Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

внутренний мир, естественно, что основное внимание перемещается с изо­ бражения действительности на описание души героя. Действительность низ­ ведена до материала для запутанных сюжетных эпизодов, причем критерий правдоподобия к ним не применяется. Напротив, в художественной системе «романа тайн» обычная и обыденная, жизненно реальная ситуация воспри­ нимается как внеэстетическая.

Герой, впитавший в себя элементы субъективистской этики, свободен от нравственного суда — этические оценки к нему не применяются. Зато, для того чтобы быть достойным читательского внимания, он должен обладать одной чертой — исключительностью. Его пороки должны быть чрезвычайны, злодеяния — неслыханны, характер — титаничен. Обычные страсти и обы­ денная бытовая обстановка ему чужды. Чувства свои герой должен также выражать необычным языком. Появляется новый тип романа — роман о злодее.

Вместе с тем необходимо отметить, что действительность в произведениях подобного плана отодвинута на второй план, но не исчезает, как в лирической прозе Карамзина периода «Аглаи». Рассматриваемый роман эклектичен. Уже сама характеристика героя как «злодея» показывает, что нравственный суд окончательно не отброшен. Этому способствует и частое присутствие рядом с героем-злодеем героя или героини добродетельных, лишенных каких-либо пороков. Остановимся на некоторых оригинальных русских романах этого типа.

Прежде всего, следует указать на группу романов, слепо подражавших приемам повествования Радклиф. Художественное достоинство их обычно весьма низко. В качестве примера приведем книжку «Обольщенная жена. Российское сочинение» (М., 1804). Краткое содержание ее таково: русский граф 3-ъ в Англии, после бегства его жены с неизвестным обольстителем, умирает от горести. Детей — Виллима и Луизу — он поручает своему другу «милорду». Виллим пропадает, Луиза ищет его. Далее следуют приключения с участием благородных, но гонимых негров, охотников, «терзаемых диким зверем»; упоминаются разрушенные замки, лабиринты, стража в масках. В подвале разрушенного замка Луиза находит свою мать с грудным младенцем, заключенную злодеем-соблазнителем в тюрьму. Следует бегство и благопо­ лучное возвращение в замок «милорда».

Произведение в художественном отношении исключительно беспомощно и несамостоятельно, но тем резче выступают его основные структурные принципы: сюжетная занимательность и полный отказ от интереса к харак­ теру. Ни добродетели, ни злодеяния не мотивируются. Характерно, что в произведении нет даже образа злодея, занимающего обычно в романах такого типа значительное место. В этом смысле, другую разновидность представляет роман «Мщение оскорбленной женщины, или Ужасный урок для разврати­ телей невинности», вышедший в Москве в 1803 г. Эстетика романа основана на «ужасном». Мрачные, трагические и таинственные происшествия следуют одно за другим, а в центре повествования находится образ «ужасной жен­ щины» — г-жи Фаланзани. Роман начинается с характерного восклицания автора: «О вы! Мрачные произведения меланхолического духа обитателей

Англии — вы ничто иное, как одне только смешные басни перед тою повестию, в справедливости которой я могу ручаться. Какие ужасы! Какая цепь злодеяний!.. Не знаю, в состоянии ли будет перо мое начертать их?..» Госпожа Фаланзани была жестоко оскорблена своим женихом Морисом, обесчестившим ее и женившимся потом на ее сестре. Похищения, бегства, убийства, замки, привидения следуют одни за другими. Основу сюжета со­ ставляет осуществление ужасной мести героини. Действие осложняется лю­ бовью брата к сестре, дуэлью между матерью, переодетой в мужское платье, и не узнающим ее сыном и самоубийство сына-матереубийцы. Все герои погибают.

Люди в подобном романе предстают как существа, исполненные злодей­ ских помыслов, или как игрушки в руках таинственных, неизвестных им сил. Для того чтобы понять антипросветительский характер подобного мышления, любопытно сравнить «Мщение оскорбленной женщины» с близ­ ким по теме и названию произведением Дидро «Удивительное мщение одной женщины»1. Повесть эта появилась на русском языке в 1796 г. без обозна­ чения автора на титульном листе, но со следующим указанием переводчика: «Г. Дидерот есть автор сей повести. Она не напечатана в сочинениях славного сего писателя, а издана после его смерти. План, завязка и приятный слог живо являют в себе перо почтенного своего автора. Г. Шиллер перевел его на немецкий язык, а я решился перевести на русский». По исторической иронии автором перевода и этого похвального отзыва о Дидро и Шиллере был Д. Рунич, не ставший тогда еще печально известным мракобесом и мистиком.

Содержание повести также составляет месть женщины. Но вера просве­ тителя в природу человека подсказывает иной сюжет. Маркиз А., любовник госпожи Д., охладел к ней, несмотря на ее добродетель, красоту и верность. Госпожа Д. решилась мстить: она нашла уличную женщину и перерядила ее в'скромную провинциалку. В результате искусной интриги месть удалась: маркиз А., увидав ее, влюбился. Он женится. Но добрая природа человека сильнее, чем хитросплетения интриг, и судьба людей — не слепая игра случая и злонамеренных злодеев. Проститутка оказывается искренней, сер­ дечной и душевно чистой женщиной, и маркиз находит с ней счастье. В изменившихся условиях «падшая» женщина изменилась сама, проявив вместе с тем душевные качества, отсутствующие у светских дам.

Спроектировав один сюжет на другой, можно отчетливей почувствовать антидемократическую сущность, пессимизм и иррационализм «романа тайн».

Тяготея к «ужасному», «роман о злодее» мог испытывать влияние куль­ тивировавшегося в низших слоях литературы детективного романа.

1 Мщение оскорбленной женщины, или Ужасный урок для развратителей невин­ ности. М., 1803. С. 1. «Удивительное мщение одной женщины» — это отрывок из «Жака-фаталиста». Шиллер опубликовал отрывок под названием «Merkwtirdiges Beispiel einer weiblichen Rache» в 1785 г. в первом выпуске «Талии». Во Франции текст был опубликован лишь в 1796 г. См.: Eggli Ed. Diderot et Schiller // Revue litterature comparee. 1921. P. 72.

378 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

XIX в., черпают темы из событий столетней, самое большее двухсотлетней давности. Образцом, давшим схему первым русским историческим рома­ нам, была «Наталья, боярская дочь».

Русский исторический роман на раннем этапе своего возникновения скла­ дывался на основе уже готовых повествовательных жанров. Это или семей- но-бытовой, или сказочно-авантюрный рыцарский роман, действие которого переносилось в условную обстановку русской старины. Делалось это чаще всего при помощи простого наделения героев «древнерусскими» именами. Ни об изображении «характерного» древнерусского быта, ни о раскрытии своеобразия древнерусской психологии речи еще не идет. Как пример такого построения исторического романа интересна книга Н. Н. Муравьева «Все­ волод и Велеслава. Происшествие, сохранившееся в письмах». Это хорошо написанный, хотя и не очень оригинальный роман в письмах, в духе «Новой Элоизы». Из переписки действующих лиц выясняется сюжетная экспозиция: герой — человек низкого звания — учитель в доме знатного и богатого барина. Он влюбляется в свою ученицу. Объяснение произошло во время чтения «повествования об Элоизе и Абелярде»1. Между тем героиню сватают за знатного вельможу. Герой вызывает его на поединок и тяжело ранит. В день свадьбы рана открывается, и на свадебном пиру жених умирает. Героиня, вдова-девица, удаляется с тетушкой в монастырь, продолжая переписку со своим возлюбленным, между тем как сам он поступает в слуги к ослепшему отцу своей возлюбленной. Трогательной заботой о нем герой вызывает любовь знатного боярина и получает согласие на брак с его дочерью.

Несмотря на традиционность сюжетных ходов, роман Муравьева написан вполне профессионально и не без тонкости психологического анализа. Не подымаясь до «плебейского» радикализма Руссо, автор не чуждается, однако, осуждения сословных предрассудков. Социальное неравенство двух любящих сердец дает основание осудить боярские причуды отца героини: «Вельможническое свойство властвовать над низшими, с молоком кормилицы и с припевами нянюшек посеянное в душу, хотя и преодолевается силою разума в среднем возрасте, при старости, однакож, преобладает над всеми прочими свойствами. Этот горький плод воспитания, доколе люди будут небречь вскормлением и образованием юношей всякого состояния, будет между ими произрастать»2. Однако роман Муравьева остался бы в ряду заурядных литературных сочинений, если бы автор не задумал его как историческое произведение. Муравьев не указывает, в какую эпоху происходит действие в его книге. Однако место действия — Киев, и как можно предположить, древ­ нейшей поры. На это указывают имена героев: отец героини назван боярином Гостомыслом, дочь его — Велеславой, герой — Всеволод, друг его — Боян. Поступая слугой, герой принимает имя Дружины. Ни Москва, ни тем более

1 Всеволод и Велеслава. Происшествие, сохранившееся в письмах. СПб., 1807. С. 190. Вместо имени автора на титуле стоит сложная криптограмма, которая была расшифрована В. Саитовым в рецензии на первый том «Справочного словаря о русских писателях» Г. Геннади (Журнал Министерства народного просвещения. 1877. № 1. С. 137).

2 Там же. С. 289.

Петербург не упоминаются — кроме Киева назван лишь Смоленск. И при всем том герои ездят в каретах, стреляются на дуэли и читают о страданиях Абеляра (уж не о популярной ли у русского читателя конца XVIII в. «героиде» Колардо идет речь?). Ничего «древнерусского» нет и в нравах. В данном случае даже нельзя говорить об анахронизмах. Перед нами не отступление от историзма, а полное его отсутствие. И это тем более знаменательно, что роман написан вполне на уровне квалифицированной, хотя и не первораз­ рядной литературы тех лет. Не открывая новых путей, автор умело пользуется тем, что уже вошло в литературную традицию, и его неудача показывает, что вопрос соединения исторического сюжета с психологизмом повествования уже возник, но еще не мог быть решен.

В 1807 г. появился в печати роман Петра Казотти «Бояра Б...в и М...в, или Следствия пылких страстей и нарушений обета. Российское происшествие, случившееся в царствование царя Алексея Михайловича». Содержание этого ученической рукой написанного романа (автору было восемнадцать лет) — смесь традиционных картин семейного и авантюрного романов. Мы находим здесь обязательные похищения, любовные драмы и исправление преступников. Боярин М...в женится на четырнадцатилетней Марии. После рождения дочери он, не соблюдая данного обета, отправляется не на богомолье, а в Москву. За преступлением следует кара — малолетняя дочь Лиза таинственно исчезает. Между тем друг М...ва, боярин Б...в, соблазняет Марию и, гонимый совестью, удаляется «в леса». Роман кончается тем, что М...в с женою отправляются, наконец, на богомолье в Киев, по пути находят Лизу, которая воспитана добродетельным крестьянином Фролом и счастливо живет в замужестве за простым землепашцем. Находится и соблазнитель, Б...в, который, прожив одиннадцать лет крестьянином, все еще мучается раскаянием и готов покон­ чить с собой. Роман завершается всеобщим примирением.

Художественная беспомощность романа П. Казотти очевидна, но именно она позволяет резче подчеркнуть структурные принципы раннего русского ис­ торического романа: вся схема произведения традиционно повторяет штампы семейно-нравоучительного романа тех лет. Исторический колорит — лишь в том, что герои названы «боярами», а вступление уточняет время действия: «Когда на Российском престоле царствовал мудрый монарх Алексей Михайло­ вич, когда истина и добродушие блистали во всем величии в сердцах русских, когда богатый боярин беседовал без гордости с поселянином и в дружеских разговорах проводил время, язык их говорил то, что говорило сердце; они в это время позабывали свои степени и были истинными ближними. Пенный мед лился в уста их и придавал более веселья и более искренности в беседе»1.

Вслед за Карамзиным в «Наталье, боярской дочери» автор видит в прошлом эпоху социальной гармонии: «Не стыдился богатый юноша, видя утопающего, броситься помочь ему; когда дело служило в пользу ближнего,

1 Казотти Я. Бояра Б...в и М...в, или Следствия пылких страстей и нарушений обета. Российское происшествие, случившееся в царствование царя Алексея Михай­ ловича. М., 1807. С. 2.

380 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

он позабывал свой род и достоинство. Тогда молодая девица воспитывалась не у француженок, не у танцмейстеров, но образовывали ее ум и сердце родители и старые мамушки»1.

Такой взгляд на «старину» приводил, во-первых, к тому, что «историческое время», время действия романа, не рассматривалось как имеющее черты бытового или нравственного своеобразия: это была произвольно сконструи­ рованная утопия без каких-либо примет времени. В этом смысле гораздо больше «исторического», то есть эпохально-конкретного, было в соотнесенном с подобным историческим романом моралистическом романе о современнос­ ти. Прошлое время — идеал, поэтому роман о прошлом писал об идеальных, то есть о нехарактерных нравах и развязывался благополучно. Морализующий роман %о современности писал об отрицательном, то есть о характерном жизненном материале, обильно впитывая элементы сатиры и эмпирического бытописания. Здесь «страсти» проявлялись в своих «ужасных» действиях и концовки часто были трагическими. Однако, в отличие от «эмпирической» и криминально-детективной прозы тех лет, в анализируемых произведениях автор всегда стоит в позе нравоучителя — он не забавляет, а морализирует.

***

Особое место в истории русской прозы преддекабристского периода занимает литературная деятельность Н. М. Карамзина. Въевшаяся в сознание поколения школьная традиция прочно связала имя Карамзина с «Бедной Лизой» как основным прозаическим произведением писателя. Замечательные и чрезвычайно важные для дальнейших судеб русской прозы повести «Рыцарь нашего времени» и «Моя исповедь» часто забываются даже в специальной литературе. Несколько больше «повезло» «Марфе Посаднице». Однако и здесь исследователей привлекала скорее возможность проанализировать на материале произведения политическую позицию автора, чем изучение худо­ жественной структуры повести. Общераспространено мнение, что начало работы Карамзина над историей является вместе с тем и концом его биографии как писателя. Д. Д. Благой в содержательном обзоре творчества Карамзина пишет: «С начала века он все больше отходил от художественной литерату­ ры»2. На «обращение Карамзина к прошлому, к истории, приведшее его в конце концов к отходу от литературы», указывал и Г. А. Гуковский в своем тонком анализе творческого пути писателя3.

Видимо, с этим связано и отсутствие специальных работ по изучению «Истории государства Российского» как литературного произведения и места его — априорно можно сказать, очень значительного — в литературном процессе 1820-х гг. Этого вакуума не заполняет краткая и чрезвычайно

Л., 1938. С. 307.

наивная по исследовательским приемам работа X. В. Дьюи «Сентиментализм в исторических трудах Н. М. Карамзина»1.

Между тем историк литературы мог бы найти в этом вопросе надежную точку опоры в высказываниях В. Г. Белинского. Белинский не склонен был преувеличивать историческое значение Карамзина, порой весьма сурово высказываясь о его произведениях, в частности об «Истории государства Российского». И все же Белинский не только неизменно указывал на большое значение этого произведения в истории русской литературы, но и выделял его как основной труд Карамзина-художника, особый этап в его писательской деятельности. Он писал: «Слог „Истории российского государства" — это дивная резьба на меди и мраморе, которой не сгложет ни время, ни зависть и подобную которой можно видеть только в историческом опыте Пушкина — „История Пугачевского бунта"». «„История государства Российского" есть творение зрелое, монумент прочный и великий»2. Правда, оба эти высказы­ вания несут на себе отсвет полемики с Н. А. Полевым, чрезмерно унижавшим заслуги Карамзина-историка, но Белинский, в основном, не менял своей точки зрения и в дальнейшем. Так, в 1841 г. в рецензии на IX, X, XI тома «Сочинений Александра Пушкина» он писал: «.„его [Карамзина] проза до издания „Истории государства Российского" уступает сладостной, гармони­ ческой прозе Жуковского и Батюшкова, — зато в русской литературе нет ничего выше его исторической прозы, кроме „Истории Пугачевского бунта", пером Тацита писанной на меди и мраморе!» Мысль об «Истории государства Российского» как литературном произведении, качественно отличном по своей природе от предшествующего творчества писателя, развивалась Белинским и в дальнейшем: «„История" Карамзина навсегда останется великим памят­ ником в истории русской литературы вообще и в истории литературы русской истории». Карамзин, «лишь только проза его сделалась образцовою и начала развиваться далее содействием Жуковского, как он сам отрекается от нее и в своей „Истории" силится создать совсем другого рода прозу»3.

Однако Белинский не остановился на этом: в ряде высказываний он проявил глубокое понимание художественной природы «Истории» Карамзина, даже в тех случаях, когда высказывал осуждение приемов Карамзина-историка. С одной стороны, Белинский сблизил «Историю государства Российского» с эпической поэмой. Эта мысль была в дальнейшем, как нам кажется, оценена лишь Б. М. Эйхенбаумом, писавшим: «История государства Российского, — конечно, не столько история, сколько героический эпос»4. С другой стороны — и мимо этого положения великого критика последующая научная литература прошла вообще, — Белинский настойчиво подчеркивал внутреннюю эволюцию писа­ тельских приемов Карамзина по мере перехода от тома к тому. Уже в самом раннем высказывании — в «Литературных мечтаниях», — при общей безжа-

1 Dewey H. W. Sentimentalism in the Historical Writings of N. M. Karamzin // American Contributions to the Fourth International Congress of Slavists. 1958.

2 Белинский Я. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М. 1953—1959. Т. 3. С. 513; Т. 4. С. 23. ЗТам же. Т. 5. С. 274; Т. 7. С. 135; Т. 11. С. 224.

4 Эйхенбаум В. Сквозь литературу. Л., 1924. С. 38.

382 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

лостности оценок, свойственной этой статье, Белинский, подвергнув творчество Карамзина суровой критике, указал очень глубоко на динамизм пути писателя. «В „Истории государства Российского" слог Карамзина есть слог русский по преимуществу; ему можно поставить в параллель только в стихах „Бориса Годунова" Пушкина. Это совсем не то, что слог его мелких сочинений; ибо здесь автор черпал из родных источников, упитан духом исторических памят­ ников, здесь его слог, за исключением первых четырех томов, где по большей части одна риторическая шумиха»1. Позже критик писал об «Истории» Карам­ зина: «Слог ее не исторический: это скорее слог поэмы, писанной мерною прозою, поэмы, тип которой принадлежит XVIII веку». «Сначала его история — поэма, вроде тех, которые писались высокопарною прозою и были в большом ходу в конце прошлого века. Потом, мало-помалу входя в дух жизни древней Руси, он, может быть, незаметно для самого себя, увлекаясь своим трудом, увлекался и духом древнерусской жизни <...> К этому присоединяется еще мелодраматический взгляд на характеры исторических лиц. У Карамзина нет середины: у него нет людей, а есть только или герои добродетели, или злодеи»2.

Белинский был глубоко прав, указывая на принципиальное отличие «Ис­ тории государства Российского» от всего предшествующего творчества Ка­ рамзина. На этом вопросе следует задержаться.

К моменту оформления своих исторических интересов Карамзин проделал уже значительную эволюцию3.

Прославившие Карамзина «Письма русского путешественника» и «Бедная Лиза»4 знаменовали собой первый и сравнительно быстротечный этап его деятельности как художника. Творчество середины и конца 90-х гг. XVIII в. — периода «Аглаи» и «Пантеона иностранной словесности» — отмечено чертами нарастающего субъективизма в мировоззрении и художественном методе пи­ сателя. И общественная проблематика, и весь объективный мир оказались заслоненными внутренними переживаниями поэмы. Проза периода «Аглаи» тяготеет к бессюжетности, лиризму. Мир для Карамзина этих лет — «китай­ ские тени моего воображения». В 1797 г. он отметил в записной книжке: «Le temps n'est que la succession de nos pensees», «nous avons aune ame contournable en soi-meme; elle se peut faire compagnie»5. Издавая в 1801 г. последнюю часть «Писем русского путешественника», Карамзин добавил к ним, совсем не в духе этого произвгедения, явно позднейшую приписку — декларацию субъективизма художественного метода: «Перечитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцев! Оно через 20 лет (если столько проживу на свете) будет для меня приятно — путь для меня одного; а что человеку (между нами будь сказано) занимательнее самого

1 Белинский В. Г. Поли. собр. соч. Т. 1. С. 60. 2 Там же. Т. 7. С. 135, 509.

3См. в наст. изд. статью «Эволюция мировоззрения Карамзина (1789—1803)».

4Любопытное свидетельство популярности «Бедной Лизы» — зафиксированный

А.Ф. Мерзляковым разговор двух крестьян на берегу «Лизина пруда» (см. в наст, изд. заметку «Об одном читательском восприятии „Бедной Лизы" Н. М. Карамзина»).

5Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. I. С. 199, 203.

себя... Почему знать? Может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах; может быть, и другие... но это их, а не мое дело»1.

Подчеркнутый субъективизм 1790-х гг. был обоюдоострым оружием: в пер­ вую очередь, он был направлен против просветительского мировоззрения и материалистических представлений. В этом смысле, конечным выводом из него был отказ от общественной борьбы, от идеи разумного переустройства мира. Однако вместе с тем субъективизм связан был и с определенным неприятием действительности. Жизнь, в том числе и политическая, представляется царством зла. Отказываясь от борьбы с этим злом, Карамзин не отказывается от его осуждения. Самим фактом своего неучастия в политической жизни современности писатель выносит ей приговор. В этом смысле характерно «Послание к Дмит­ риеву». Поэт отказывается от борьбы и объявляет всякую надежду на лучший жизненный порядок химерой. Но вместе с тем он не приемлет и существующий порядок: «мрачный свет» находится в руках у «злых и невежд».

Ах! Зло под солнцем бесконечно,

Илюди будут — люди вечно. Когда несчастных Данаид Сосуд наполнится водою, Тогда, чудесною судьбою, Наш шар приимет лучший вид: Сатурн на землю возвратится

Итигра с агнцем помирит; Богатый с бедным подружится,

Ислабый сильного простит2.

Новый этап, наступивший после 1801 г., ознаменовал изменение всей творческой позиции Карамзина.

Не останавливаясь на деталях идеологической эволюции Карамзина в 1802—1803 гг.3, отметим лишь, что смысл ее заключался в переходе от дворянского либерализма к умеренному консерватизму. Отказавшись от крайностей субъективизма, от солипсизма4 и его отражений в сфере полити­ ческих и эстетических идей, Карамзин утвердился на позициях агностицизма.

1 Ср. в переводной статье Карамзина: «Мне кажется, что все предметы во мне и составляют часть моего существования» (Пантеон иностранной словесности. Кн. III. С. 59).

2Карамзин Н. М. Поли. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 137.

3См. в наст. изд. статью «Эволюция мировоззрения Карамзина (1789—1803)».

4В конце XVIII в. солипсизм получил некоторое распространение в России. Вя­ земский писал: «Итальянец Тончи, живописец, особенно известный портретом Дер­ жавина, был еще замечательный поэт и философ. Философское учение его заключалось

втом, что все в жизни и в мире призрачно, что нет ничего положительного и существенно-действительного. По системе его человек не что иное как тень, как призрак, которому что-то грезится и мерещится; одним словом, он преподавал, что все, что есть, не что иное как ничего <...> Были у него и адепты, между прочим, помнится, генерал Саблуков, а положительно и Алексей Михайлович Пушкин. Он говаривал на своем смелом языке, что система его сближает человека с создателем с глазу на глаз (nez h nez avec dieu)» (Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1929. С. 201).