Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

то того, чтобы заниматься танцеванием и пением, упражнялась только в чтении, в переводах и рукоделии»1.

Судьба Евгении была ужасна: ее соблазнил и бросил француз Полиссон. Героиня бежит из дому, а затем умирает от стыда и горя.

С еще большей силой, чем у Н. Остолопова, тяготение к «характерному» быту проявилось в романе А. Е. Измайлова «Евгений, или следствие дурного воспитания и сообщества». Написанное во всех отношениях более зрело, чем роман Остолопова, произведение Измайлова отличается боль­ шей сатирической остротой (автор неизменно подчеркивает мысль — при­ сутствующую, впрочем, и у Остолопова — о связи порочного воспитания и сословных дворянских предрассудков; не случайны «значимые» имена героев и героини этих произведений). Гораздо живее схвачены и черты быта. Бытовые сцены — что характерно для «эмпирического» романа и чуждо морализирующей прозе — порой даются вне связи с сюжетом и без поучительных выводов. Например, описание попа в романе Измайло­ ва — не простая иллюстрация к мысли о необходимости просвещенных свя­ щенников. Зарисовка «характерных» проявлений быта представляет для автора самодовлеющий интерес, дополняющий общий сатирический замы­ сел: «Помолившись с важностию и дав всем желающим облобызать свою десницу, садится он под образа, выпивает с улыбкою во здравие хозяев и отъезжающего по поднесенной ему с причетом рюмке целительного ерофеича и говорит с приличным телодвижением, что мороз очень велик»2. Такую же роль играют бытовые сцены в упомянутом выше романе «Пре­ ступник от любви».

Мы видели, что традиции XVIII в. очень сильно ощущались в прозе 1800—1810-х гг. Однако то, что в просветительской идеологии прошедшего века выступало как органическое художественное единство, как выражение целостной системы мировоззрения, оказалось в начале XIX столетия разроз­ ненным и отмеченным чертами эпигонства. В поэзии же все больше выдви­ гался вперед карамзинизм, открыто подчеркивавший свою свободу от связей с традицией XVIII в. В этих условиях предпринятая В. Т. Нарежным попытка синтезировать все, что завещал XVIII в. в области разных оттенков недво­ рянской прозаической традиции, представляла грандиозный, хотя и эклекти­ ческий опыт создания целостного эпического памятника демократической культуры.

К рассматриваемому времени Нарежный прошел уже через период увле­ чения «черной» литературой и шиллеровским бунтарством; им уже были оставлены и попытки создания национально-героической прозы на основе синтеза сказочно-рыцарской и любовно-психологической повествовательных традиций («Славянские вечера»). «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» выделяется из числа других произ­ ведений преддекабристской прозы именно стремлением дать целостную кар-

1 Остолопов Н. Евгения, или Нынешнее воспитание. С. 20. 2 Измайлов А. Е. Поли. собр. соч. М., 1890. Т. 3. С. 90.

иход истории. Эта концепция была направлена против просветительской веры в разумность человека и удобопонимаемость истории, но она же била

ив адрес церковной идеи божественного предопределения и предустановлен­ ной гармонии. Усвоение стилистики плутовского романа определило и меру ограниченности этого демократизма.

Вместе с тем нельзя не видеть связей «Российского Жилблаза» и с просветительской прозой, что привело к значительной деформации под пером Нарежного самых основных принципов плутовского романа. Из произве­ дения исчез центральный герой-плут. Место его заступил Гаврила Симонович Чистяков — человек, чистый сердцем, о чем говорит само его имя. Чистяков способен на крайние степени падения (развращаясь, например, под влиянием придворной среды), но это не затрагивает доброй природы его сердца, оставляя для героя возможность нравственного возрождения. Таким образом, это не герой плутовского романа — мошенник от природы: самые недо­ статки его человечны, ибо, свидетельствуя о человеческой способности к развращению, таят в себе и человеческую возможность совершенствования. Это типично просветительское убеждение в том, что заблуждающийся человек выше подавившего в себе все человеческое добродетельного героя класси­ цизма, нашло свое отражение в эпиграфе романа: «Homo sum, humani nil a me alienum puto» — ср. у Державина:

...Падал я, вставал в мой век. Брось, мудрец! на гроб мой камень, Если ты не человек.

В «Российском Жилблазе» автор сознательно соотносит свои позиции с широким кругом литературных явлений предшествующей и современной ему эпох. Соотнесение это чаще всего отрицательное. Так, рыцарский и «вол­ шебный» романы осуждаются как лживые и опасные для нравственности. Восточные повести характеризуются как «выдуманные». К числу «вздорных сочинений» отнесены и «трагедии, комедии и философские романы». В другом месте к «комедийкам и пустеньким романцам» приравнены «Модная лавка» и «Новый Стерн»1 — произведения писателей, занимавших не столь уж далекие от Нарежного позиции. Можно было бы привести и другой пример: известно, каким глубоким было увлечение Нарежного творчеством Шиллера. Печать этого увлечения ощущалась на его произведениях вплоть до послед­ него — «Гарькуши, или Малороссийского разбойника». В кружке Андрея Турге­ нева Нарежный сделался причастным и увлечению Шекспиром. Все это отразилось и на его собственной практике как драматурга. Интерес к Шекс­ пиру связывался писателем с борьбой за русскую национальную драматургию. И вместе с тем все эти прогрессивные и близкие ему самому тенденции Нарежный высмеял, введя образ свихнувшегося драматурга, который пропо­ ведует: «План трагедии готов. Она взята из жизни Иоанна Грозного и будет состоять из десяти действий и более. Я не люблю ни греческих, ни римских, ни французских трагиков. У них все как будто без души, — без вкуса, без

1 Нарежный В. Т. Избр. соч. Т. 1. С. 134, 142, 146, 279, 48.

чувства. Мне нравятся одни немецкие, а более английские трагики. У них везде природа, да и какая еще природа? Natura naturans, а не naturata. Действующих лиц в трагедии моей будет до десяти тысяч человек <...> Далее откроется всеместный в Москве пожар, от которого сгорят две трети города, дворцы и соборы, меж тем как царская сродница, великая колдунья, вместе со своею дочерью летают по воздуху и раздувают пожар. — Не правда ли, что это совершенно по-шекспировски? Колдуньи летают по воздуху!»1 В романе осуждается и французский классицизм, а заодно и культ античности. 3. А. Буринский, близкий по кругу и настроениям к Нарежному, писал:

Воззрите! Се поэт перед лицем Эллады С волшебной лирою, как некий бог, сидит; Поет Иракла честь, поверженные грады, И пламенный перун со струн его летит...

...Дивиться ль мужеству Филиппова нам сына? Гомера он читал, поэзию любил!2

А Нарежный в «Российском Жилблазе» утверждал: «Сделался ли кто-либо лучшим человеком, лучшим гражданином, прочитав в „Илиаде41, как Ахилес, не хотя отдать Агамемнону пленной своей наложницы, называет царя царей пьяницею и сукиным сыном»3.

Подобные примеры можно было бы умножать и дальше. Они не столько свидетельствуют об осуждении Нарежным той или иной конкретной литера­ турной традиции, сколько говорят об его отрицательном отношении к самому принципу «литературности». По сути дела, ни одна из литературных теорий XVIII в. Нарежного не удовлетворяет. А стремясь освободиться от устарелых теорий, он отворачивается от теории вообще. Не случайны столь едкие нападки его на «метафизиков» и «философов». Это стремление освободиться от ограниченности любой теории приводило писателя, демократического по всему кругу идей и представлений, к отрицанию и демократических теорий, а следовательно — к антидемократическим высказываниям. Так, в конце книги автор рассказывает о помещике, который решил претворить теорию равенства людей в практику: «Размышляя долго и притом по всем правилам логики, заключил я, что и крепостной человек есть точно человек, мне подобный, имеет все преимущества души и тела, точно как и я, пред другими животными, а потому бессмертную душу и свободную волю. Посему казалось мне, что стеснять последнюю — значит оскорблять первую и тем противиться высокому создателю и той и другой. Основавшись на таких глубокомысленных началах, хотел я исправить прежнюю несправедливость предков моих и в первый праздник сказал превитиеватую проповедь собравшемуся народу, в которой, объяснив им права их и преимущества, яко таких же человеков, просил не отягчать себя лишним повиновением моим прихотям и, буде я приказывать стану что-либо, не достойное человека, всегда напоминать мне,

1 Нарежный В. Г. Избр. соч. Т. 1. С. 363.

2Буринский 3. Поэзия. М., 1802. С. 9—10.

3Нарежный В. Т. Избр. соч. Т. 1. С. 369.

что они такие же чада господни»1. Результатом действий «теоретика» явилось всеобщее развращение крестьян: «Бесчинство, похабство, леность и вообще разврат воцарились в сельце моем». Разврат перешел в драки, неповиновение и закончился всеобщей анархией. «Начался бунт (бунт — здесь в значении «смута», «драка». — Ю. Л.), стоивший моим подданным много крови, волос, зубов, синяков, рогов и проч.». Имение взяли в опеку и передали его некоему «дьяку». Рассказчик, «желая сделать добро людям, наделал столько зол. Дьяк, как я слышал после, тут же пересек всех, правых и виноватых, не оставлял деревню посещать чаще, всякий раз сдирал кожи с крестьян и чрез два года сделал их по-прежнему трудолюбивыми и трезвыми крестьянами. „Боже мой, — говорил :я, — неужели такова натура человека, что одним игом гнетущим можно заставить его идти прямою дорогою!"»2

Приведенный отрывок показывает, в какие глубокие противоречия со своими собственными антикрепостническими и демократическими воззрения­ ми заводило Нарежного стремление встать в позу отрицателя любой теории. Не Менее двойственный характер имеет и его критика масонства в «Российском Жилблазе». Исследователи обычно подчеркивают ее прогрессивные стороны. Однако не следует забывать, что Нарежный обрушивался на масонов и за практическую филантропию, и за идею избавления человечества от общест­ венного зла, — то есть и за те стороны их деятельности, которые были близки декабристам.

Вместе с тем недвусмысленно ясен из всего текста романа демократический характер общей позиции Нарежного: его осуждение дворянства, сословных привилегий, кастового чванства, религиозного фанатизма. Нарежный восстает против просветительских теорий, но именно они составляют живую душу всего его мышления и проявляются в десятках конкретных высказываний писателя по вопросам социологии, политики и этики.

Позиция Нарежного глубоко противоречива, и это сказывается во многих его конкретных оценках и высказываниях. Так, он осуждает Вольтера и его «развращающую» «Орлеанскую девственницу», но он же, совершенно в духе «Кандида», издевается над формулой предустановленной гармонии мира: «Mundus hie est quam optimus».

Нарежный находится под сильным влиянием Фонвизина, местами откро­ венно ему подражая. Надгробная речь попа над телом князя Сидора Архи­ повича очень близка, например, к фонвизинским «Поучениям, говоренным в Духов день иереем Василием в селе П***». И вместе с тем явно полемически он называет положительного героя Простаковым. В последнем случае ска­ залось весьма существенное для Нарежного воздействие идей Руссо и убеж­ дение в том, что не ум и наука, а природная доброта и чистота нравственного чувства составляют основу положительного характера. «Чувствительность есть истинное благородство человека». Зараженная дворянскими предрас­ судками суетная жена Простакова упрекает его: «Что ты все делаешь, не

1 Нарежный В. Т. Избр. соч. Т. 1. С. 542—543. 2 Там же. С. 543, 544—545.

подумавши?» «Я хочу делать почувствовавши», — отвечает положительный герой1.

Эклектическое в своей основе мировоззрение Нарежного породило пестрый по составу стиль. Нарежный задался целью охватить в широкой сатирико-нравоучительной картине всю Россию. Но для этой задачи он не нашел синтетического, целостного художественного решения. Основная стихия повествования — сатирико-бытовая, причем сам быт трактуется как комический, низкий по своей природе2. Связанные с бытом герои принадлежат к отрицательному миру. Все их существование — цепь по­ тасовок, нелепых происшествий. Другой ряд составляют положительные герои — они изъяты из грубого бытового контекста. Внутренний мир героев этих двух групп раскрывается совершенно различными средствами. У первых душевные движения раскрыты в нелепо-преувеличенных внешних проявлениях. Это должно свидетельствовать о господстве физического начала в натуре героев из отрицаемого Нарежным мира. Изумление, например, изображается так: «Я от приятного недоумения выпучил глаза и разинул рот». Ужас: «Довольно! — сказал я, щелкая зубами и потирая руки, как бы от страшного озноба, хотя пот лил градом с лица моего»3

ит. д.

Угероев «высокого» плана душевные движения тоже выражаются бур­ ными внешними проявлениями, которые призваны, однако, в этом случае подчеркнуть грандиозность страстей, богатство внутреннего мира. Герой говорит, «скрежеща зубами», «нося в душе целый ад». «Волосы его стали дыбом; крутящиеся глаза налились кровью, на щеках выступил гнев в синебагровых пятнах. Он обратил к небу взоры, хотел что-то сказать, но губы

его дрожали. Он скрежетал зубами и трепетал всем телом. Природа его не выдержала долго такого сильного борения; он застонал и пал на пол»4. Там, где положительный герой сталкивался с общественной несправедливостью, в уста его вкладываются монологи «бурного» шиллеровского стиля: «Я в таком был огорчении, что жадными глазами смотрел каждому прохожему в лицо, чтобы, узнав в нем вора, грабителя, убийцу, протянуть к нему руку и сказать: „Брат! Я товарищ твой! Станем вместе мстить сим извергам, сим чудовищам, которые называются честные люди".

Видя везде кроткие лица, умильные взгляды, дружескую улыбку на губах, я говорил: „Нет, не обманете меня, крокодилы! Вы улыбаетесь, но зубы ваши и когти ужасны. Мне надобен друг, у которого бы мрачны были взоры, глаза кровавы, бледные, тощие щеки; чтобы волосы стояли

дыбом. В нем познаю я подобного мне несчастного и кинусь в его объятия"»5.

ский Г. Л. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 146—148.

3Нарежный В. Т. Избр. соч. Т. 1. С. 119, 125.

4Там же. С. 254.

5Гам же. С. 316.

Таким образом, «Российский Жилблаз» был последним словом демократи­ ческой прозы преддекабристской эпохи. Он вобрал в себя все наследие XVIII в., но он же показал и недостаточность этого наследия. Для того, чтобы разно­ образный художественный опыт, накопленный прозаическими жанрами XVIII — начала XIX в., смог стать материалом для реалистической живописи, необходимо было выработать принципиально новое, целостное, демократическое по своей природе мировосприятие. «Лоскутной» характер художественного метода Нарежного вскрывает основную слабость демократической мысли переходной эпохи — ее эпигонский, эклектический характер. Однако путь выработки це­ лостного демократического мировоззрения был непрямым. Между началом века и сороковыми годами пролегла исторически необходимая эпоха романтизма, господства лирических жанров, отхода прозы на второй план.

Какую же роль играл эмпирический «реализм» в литературе начала XIX в.? Определить это однозначной формулой, по-видимому, невозможно, ибо историческое движение прозы к реализму гоголевской школы раскрывало на разных этапах разные и порой взаимопротивоположные стороны этого литературного явления. Определить природу эмпирического бытописания начала XIX в. можно лишь учитывая его отношение к демократической идеологии, в первую очередь — к просветительству. А как мы видели, функция просветительской традиции XVIII в. была в эту пору неоднозначной. С одной стороны, происходило плодотворное усвоение просветительского наследия XVIII в., с другой — преодоление его влияния во имя зарождения новой, более высокой стадии демократического сознания, опирающейся на историзм и диалектику. Несмотря на взаимопротиворечащий характер, оба эти процесса имели прогрессивный смысл.

В отношении к ним определяется и роль эмпирического бытописательства. Сначала оно играло роль предшественника просветительской прозы, затем его антипода и противника. В начале XIX в. функции его усложнились: противопоставляя «теорицизму» просветительской прозы проповедь эмпириз­ ма, оно могло становиться оружием в борьбе с демократической идеологией, вплоть до полного смыкания с реакцией. И вместе с тем оно могло становиться путем к поискам новой общественной теории, познающей мир с неизмеримо большей конкретностью, чем метафизическое мышление философов XVIII в. Взятое само по себе, требование отказаться от «теорий» во имя «здравого» житейского взгляда и практической мудрости не могло играть никакой роли, кроме реакционной. Но вместе с тем оно могло быть выражением возни­ кающей потребности в теории, извлеченной из глубин самой жизни. Поэтому в период, когда на основе нового мировоззрения возник реализм гоголевской школы, «поэзия жизни действительной», он включил в себя и правду общего понимания природы человека и общества, и правду изображения эмпиричес­ кой действительности.

Гоголевский реализм выступил наследником просветительской мысли XVIII в. и вобрал в себя завоевания «эмпирического» бытописательства. Не случайно Гоголь возродил и традицию плутовского романа, и традицию повести-анекдота, придав им новый, глубокий смысл.

* * *

Для того чтобы представить более или менее полную картину развития русского романа конца XVIII — начала XIX в., следует не упускать из виду, что просветительская проза не была единственным, а порой даже господ­ ствующим направлением его развития. Рядом с ней существовали типы романа, связанные с допросветительской или антипросветительской идеоло­ гией.

Мы уже говорили о том, что эмпирический «реализм» плутовского романа и породившее его наивно-реалистическое сознание представляли собой по отношению к зрелой демократической мысли предшествующий и отмененный ею этап. Более того, в период развития демократической идеологии все более раскрывались консервативные стороны этого стихийно-демократического ху­ дожественного строя, который «потрафлял» массовому читателю, не возвы­ шаясь над уровнем его политического сознания и интеллектуальных запросов. Недоверие по отношению к отвлеченным, абстрактным понятиям, прежде направленное своим главным острием против церковного аскетизма и госу­ дарственного «долга» дворянских моралистов, теперь обращалось и против демократических теорий. Однако плутовской роман в старом его виде уже не удовлетворял читателей, и в конце XVIII в. мы не встречаем новых попыток продолжать чулковскую традицию, не подвергая ее тем или иным существенным изменениям.

Втом и состояло новаторство Нарежного, что он слил плутовской роман

ссатирико-моралистическим, резко отойдя от этического объективизма

М.Д. Чулкова.

Один из путей дальнейшего развития традиции плутовского романа связан

был чаще всего с насыщением его «ужасными» деталями, как правило — из криминальной хроники. Как тонко заметил В. Я. Пропп, «для примитивных натур щекотание страха заменяет эстетическое наслаждение»1. Сохраняя при­ вязанность к протокольно точному описанию фактов, «эмпирический роман» начинает все больше тяготеть к изображению убийств, казней, сближаясь с уголовно-криминальной хроникой. Герой-плут превращается в героя — убий­ цу или сыщика. Особенно ярко этот новый, детективный элемент проявился

вцикле анонимных произведений о Ваньке-Каине и в одноименном романе

М.Комарова. С этим же связана и популярность (также фактологичных по своей природе) сюжетов о женщине, убившей любовника и сжегшей кабак,

ит. п.

Вопреки распространенному мнению, описание убийств и «ужасных» происшествий не несет в данном случае социально-обличительной функции. Эти эпизоды должны были удовлетворить потребность невзыскательного читателя в захватывающем сюжетном интересе. Удовлетворяя низкопробному вкусу, они объективно отвлекали от размышлений над причинами общест-

1 Пропп В. Я. Мотивы лубочных повестей в стихотворении А. С. Пушкина «Сон» (1816 г.) // Труды Отдела древнерусской литературы ИРЛИ АН СССР. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 536.

374 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

тельности. Человек мыслится как врожденно злое, антиобщественное суще­ ство.

Масонский роман проделал путь от произведений, примыкавших к тра­ диции «политического романа» классицизма, иллюстрировавших социальнофилософские концепции масонов, к роману-аллегории, в котором странствие героя превратилось в путешествие «внутреннего» человека по страстям. Внеш­ ний мир полностью исчезает из сферы внимания автора, движимого единст­ венным стремлением — «познать самого себя».

Нарастанием субъективизма характеризуется также художественный метод Карамзина. В развитии русской прозы конца XVIII — начала XIX в. Карамзин занимает одно из центральных мест. Эволюции его творческого метода в пределах 1789—1803 гг. мы посвятили специальную статью1, что освобождает нас от необходимости детального изучения этого вопроса в настоящей работе. Творчество Карамзина-прозаика после 1803 г. будет рассмотрено ниже.

«Роман тайн» в русской литературе начала XIX в. сыграл определенную и довольно значительную роль. Романы А. Радклиф, М. Г. Льюиса и ряда их подражателей доходили до русского читателя в многочисленных переводах. В романе В* 3* (В. Ф. Вельяминова-Зернова) выведен образ читательницы произведений «Радклиф, Дюкредюмениля и Жанли, славных романистов нашего времени». Во время семейного несчастья героиня, «взяв наскоро „Удольфские таинства", забывает <...> непосредственно виденные сцены, которые раздирали душу ее сестры и матери, идет спокойно в столовую залу и там садится одна. За каждым кушаньем читает по одной странице, за каждою ложкою смотрит в разогнутую перед собой книгу. Перебирая таким образом листы, постепенно доходит она до того места, где во всей живости романтического воображения представляются мертвецы-привиде­ ния; она бросает из рук ножик и, приняв на себя испуганный вид, нелепые строит жесты»2.

Романы Радклиф находили в русской романистике подражателей, на некоторых из них мы остановимся.

Просветительскому роману «роман тайн» противопоставлял запутан­ ную, рационально не объяснимую интригу, таинственные происшествия с участием мертвецов и привидений, неожиданную, немотивированную раз­ вязку. Деление героев на добродетельных и злодеев также не соотносилось ни с каким — ни с социальным, ни даже с каким-либо иным — объясне­ нием.

Особое место занимает образ отрицательного героя, который ненавидит добро и любит зло ради зла. Жизнь его — цепь многочисленных преступлений. Поскольку и влечение ко злу, и все другие страсти героя имеют своим источником не действительность, а глубокий, полный тайн и противоречий

1 См. в наст. изд. статью «Эволюция мировоззрения Карамзина (1789—1803)».

2 Князь В-ский и княжна Щ-ва, или Умереть за отечество славно. Новейшее происшествие во времена кампании французов с немцами и россианами 1806 года. Изданное В* 3* российское сочинение. М., 1807. С. 60—61.