22. Грин

Эволюция творчества Грина отличается от привычных литературных схем. Многие выдающиеся запад-ноевропейские романтики XIX века приобщались в конце жизни к реализму — это характерно для Байрона и Шелли, Гейне и Шамиссо. Русские реалисты зачастую начинали с романтических произведений, а потом приходили к реалистическому постижению действительности — подобный путь проделали Пушкин и Гоголь, М. Горький и А. Толстой (мы, разумеется, не сравниваем значения «Руслана и Людмилы» или южных поэм с «Ганцем Кюхельгартеном», а революционных «песен» Горького с символистическими стихами Толстого, имея в виду лишь общую тенденцию литературного развития). Грин покинул 34 реализм, потому что его романтизм, по сравнению с его реализмом, открывал несравненно более широкие художественные перспективы.

В то же время о творчестве Грина слишком много писали как о явлении в русской литературе уникальном. Между тем его эволюция не представляет случая исключительного. Метод Грина имел свои общественные, художественные, биографические предпосылки и возник не на пустом месте, испытав сильнейшее влияние эпохи — не только политических настроений двух русских революций, но и той усиленной тяги русской литературы на рубеже двух веков к субъективности, которая питалась предчувствием грядущих «невиданных мятежей» и выразилась у Толстого — в дидактичности, у Короленко и Гаршина — в романтизме, у Чехова — в лиризме, у декадентов — в бегстве от действительности и т. д. В один год с Грином в России родились Александр Блок и Андрей Белый. «Это было переходное поколение, оно успело сформироваться в XIX веке и мучительно перешагнуло в иной век, узнав мировую войну, русскую революцию, теорию относительности и многое другое» (И. Эренбургг. О Гийоме Аполлинере.— «Москва». 1965. № 7. стр. 157).

Конец века в русской литературе называют иногда «периодом романтического реализма» (У. Фохт. Пути русского реализма. М., «Советский писатель», 1963, стр. 86). В 80-х годах создавались под девизом «возможной реальности» овеянные романтикой произведения Короленко, Гаршин прославлял борьбу с «мировым злом» в символическом «Красном цветке», Степняк-Кравчинский поэтизировал революционеров-народников. В начале 900-х годов романтический подъем опирался на все более отчетливое понимание того, что Россию «потянуло опять к революции» (В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 21, стр. 340). Л. Толстой писал Г. А. Русанову, что «дело подходит» к развязке и «так продолжаться, в таких формах, жизнь не может» (Л. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 66, М., ГИХЛ, 36 1953, стр. 224). Как бы перекликалось со словами Толстого томление чеховского адвоката Подгорина по «новым формам жизни, высоким и разумным» (рассказ «У знакомых»), перераставшее в «Трех сестрах» в пророчество Тузенбаха: «Готовится здоровая сильная буря...». Вслед за интуитивными предчувствиями критических реалистов решительно зазвучали революционно-романтические «песни» Горького, призывы ранней пролетарской поэзии к свержению «старого зданья».

Позади оставалось не только дремучее крепостничество — изживал себя буржуазный строй. Историческому неведению и туманности прозрений старых романтиков приходил конец: прошлое просвечивалось социальным анализом, будущее вырисовывалось в четких классовых очертаниях. Первым гриновским произведениям предшествовали залпы первой русской революции. Восходящая революционно-романтическая линия русской литературы была резко оборвана периодом реакции после 1905 года. Периодом этим исторически завершалось существование в России прогрессивного романтизма в «чистом виде». Формировался новый, «вобравший» его в себя творческий метод. В то же время отказ от слияния с реализмом становился и отказом от признания и изображения необоримых тенденции революционного развития действительности. Складывался реакционный романтизм русского декаданса с его мизантропией, религиозным мистицизмом, культом сильной личности.

Грин был одним из немногих художников, чье творчество так и осталось до конца в русле прогрессивного романтизма. Вступив в литературу в эпоху реакции, он совместил, казалось бы, несовместимое: начал с реализма «знаньевского» толка (причем, «знаньевского» в момент несомненного снижения творческого тонуса писателей-демократов), обратился затем к некоторым мотивам «романтического реализма», многократно усилил их романтическое содержание и облек новый романтизм в формы, внешне схожие с формами символистской и акмеистской поэтики. При всем этом гриновской системе удалось избежать эклектизма, хотя некоторая искусственность ее в новых исторических условиях была неизбежной.

Постоянная «прописка» героев в вымышленном мире в известной степени отмежевывала писателя от некоторых традиций русской (а впоследствии и советской) литературы. В то же время сам уход в вымышленный мир диктовался решительным протестом против несправедливости реальных общественных отношений и был прямо связан с созданием глубоко позитивной концепции человека. И здесь произведения Грина демонстрировали всю свою враждебность идейно-эстетической платформе декаданса. Эта революционность гриновского романтизма была замечена уже в одной из первых статей о Грине. Л. Войтоловский писал тогда: «Романтика романтике рознь. И декадентов называют романтиками. Романтика декаданса — вся тупая, холодная, без энтузиазма и без романтического пафоса, давно осмеянная у немцев под именем швабской школы и сплошь состоящая из привидений и трупов и еще более — из трупного запаха.

У Грина романтизм другого сорта. Он сродни романтизму Горького... Он дышит верой в жизнь и жаждой здоровых и сильных ощущений» (Л. Воитоловскии. Литературные силуэты. А. С. Грин.— «Киевская мысль», 24 гноил 10)0 года). Помимо объективных стимулов гриновского романтизма — революционных потрясений эпохи, насыщенной, говоря словами В. И. Ленина, попытками «штурмовать небо», и порожденного ими общего роста в русской литературе романтических тенденций — существовал ряд субъективных причин, которые мы не можем сбросить со счетов. В статье «О том, как я учился писать» А. М. Горький в качестве одной из предпосылок романтизма (в частности — своего) назвал «томительно бедную жизнь», вызывающую желание приукрасить ее вымыслом, побуждающую к таким «выдумкам», как «Сказка о Соколе и Уже», «Легенда о горящем сердце», «Буревестник» (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 24. М., 1953, 3$ стр. 473).

«Томительно бедная жизнь» вела к романтизму и Грина. Эта жизнь была бедна отнюдь не-внешними событиями, подобно тому, скажем, как бедно было существование фельдшера Петрова из «Приключения». Наоборот, биография Грина относится к разряду биографий, требующих прямо противоположных эпитетов. С шестнадцати лет оп ушел «в люди», сменил десятки профессий — моряка, рабочего, золотоискателя, писца, рыбака, банщика, лесоруба, сплавщика леса; скитался по всей России — побывал на Черном море, на Каспии, на Урале, и Москве и Петербурге, Пензе и Тамбове, Саратове и Твери, Симбирске и Архангельске.