27. Мандельштам и Пастернак

Первый свой поэтический сборник, вышедший в 1913 году, Мандельштам назвал «Камень»; и состоял он 23 стихотворений. Но признание к поэту пришло с выходом второго издания «Камня» в 1916 году, в который уже было включено 67 стихотворений. О книге в большинстве восторженно писали многие рецензенты, отмечая «ю велирное мастерство», «чеканность строк», «безупречность формы», «отточенность стиха», «несомненное чувство красоты». Были, правда, и упрёки в холодности, преобладании мысли, сухой рассудочности. Да, этот сборник отмечается особой торжественностью, готической архитектурностью строк, идущей от увлечения поэтом эпохой классицизма и Древним Римом.

Не в пример другим рецензентам, упрекавшим Мандельштама в несостоятельности и даже подражании Бальмонту, Н. Гумилёв отметил именно самобытность и оригинальность автора: «Его вдохновителями были только русский язык…да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль…» Слова эти тем более удивительны, что этнически Мандельштам не  был русским.  Настроение «Камня» минорное. Рефрен большинства стихотворений – слово «печаль» : «О вещая моя печаль», «невыразимая печаль», «Я печаль, как птицу серую, в сердце медленно несу», «Куда печаль забилась, лицемерка…»  И удивление, и тихая радость, и юношеская тоска – всё это присутствует в «Камне» и кажется закономерным и обычным. Но есть здесь и два-три стихотворения невероятно драматической, лермонтовской силы:   …Небо тусклое с отсветом странным -

• Мировая туманная боль

• О, позволь мне быть также туманным

• И тебя не любить мне позволь.

Во втором большом сборнике «Tristia», как и в «Камне», большое место занимает тема Рима, его дворцов, площадей, впрочем, как и Петербурга с его не менее роскошными и выразительными зданиями. В этом сборнике есть цикл и любовных стихотворений. Часть из них посвящена Марине Цветаевой, с которой по свидетельству некоторых современников, у Мандельштама был «бурный роман».  Не следует думать, что «романы» Мандельштама походили на игру «трагических страстей». Влюблённость, как отмечали многие, почти постоянное свойство Мандельштама, но трактуется оно широко, – как влюблённость в жизнь. Сам этот факт говорит о том, что любовь для поэта – всё равно что поэзия.  Любовная лирика для Мандельштама светла и целомудренна, лишена трагической тяжести и демонизма. Вот одно из них посвящено актрисе Александринского театра О. Н. Арбениной – Гильденбранд, к которой поэт испытал огромное чувство:   За то, что я руки твои не сумел удержать,

• За то, что предал солёные нежные губы,

• Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.

• Как я ненавижу пахучие древние срубы!

Несколько стихотворений Мандельштам посвятил А. Ахматовой. Надежда Яковлевна пишет о них: «Стихи Ахматовой – их пять… – нельзя причислить к любовным. Это стихи высокой дружбы и несчастья. В них ощущение общего жребия и катастрофы». Мандельштам влюблялся, пожалуй, до последних лет жизни. Но постоянной же привязанностью, его вторым «я» оставалось беспредельно преданная ему Надежда Яковлевна, его Наденька, как он любовно её называл. Свидетельством влюблённого отношения Осипа Эмильевича к жене могут служить не только письма, но и стихи. Читатель может подумать, что Мандельштам во все времена писал только о любви, либо о древности. Это не так. Поэт одним из первых стал писать на гражданские темы. Революция была для него огромным событием, и слово народ не случайно фигурирует в его стихах. В 1933 году Мандельштам первый и единственный из живущих и признанных в стране поэтов, написал антисталинские стихи и прочёл их не менее чем полутору десяткам людей, в основном писателям и поэтам, которые, услышав их, приходили в ужас и открещивались: «Я этого не слышал, ты мне этого не читал» Вот одно из них:

• Мы живём, под собою не чуя страны,

• Наши речи за десять шагов не слышны,

• А где хватит на полразговорца,

• Там припомнят кремлёвского горца.

• Его толстые пальцы, как черви, жирны,

• И слова, как пудовые гири, верны,

• Тараканьи смеются глазища,

• И сияют его голенища.

 

• А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

• Он играет услугами полу людей.

• Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

• Он один лишь бабачит и тычет.

 

• Как подкову, дарит за указом указ –

• Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

• Что ни казнь у него – то малина

• И широкая грудь осетина.

Это стихотворение до недавнего времени хранилось в архивах Госбезопасности и впервые было напечатано в 1963 году на Западе, а у нас – только в 1987-м. И это не удивительно. Ведь каким должен быть смелым поэт, решившийся на такой дерзкий поступок. Многие критики расценивали его антисталинские стихотворения как вызов советской власти, оценивая его смелость, граничащую с сумасшествием, но, я думаю, такое мнение шло от желания видеть поэта с его сложной метафорикой, и как бы не от мира сего. Но Мандельштам был в здравом уме, просто с совершенно искренними чувствами он рисует атмосферу всеобщего страха, сковавшего страну в тот период времени. Это доказывают первые две строки этого стихотворения.  Поэт вовсе не был политиком и никогда не был антисоветчиком, антикоммунистом.

Просто Мандельштам оказался инстинктивно прозорливее и мудрее многих, увидев жестокую, разрушавшую судьбы миллионов людей политику кремлёвских властителей. Это просто своеобразное сатирическое обличение зла. Строка «Его толстые пальцы, как черви, жирны» выразительна, но, возможно, чересчур прямолинейна. А дальше? «И слова, как пудовые гири, верны, тараканьи смеются глазищья и сияют его голенища. В этих строках Мандельштам даёт полное описание «кремлёвского горца». И как к месту следующая деталь – «сияющие голенища» – непременный атрибут сталинского костюма. И вот пожалуйста – внешний портрет готов. Психологический портрет в следующих восьми строчках: двумя строками сначала идёт оценка «тонкошеих вождей» – нукеров, окрещённых «полулюдьми».

Трудно придумать более великолепную характеристику для этих, чьи нравственные качества оказались ниже человеческих пределов, людей. Сталин расстреливал их братьев, сажал в тюрьмы жён, и не нашлось ни одного, кто бы восстал и отомстил за себя и за страну. Читая это стихотворение, мне невольно вспомнилась сказка о царе- самодуре, который постоянно кричал: «Казнить, или повесить, или утопить!» Только здесь, конечно, всё гораздо более зловеще. Строчка «Что ни казнь у него – то малина», на мой взгляд, весьма выразительна: здесь и сладострастие от упоения властью, и утоления кровожадности. А строчка «…и широкая грудь осетина» – прямой намёк на происхождение Сталина. А именно на легенду, говорившую об его осетинских корнях. Сталин к тому же вообще намекал, что он чуть ли не русский.

Мандельштам с сарказмом говорит о непонятной национальности советского правителя. Мне понравилось это стихотворение потому что оно бросает вызов политической и социальной жизни России. Я преклоняюсь перед смелостью Мандельштама, который один среди всей толпы, изнемогающей от несчастья, но живущей по принципу – «Нам всё не нравится, но мы терпим и молчим», высказал всю свою критическую точку зрения на окружающее.

Пастернак

ПАСТЕРНАК, БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ (1890–1960), русский поэт, прозаик, переводчик. Родился 10 февраля 1890 в Москве.  Лирика Б.Л. Пастернака Борис Пастернак (1890—1960) был внимательным свидетелем и наблюдателем событий своего бурного ве¬ка. Его стихи совмещают вечные темы и художествен¬ное исследование своего времени. В литературу Б. Пас¬тернак вошел в группе, занимавшей промежуточное место между символизмом и футуризмом- В его ранних сти¬хах преобладают ассоциативные образы. Он строит сти¬хотворение как поток сознания, за которым неподготовленному читателю трудно следить и воспринимать так, как хотел поэт. Он стремится постичь мир до глу¬бины. В его мире всегда присутствовал Творец. Поэтому часты параллели и образы, напоминающие о Библии.

Пастернак прошел путь от сложной ассоциативности к мудрой и прозрачной простоте. Но часто эта простота обманчива. У него исчезают трудно понимаемые оборо¬ты, на первый взгляд все кажется понятным. В некото¬рых случаях оно так и есть.- Особенно это относится к стихам 1930—1950 годов.

В цикле «На ранних поездах» есть одноименное сти¬хотворение. Зримо встают в нем картины зимнего Под¬московья, создается эффект присутствия (будто читатель идет рядом с поэтом):

Я выходил в такое время. Когда на улице ни зги, И рассыпал лесною темью Свои скрипучие шаги.

Навстречу мне на переезде

Вставали ветлы пустыря. Надмирно высились созвездья В холодной яме января.

Сквозь прошлого перипетии И годы войн и нищеты Я молча узнавал России Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя. Здесь были бабы, слобожане, Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства, Которые кладет нужда, И новости и неудобства Они несли, как господа.

Стихотворение опубликовано в 1943, а написано зи¬мой 1940—1941 годов. В нем все цельно, ясно, благо¬родно-просто: и пейзаж, и зафиксированные наблюде¬ния. В одном из своих очерков Пастернак заметил: «Я не люблю своего стиля до 1940 года».

Философский подтекст в стихах был уже у раннего Пастернака. А в его последнюю книгу «Когда разгу-ляется» вошли стихи, написанные в 1956-^-1959 годах. В них чеканная ясность мысли, мудрая простота ее вы¬ражения и философская глубина. Поэтическая мысль формулируется как афоризм.

Во всем мне хочется дойти До самой сути. В работе, в поисках пути, В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Все время схватывая нить Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить, Свершать открытья.

В этих строках выражено жизненное кредо поэта, ко¬торому он ни разу не изменил. Пастернак хорошо видел и осознавал трагические зигзаги века, истории и собст¬венной судьбы. Евтушенко, говоря о судьбе поэта, отме¬тил, что он не всегда вступал в прямое противоборство с ложью, но он переступил через свой страх, который мог стать ложью. Когда литература была подчинена госу¬дарству, Пастернак имел смелость написать так: «Быть знаменитым некрасиво». Это относилось к тем, кто в 50-е годы был в литературной жизни на виду.

Быть знаменитым некрасиво Не это поднимает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись.

Цель творчества — самоотдача, А не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача. Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства, Так жить, чтобы в конце концов Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов.

Свидетель кровавых трагедий и преступлений века, поэт, кажется, не мог не написать такие строки в стихо¬творении «Душа».

Душа моя, печальница О всех в кругу моем! Ты стала усыпальницей Замученных живьем.

Тела их бальзамируя, Им посвящая стих, Рыдающею лирою Оплакивая их,

Ты в наше время шкурное За совесть и страх Стоишь могильной урною. Покоящей их прах.

Стихотворение «После дождя», создававшееся в 1915— 1928 годах, имеет многие черты более раннего Пастерна¬ка, экспериментировавшего в стихах с цветом и звуком, т. е. как художник и композитор. В стихах изображает¬ся гроза, ее живые и подвижные черты, звуки, краски, движения, шумы. Но начинается стихотворение картин¬кой, когда гроза только что прошла, но еще не утих ветер («За окнами давка, толпится листва»), на дворе, на доро¬гах — вода, еще не впитанная землей («И палое небо с дорог не подобрано»). В наступившей тишине поэту хо¬чется рассказать о грозе, выразить восхищение мощью стихии. И в стихотворении он деталь за деталью воспро¬изводит картину грозы с интонацией счастливого лико¬вания. При этом он ни разу не употребляет слово «гро¬за». Сначала это «что-то», оно «ввалилось» «опрометью, вразноряд». Потом ливень, град, грядки, засыпанные буд¬то «солью поваренной». И, наконец, луч солнца, который, скользнув по паутине, по крапиве, обещает радугу.

За окнами давка, толпится листва, И палое небо с дорог не подобрано. Все стихло. Но что это было сперва! Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала все опрометью, вразноряд Ввалилось в ограду деревья развенчивать, И попранным парком из ливня — под град, Потом от сараев — к террасе бревенчатой.

Теперь не надышишься' крепью густой. А то, что у тополя жилы полопались, — Так воздух садовый, как соды настой. Шипучкой играет от горечи тополя.

Со стекол оконных, как с бедер и спин Озябших купальщиц, —ручьями испарина. Сверкает клубники мороженый клин, И градинки стелются солью поваренной.

,Вот луч, покатись с паутины, залег В крапиве, но, кажется, это ненадолго, И миг недалек, как его уголек В кустах разожжется и выдует радугу.

Все стихотворение построено на игре метафор — их в каждой строфе по 2—3 («у тополя жилы полопались», «деревья развенчивать», «воздух... шипучкой играет», «Вот луч, покатясь с паутины, залег», «луч... выдует ра¬дугу» и др.), с ними часто соединены сравнения («Так воздух садовый, как соды настой»), подчиненные звуко¬подражанию. Сравнение — картинка, возникающая по ассоциации, —

Со стекол оконных, как с бедер и спин Озябших купальщиц, — ручьями испарина.

Поэтический голос автора звучит восхищением, чувством единения с природой, пониманием ее красоты и одухотво¬ренности. Душевное здоровье, яркость восприятия только и могли создать такую интонацию и настроение.

Стихотворение «Весенняя распутица» (1953) пред¬ставляет собой поэтическую картину весеннего леса и половодья на близкой реке, увиденную и запечатленную художником. Интонация, в отличие от предыдущего сти¬хотворения, более спокойная, повествовательная. Пер¬вые четыре строфы передают дорожные впечатления че¬ловека, едущего верхом на лошади по глухому бору, недалеко от шумящей половодьем реки. Следующие шесть строф посвящены соловьиным трелям («Неис¬товствовал соловей»). Соловьиные посвисты вызывают ассоциации то с «колоколом набата», то с соловьем-разбойником.

В кого ружейной крупной дробью Он по чащобе запустил?

В воображении поэта оживают образы сказок, карти¬ны недавнего прошлого. Он говорит о единении с приро¬дой в этой красоте, в этой музыке весны.

Огни заката догорали, Распутицей в бору глухом В далекий хутор на Урале Тащился человек верхом.

Болтала лошадь селезенкой, И звону шлепавших подков Дорогой вторила вдогонку Вода в воронках родников.

Когда же опускал поводья И шагом ехал верховой. Прокатывало половодье Вблизи весь гул и грохот свой.

Смеялся кто-то, плакал кто-то, Крошились камни о кремни, И падали в водовороты С корнями вырванные пни.

А на пожарище заката, В далекой прочерни ветвей. Как гулкий колокол набата. Неистовствовал соловей.

Где ива вдовий свой повойник Клонила, свесивши в овраг, Как древний соловей-разбойник, Свистал он на семи дубах.

Какой беде, какой зазнобе Предназначался этот пыл? В кого ружейной крупной дробью Он по чащобе запустил?

Казалось, вот он выйдет лешим С привала беглых каторжан Навстречу конным или пешим Заставам здешних партизан.

Земля и небо, лес и поле Ловили этот редкий звук, Размеренные эти доли Безумья, боли, счастья, мук.

На протяжении полувекового творческого пути по¬эзия Пастернака при некотором упрощении формы со-хранила общие черты, которые делают ее узнаваемой. Эти общие черты хорошо видны в стихотворении «Гам¬лет», которым открываются «Стихотворения Юрия Жи¬ваго». Роман «Доктор Живаго» вобрал в себя опыт всей жизни Пастернака. Небольшое стихотворение может быть воспринято как поэтически-образное воплощение судьбы главного героя и самого поэта.

Гул затих. Я вышел на подмостки..

В восприятии этого стихотворения, кажется, нет ни¬каких особых трудностей. Название сразу ориентирует на образ героя шекспировской трагедии, выполняющего свой долг ценою жизни. Строки 7—8 дословно передают один из эпизодов моления о чаше (Евангелие от Марка, гл. 14, стих 36): «Авва Отче! Все возможно Тебе; проне¬си чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты». Строка 2-я разрушает восприятие стихотворения как перевоплощение Гамлета. Речь идет здесь об актере, иг-рающем роль Гамлета (по Шекспиру, мир — это театр). Бинокли, конечно, не принадлежат эпохе Шекспира. Вто¬рые строки в I и II строфе к личной трагедии Гамлета добавляют другой слой смысла и содержания — отчет актера об исполняемой роли. Итак, строки 1-я и 2-я —ремарки. 3-я и 4-я — психологическое состояние акте¬ра, 5-я и 6-я — ремарки. 7-я и 8-я — психологическое состояние. 9-я и 10-я — ремарки, далее до конца — снова состояние актера. Кое-где заметна двойственность: сквозь психологическое состояние Гамлета проглядыва¬ет ремарка играющего эту роль актера, и наоборот. На-пример, «играть согласен эту роль» можно понимать как мысль актера о своей роли и как мысль Гамлета о роли, отведенной ему судьбой, в которую вжился актер. Центр стихотворения составляет слегка перефразированное мо¬ление о чаше, обращенное Христом к Отцу. Евангель¬ский колорит и смысл поддержаны словом «фарисейст¬во». Именно этого слова в Евангелии нет, но многократно повторяются «фарисей», «фарисейский». С другой сто¬роны, строки 1—2 и 5—6, актерские ремарки, не связаны с образом Христа. Вся вторая половина стихотворения, вроде бы далекого от Евангелия, делает его весьма воль¬ным изображением Христа.

Еще один план содержания и общего смысла стихотво¬рения связан с тем, что оно открывает тетрадь стихов, ос¬тавшуюся после смерти главного героя. Таким образом, смысл стихотворения связан с образом Юрия Живаго — поэта, религиозного философа. В то же время несомненна связь стихотворения с биографией поэта, осмыслением им своего творческого пути как пути Гамлета. Такому пони¬манию способствует то, что мы знаем: Пастернак перевел на русский язык трагедию Шекспира и писал о ней.

Таким образом, по крайней мере, пять смысловых сло¬ев открываются один за другим в стихотворении. При¬чем они переплетены теснейшим образом и просвечива¬ют один сквозь другой. Например, слова «Я один. Все тонет в фарисействе» может сказать и Гамлет (такова его судьба), и актер, играющий его роль, и Иисус Христос, боровшийся с фарисеями и погубленный ими, и Юрий Андреевич Живаго, и сам Пастернак (стоит вспомнить его гефсиманскую ночь — нобелевские дни 1958 года). Это мерцание многих значений, попеременно и даже од¬новременно всплывающих в светлое поле сознания чита¬теля, составляет важнейшую особенность поэзии Пастер¬нака. После символистов таких глубоких стихов никто в России не писал. После Блока самая сложная поэзия на русском языке была создана в XX веке Пастернаком.

28. Когда говорят о Великой Отечественной войне,

то мне в первую очередь представляются страдания и боль утрат не только тех, кто шел в бой, но и тех, кто находился в тылу. И поэтому, когда затрагивают тему военной поэзии, я вспоминаю и тех, кто воевал, и тех, кто ждал родных и близких с «поля брани». Поэтому неудивительно, что для меня военная поэзия Анны Ахматовой настолько же близка, как и творчество А. Твардовского, Р. Гамзатова или Б. Слуцкого.     Мужественно, вместе со всем советским народом, переносит Ахматова ужасы войны. Она чувствует ответственность каждого человека перед будущими поколениями:     Мы знаем, что нынче лежит на вехах     И что совершается ныне.     Час мужества пробил на наших часах,     И мужество нас не покинет.     Здесь «я» и «мы» слиты в единое целое и становятся своеобразным девизом тех людей, которые самоотверженно шли к победе. Для Ахматовой, как для женщины, очень важны те чувства, которые испытывает мать, жена, дочь или сестра, провожая своих любимых на войну:     Щели в саду вырыты,     Не горят огни.     Питерские сироты,     Детоньки мои!     Под землей не дышится,     Боль сверлит висок.     Сквозь бомбежку слышится     Детский голосок.     Когда вчитываешься в эти строчки, то начинаешь чувствовать боль и страдание каждой матери, готовой подписаться под этим стихотворением.     Не оставила без внимания поэтесса и страшные времена блокады Ленинграда:     Не шумите вокруг – он дышит,     Он живой еще, он все слышит:     Как на влажном балтийском дне     Сыновья его стонут во сне…     Таким образом, стихи Ахматовой о войне связаны со страданиями женщины, которая наравне с мужчинами переносит множество мук. Для нее война – это постоянная душевная ноющая боль, которую невозможно заглушить.     Немного иного характера душевные переживания мужчин на войне, поскольку на них лежит нечеловеческий груз ответственности за каждого живущего и за тех, кто воюет рядом. Так, стихотворение А. Твардовского «Я знаю, никакой моей вины…» повествует о нравственных муках солдата, который испытывает чувство вины перед погибшими товарищами:     Остались там, и не о том же речь,     Что я их мог, но не сумел сберечь, -     Речь не о том, но все же, все же, все же…     На мой взгляд, чувство вины свойственно для большинства поэтов, писавших о Великой Отечественной войне. Должно быть, уже спустя годы, человек снова и снова возвращается на поле боя и думает о том, что можно было изменить:     Да, мы сделали все, что могли, мы,     Кто мог, сколько мог и как мог.     И были мы солнцем палимы,     И шли мы по сотням дорог.     Это строки из стихотворения Бориса Слуцкого, для которого память является главной наградой тех, кто воевал и отдал свою жизнь за свободу нового поколения:     Да, каждый был ранен, контужен,     И каждый четвертый – убит,     И лично отечеству нужен.     И лично не будет забыт.     Таким образом, война для целого поколения стала настоящим откровением, которое показало истинную сущность каждого. И, думаю, солдат, идущий в бой, всегда знал, ради чего и кого он это делает. Невольно вспоминаются строки из стихотворения «Говорят, что посмертно…»:     Пусть я стану частицей     Земли, отвоеванной в бою,     Но земли, на которой     Сейчас я всем сердцем живу.     Должно быть, эти слова являются ключевыми в жизни каждого настоящего солдата. Приближаясь к финалу своих размышлений, я снова хочу вернуться к творчеству Анны Ахматовой, ее стихотворению «Памяти друга»:     И в День Победы, нежный и туманный,     Когда заря, как зарево, красна,     Вдовою у могилы безымянной     Хлопочет запоздалая весна.     Такова судьба целого поколения, на которое какой-то высшей силой была возложена огромная ответственность за судьбы их детей, внуков и правнуков. И наша задача, на мой взгляд, - не забывать о том, что сделано этими людьми для нас, ценить это до конца своих дней. Ведь Великая Отечественная война – это своеобразный урок для всех тех, кто жил, живет и будет жить.

В памятное тревожное утро 22 июня 1941 года, когда предутреннюю тишину советского пограничья нарушили первые залпы немецких орудий, рев танков со свастикой на броне, вой падающих бомб, наш народ встал во весь рост на защиту Отечества.     В общем строе сражающегося народа нашла свое место и многонациональная советская литература: ее прозаики, поэты, драматурги, критики. В самые трудные для народа дни войны громко звучали голоса советских поэтов.     Листая страницы книг, написанных в дни военных потрясений, мы словно листаем страницы памяти своего сердца. Из глубины времени перед нами воскресают события, наполненные чудовищным грохотом невиданно жестокой, разрушительной и истребительной войны, насквозь пропитанные человеческой кровью и слезами. И пусть многие поэты пали смертью храбрых на пути к солнечному Дню Победы, они и сегодня остаются с нами, потому что слово, рожденное в огне, написанное кровью сердца, бессмертно.     Неудивительно, что большинство бытовавших в окопах песен, рожденных войной, таких как “Синий платочек”, “Темная ночь”, “Бьется в тесной печурке огонь...”, “В лесу прифронтовом”, “Огонек”, были сугубо лирическими. Эти песни отогревали солдатское сердце, продрогшее на холодном ветру суровой военной жизни.     Война вошла в жизнь каждого человека, и в каждую жизнь она внесла тревоги и волнения, заботы и горести.     Время требовало от литературы строгости и точности в передаче дум и чаяний народа, в раскрытии характера человека. Стихи, созданные в те годы о войне, отмечены знаком суровой правды жизни, правды человеческих чувств и переживаний. В них порой, даже резких, даже зовущих к мщению насильникам и обидчикам, властно звучит гуманистическое начало.     Хотя во времена стародавние и бытовала истина о том, что, когда разговаривают пушки, музы молчат, живой опыт человечества начисто опроверг ее.     В войне против немецко-фашистских претендентов на господство над миром советская поэзия стояла в авангарде всех литературных жанров, заплатив за свое право разговаривать от имени воюющего народа жизнью многих поэтов.     Все виды поэтического оружия: и пламенная призывная публицистика, и задушевная лирика солдатского сердца, и едкая сатира, и большие формы лирической и лирико-эпической поэмы — нашли свое выражение в коллективном опыте военных лет.     Одними из известных поэтов того времени смело можно считать О. Берггольц, К. Симонова, Мусу Джалиля.     Ольга Федоровна Берггольц (1910—1975) родилась в Петербурге в семье врача. В 1930 году окончила филологический факультет Ленинградского университета, после чего работала журналистом. Первые свои произведения она писала для детей и юношества. Поэтическая известность О. Берггольц пришла к ней с выходом сборников “Стихотворения” (1934) и “Книга песен” (1936). В годы войны, находясь в осажденном Ленинграде, О. Берггольц создает свои лучшие поэмы, посвященные защитникам города: “Февральский дневник” и “Ленинградская поэма” (1942). Выступления Берггольц по радио, обращенные к борющимся ленинградцам, вошли позже в книгу “Говорит Ленинград” (1946).     Творчество О. Берггольц отличает глубокая лиричность, драматизм, страстная прямота (“От сердца к сердцу”), вдохновенная приподнятость.          Когда прижимались солдаты, как тени,      к земле и уже не могли оторваться —      всегда находился в такое мгновенье один безымянный,      Сумевший Подняться.     Не все имена поколенье запомнит.      Но в тот исступленный,      клокочущий полдень безусый мальчишка,      гвардеец и школьник, поднялся —      и цепи штурмующих поднял.     Он падал лицом к Ленинграду.     Он падал,     а город стремительно мчался навстречу...     “Памяти защитников”          Новой ступенью в творчестве О. Берггольц и в развитии жанра “лирической прозы” явилась прозаическая книга “Дневные звезды” (1956), насыщенная “правдой нашего общего бытия, прошедшего через... сердце”.     Джалиль (Джалилов) Муса Мустафович (1906—1944) был редактором журнала “Юные товарищи”, “Дети Октября”. С 1941 года служил в армии. В 1942 году, тяжело раненный в бою, был взят в плен, заключен в концлагерь и за участие в подпольной организации казнен в военной тюрьме Шпандау в Берлине.     М. Джалиль начал печататься с 1919 года. В 1925 году вышел первый сборник его стихов и поэм “Мы идем”. Его стихи полны оптимизма, веры в победу над фашизмом: “Из госпиталя” (1941), “Перед атакой” (1942).     Книга М. Джалиля “Письмо из окопа” (1944), изданная во время войны, явилась образцом лирики военных лет. Две самодельные книги, написанные в подполье, содержали более ста стихов — свидетелей борьбы, страданий и мужества поэта.     В “Моабитской тетради” воплотились героические и романтические мотивы его предшествующего творчества; оно многообразно в стилевом и жанровом отношениях, это гимн бессмертию, героизму и стойкости человека.     В годы войны К. М. Симонов (1915—1979) был корреспондентом газеты “Красная звезда”. Главная тема в его стихах первых лет войны — любовная лирика. В ней особенно ощущалась лирическая стихия — щедрое, страстное, напряженное раскрытие мира поэта. В лучших стихах цикла “С тобой и без тебя” соединились социальные, патриотические обобщения и личные чувства. Эмоциональный, исповеднический тон любовной лирики Симонова поразил читателя драматичным контрастом военного времени и открыто звучащей доверительной, личной авторской интонацией.          Над черным носом нашей субмарины      Взошла Венера — странная звезда.      От женских ласк отвыкшие мужчины,      Как женщину, мы ждем ее сюда.     На небе любят женщину от скуки      И отпускают с миром, не скорбя...      Ты упадешь ко мне в земные руки,      Я не звезда. Я удержу тебя.          В военных стихах Симонова напряженная эмоциональность соединяется с почти документальным очерком (“Седой мальчишка”, “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...” и др.).          По русским обычаям, только пожарища      На русской земле раскидав позади,      На наших глазах умирают товарищи,      По-русски рубаху рванув на груди.     Нас пули с тобою пока еще милуют.      Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,      Я все-таки горд был за самую милую,      За русскую землю, где я родился...          Творчество Симонова автобиографично. Его персонажи по большей части несут в своей судьбе и своих раздумьях отпечаток судьбы и раздумий самого автора.