь же страшна, как самая смерть; супруг, пророчествуя о ней, хочет погибнуть прежде, чем она свершится; старик отец призывает все кары неба на неприятельскую армию, которая обречет его дочь на такую судьбу. Но тем, на кого обрушилась она прямо, эта страшная судьба, им более не до размышлений о прошлом и будущем, не до проклятий и бунта. Им даже не до воспоминаний – ибо рабу не подобает хранить верность ни родному городу, ни родным могилам.

Вот когда насильник, который отобрал у раба все, разорил его город, вырезал его родню на его глазах, да, да, когда этот насильник терпит бедствие, тогда-то рабу позволено пролить слезы. Ему даже полагается плакать тогда. Впрочем, он плачет с готовностью: невыплаканных слез скопилось достаточно.

Так говорила, рыдая; стенали в прочие жены.

С виду, казалось, о мертвом, но в сердце о собственном горе.

Что ж, никто не теряет больше, чем раб, ведь он потерял свой внутренний мир. Он может вновь его обрести, хотя бы частицу, лишь завидя возможность изменить свою участь. Таково царство Силы: оно простирается столь же далеко, сколь царство природы. Ведь и природа, когда диктуют ее слепые нужды, стирает внутренний мир, заглушает даже материнскую скорбь:

Пищи забыть не могла и несчастная матерь Ниоба, Матерь, которая разом двенадцать детей потеряла...

………………………………………………………..

Плачем по ним истомяся, и мать вспомянула о пище.

73

Тирания Силы над душой человека сравнима с тиранией голода, когда в его власти жизнь и смерть человека. Власть такая холодная и такая твердая, словно принадлежит она инертному веществу. Но как безжалостно она давит слабых, так же безжалостно опьяняет Сила и мутит разум тех, кто обладает ею (или думает, что обладает). Никто не обладает ею на самом деле. Род человеческий отнюдь не разделен в «Илиаде» на побежденных и униженных, рабов и просителей, с одной стороны, победителей и повелителей – с другой. Никто не избегнет участи в какой-то момент поклониться Силе. Воины, хотя и свободные и отлично вооруженные, уязвимы ничуть не меньше других.

Терсит дорого платит за свои слова, хотя они совершенно разумны и не слишком отличаются от слов Ахиллеса:

...скиптром его по хребту и плечам он ударил. Сжался Терсит, из очей его брызнули крупные слезы;

Вдруг по хребту полоса, под тяжестью скиптра златого, Вздулась багровая; сел он, от страха дрожа; и, от боли Вид безобразный наморщив, слезы отер на ланитах.

Но и Ахиллес, гордый и непобедимый герой, плачет в начале поэмы от унижения и беспомощности, когда на его глазах уводят женщину, которую он хотел взять в жены, – а он не может и пальцем пошевелить. Агамемнон же нарочно унижает Ахиллеса, дабы показать, кто тут главный:

...чтобы ясно ты понял, Сколько я властию выше тебя, и чтоб каждый страшился

Равным себя мне считать и дерзко верстаться со мною!

А спустя несколько дней уже этот главный в свою очередь плачет, принужден покориться и молить, испытывая всю меру унижения оттого, что мольбы его напрасны.

Никто не избавлен и от того, чтобы испытать постыдный страх. Герои трепещут, как и простые смертные. Доблесть героя определяет успех и победу меньше, нежели слепая судьба, представленная золотыми весами Зевса:

Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он Бросил два жребия Смерти, в сон погружающей долгий: Жребий троян конеборных и меднооружных данаев;

74

Взял посредине и поднял: данайских сынов преклонился День роковой...

Поскольку она слепа, судьба устанавливает слепую же справедливость, которая наказывает тех, кто поднял меч, – мечом. «Илиада» формулировала этот закон задолго до Евангелия и почти в тех же словах:

Общий у смертных Арей; и разящего он поражает!

Что всем людям, уже оттого, что они родились на свет, суждено страдать от насилия – это такая истина, путь к постижению которой силой внешних обстоятельств всегда закрыт для ума человека. Сильный не силен абсолютно, точно так же как и слабый не абсолютно слаб, но оба они не знают этого. Они не верят, что сотворены из одного теста. Слабый соглашается с точкой зрения сильного на него. Обладающий же силой движется так, будто вокруг него нет никого. Он движется в среде, не оказывающей сопротивления, не обладающей свойством, отличающим человеческий мир, – способностью порождать между порывом

кдействию и самим действием краткий интервал, в котором может поместиться мысль. Там, где нет места мысли, нет места справедливости и благоразумию. Вот почему эти вооруженные люди так грубы и безрассудны. Мгновенно погружают они свое оружие в обезоруженного соперника и победительно расписывают умирающему те оскорбления, которые предстоит претерпеть его мертвому телу. Ахиллес обезглавливает двенадцать троянских юношей перед погребальным костром Патрокла так же непринужденно, как мы срезаем цветы на могилу. Размахивая палицей Силы, сильные не догадываются, что рано или поздно последствия их действий падут на них самих и заставят их тоже согнуться. Происходит так, что те, которым судьбой отпущена Сила, гибнут оттого, что слишком положились на Силу.

Они и не могут не гибнуть: не воспринимая свою мощь как нечто, чему положено ограничение, они и свои отношения с другими людьми не воспринимают как равновесие неравных сил. Другие люди для них не являются той реальностью, какая обязывала бы их приостановиться, умерить свои движения, сделать ту самую паузу, из которой только и проистекает наше внимание

ксебе подобным, – и вот они выводят из этого, что судьба предоставила им право на все, а другим, низшим, не позволено ничего.

75

И тут же – неминуемо – переходят границы отпущенной им Силы, поскольку не знают этих границ. И отдают себя на волю случая, и события более не подвластны им. Случай же иногда благоволит, в другой раз препятствует, и вот тогда они вдруг обнаруживают, что Сила покинула их, из героев они превратились в слабых людей, и, как слабые люди, они дают волю рыданиям.

Кара, которая со столь геометрической строгостью постигает всякое злоупотребление Силой, была для греков первейшим объектом размышлений. В ней средоточие греческого эпоса. Под именем Немезиды она – главная пружина действия в трагедиях Эсхила. Пифагорейцы, Сократ, Платон – все исходили из нее, чтобы мыслить о человеке и космосе. Идея возмездия становилась интимно знакомой всюду, куда проникал эллинизм. Вероятно, она продолжила жизнь под именем Кармы на Востоке, пропитанном буддизмом. Но Запад потерял ее и ни в одном из своих языков не имеет даже слова, адекватно ее выражающего. Идеи ограничения, меры, равновесия, которые должны были бы определять жизненное поведение, не имеют ныне другого применения, кроме служебного и технического. Мы оказались геометрами только в делах материальных. Греки были геометрами прежде всего в деле обучения благу.

Умеренное пользование Силой, какое одно позволило бы нам избежать цепной реакции самоуничтожения, – оно потребовало бы от нас какой-то большей доблести, чем обыкновенная человеческая добродетель. Оно потребовало бы чего-то не менее редкого, чем постоянное сохранение достоинства в слабости. Впрочем, даже и умеренное пользование Силой небезопасно: это уж свойство Силы как таковой – ведь тайна ее обаяния и основана прежде всего на том великолепном безразличии, которое сильный испытывает к слабым и которое, словно вирус, передается самим же слабым. Обычно не политическая идея подталкивает к злоупотреблению Силой. Скорее соблазн такого злоупотребления почти непреодолим, соблазн Силы. Благоразумные речи звучат в «Илиаде» то здесь, то там – слова Терсита, например, которые разумны в высокой степени. Или же слова Ахиллеса, произнесенные в минуту волнения:

С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими Сей Илион, как вещают, обиловал, – град, процветавший

76

В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской...

…………………………………………………………….

Можно все приобресть, и волов, и овец среброрунных, Можно стяжать и прекрасных коней и златые треноги; Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь...

Однако благоразумные речи падают в пустоту. Если их произносит подчиненный, его наказывают, и он замолкает. Если же военачальник – слова у него не сходятся с действием, тем более что всегда к его услугам находится божество, которое посоветует поступить безрассудно. И самая мысль, что можно было бы человеку желать избежать ремесла, предначертанного мужу, этой профессии – любимцы судьбы, предписывающей убивать и быть убитым, такая мысль не придет на ум этим героям, которым

С юности нежной до старости Зевс подвизаться назначил В бранях жестоких, пока не погибнет с оружием каждый!

Эти бойцы уже тогда, как и много веков спустя солдаты Кранна1 ощущали себя «поголовно приговоренными».

Они завлечены в эту ситуацию с помощью простейшей западни. Они выступают в поход с легким сердцем, имея при себе свою силу, а против себя пустоту. Еще бы: рука на рукоятке меча, а врага и на горизонте не видно. Мы всегда сильнее отсутствующего противника, если только душа не подавлена его грозной репутацией заранее. То, что отсутствует, не налагает на душу ярма неизбежности. Никакой неизбежности нет для тех, кто выступает сейчас в поход, и война для них начинается как игра, как праздник, освобождающий от гнета повседневных нужд.

Но это состояние для большинства не длится долго. Приходит день, когда то ли страх, то ли поражение, то ли смерть товарища принуждает признать реальность и ей покориться. Тогда прощай сны и игры; тогда нельзя наконец не понять, что война действительно существует. Реальность же войны ужасна, слишком ужасна, чтобы можно было вынести ее: война приносит смерть. Думать о смерти постоянно нельзя: можно выдержать мысль о смерти только как моментальную вспышку, когда чув-

1 Местечко на севере Франции, где в ходе Первой мировой войны французские войска терпели дважды (в апреле 1917 г. и в мае 1918 г.) тяжкие поражения от немцев.

77

ствуешь, что она в самом деле близка. Да, конечно, каждый должен умереть, а солдат, не покидая поля битвы, может дожить до седин. Но для тех, чьи души впряжены в ярмо войны, отношение между смертью и будущим выглядит иначе, чем для остальных людей. Для остальных людей смерть – это заведомый предел их жизни, отнесенный куда-то в будущее. Для воинов смерть – это само будущее, назначенное им их профессией. Иметь в качестве будущего смерть – противоестественно. Лишь только война дает почувствовать, что можно погибнуть в каждый следующий миг, мысль становится не способной уже представить завтрашний день иначе, как словно переправляясь через образы смерти. Находиться под таким напряжением сознание может только урывками; а между тем каждый новый рассвет приносит одну

иту же реальность; день за днем составляют годы. И каждый день душа должна производить над собой хирургическую операцию, отсекая надежды и планы, потому что мысль не может передвигаться во времени, не проходя через образ смерти. Так война отменяет всякую цель, включая и цель, для которой она сама началась. Она вообще стирает идею о том, чтобы ставить войне какую-то цель. И все же душа под властью войны взывает к освобождению; но к такому освобождению, которое представляется ей в форме трагической, экстремальной, в форме разрушения. Умеренный и разумный исход из ситуации оставил бы мысль лицом к лицу с перенесенным или нанесенным насилием,

икак пережить это? Невозможно выдержать эту картину даже только как воспоминание. Ужас, боль, изнурение, массовые убийства, погибшие товарищи – кажется, что все это не перестанет грызть душу; и где искать забвения как не в новом опьянении силой, которое потопило бы грызущие воспоминания? И от сознания, что затраченное сверх всякой меры усилие не принесло ничего или очень мало, – от такого сознания плохо.

Как? со срамом обратно, в любезную землю отчизны Вы ли отсель побежите, в суда многоместные реясь? Вы ли на славу Приаму, на радость троянам Елену Бросите, Аргоса дочь, за которую столько ахеян Здесь перед Троей погибло, далеко от родины милой?

Что Улиссу до Елены? И даже что ему до Трои со всеми ее богатствами? Они ведь не возместят руин Итаки. Но Елена и Троя

78

важны для греков лишь потому, что из-за них было пролито столько крови и слез. Душа, которая вопреки природе вынуждена уничтожить часть самой себя, дабы противостоять врагу, верит, что может излечиться, только если уничтожит врага. А между тем не замечает, что смерть возлюбленных друзей подталкивает ее к иному соревнованию, порождает темное желание последовать их примеру. Одно и то же отчаяние толкает и гибнуть и убивать:

Слишком я знаю и сам, что судьбой суждено мне погибнуть Здесь, далеко от отца и от матери. Но не сойду я С боя, доколе троян не насыщу кровавою бранью.

Тот, в кого вселялось это двойное притяжение к смерти, принадлежит, если его ничто не изменит, уже к иной породе, нежели все живое человечество.

Когда поверженный смиренно просит пощады и умоляет позволить ему увидеть завтрашний день, какое эхо может найти эта робкая надежда в сердце, где одно отчаяние? Уже тот факт, что один вооружен, а другой безоружен, лишает жизнь последнего почти всякого значения. Может ли тот, кто разрушил в себе самом мысль о радости, которую принесет свет завтрашнего дня, – может ли он снизойти к мольбам покорным и тщетным?

Ноги объемлю тебе, пощади, Ахиллес, и помилуй!

Я пред тобою стою как молитель, достойный пощады! И каков же ответ на эту мольбу?

Так, мой любезный, умри! И о чем ты столько рыдаешь? Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный! Видишь, каков я и сам, и красив, и величествен видом; Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!

Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть; Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень, Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет...

Кто искалечил свою душу, истребив в ней желание жить, откуда тому взять великодушное усилие, какое растопило бы ему сердце, чтобы он оказался способен почтить уважением жизнь другого человека? Ни о ком из гомеровских героев мы не можем предположить, что он способен на такое усилие, за исключением, может быть, одного, того, кто в известном смысле находится

79

вцентре поэмы, – Патрокла; о нем ведь сказано, что он «умел быть нежным ко всем», а в «Илиаде» он не совершил ничего жестокого и свирепого. Но во всех тысячелетиях истории сколько мы знаем людей, которые дали примеры такого божественного великодушия? Сомнительно, если двух или трех. По недостатку этой сердечной щедрости солдат-победитель являет собой подобие стихийного бедствия. Одержимый войной, он так же, как и раб, только иным образом, превращается в вещь, и человеческое слово не имеет более над ним никакой власти, как над бездушной материей. Оба они, и воин и раб, прикоснувшись к Силе, претерпели над собой ее непреложное действие, а оно заключается в том, чтобы сделать тех, кого оно коснется, немыми или глухими.

Такова природа Силы. Ее власть обратить человека в вещь – обоюдоострая власть и осуществляется в обе стороны: она равно, хотя и различным образом, поражает и души тех, кто претерпевает ее, и тех, кто ею обладает. Высшей точки эта способность Силы достигает в переломный момент сражения, когда успех начинает склоняться на чью-то сторону. Исход битвы решается не теми, кто рассчитывал и планировал, принимал и осуществлял решения, но теми, кто как раз потерял все эти способности и превратился либо в косную материю, коей имя пассивность, либо в слепой смерч, имя коему молниеносность. Именно здесь последний секрет войны, и «Илиада» его раскрывает своими сравнениями, в которых воины являются как подобия либо слепых и буйных стихий – пожара, ветра, наводнения, дикого зверя, либо, напротив, боязливого животного, гнущегося дерева, развеянного песка – всего, что подвержено действию внешних стихийных сил. Как греки, так и троянцы изо дня в день, а то и из часа в час претерпевают трансформацию одну в другую.

Искусство войны и есть не что иное, как искусство вызвать

вдушах людей такие перерождения. Материальные завоевания, деяния героев, самое уничтожение противника – все это лишь средства, а не цель войны, потому что ее настоящая цель – это души сражающихся. Эти перерождения – всегда тайна, и творится она богами, поскольку они возбуждают человеческое воображение. Это главное свойство Силы – обоюдонаправленная способность превратить человека в камень, и спасти от нее может только нечто подобное чуду. Мгновения такого чуда редки и кратки.

80