Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

Б. М. Эйхенбаума «Моей исповеди» как произведения, в котором «с большим мастерством создан образ вольнодумца и повесы, для которого мир есть «беспорядочная игра», и потому даже собственное его «я» не представляет для него никакой нравственной ценности»1, до сих пор остается одним из наиболее развернутых исследовательских высказываний по интересующему нас поводу. Между тем «Моя исповедь» не только представляет сама по себе историко-литературный интерес, но и является необходимым звеном в твор­ ческом развитии Карамзина. И легкость, с которой это звено игнорируется, свидетельствует лишь о крайней суммарности исследовательских представле­ ний по данному вопросу. Повесть Карамзина направлена и против «Эмиля», и против «Исповеди» Руссо, и — шире — против идеи врожденной доброты, а следовательно, внутренней значительности человеческой личности. Однако, истолковывая природу человека как врожденно эгоистическую, злую, Карам­ зин выступает против подчеркнутого интереса человека к своей личности, против субъективизма, тем самым подымая руку и на собственное творчество предшествующих периодов. Именно в подобном смысле легко могли быть истолкованы слова: «Ныне путешествуют не для того, чтобы узнать и верно описать другие земли, но чтобы иметь случай поговорить о себе»2. Но это ведь те самые упреки, которые предъявляли самому Карамзину его много­ численные критики! Карамзин, однако, пошел еще дальше — он передал отрицательному герою свои собственные, программные заявления 1790-х гг. В «Моей исповеди» отрицательный герой оправдывает свою страсть к само­ признаниям, свой интерес к описанию собственных чувств направлением современной ему литературы: «Ныне всякий сочинитель романа спешит как можно скорее сообщить свой образ мыслей о важных и неважных предметах. Сверх того, сколько выходит книг под титлом: „Мои опыты", „Тайный журнал моего сердца"! Что за перо, то и искреннее признание»3. Но ведь это же те принципы, которые неоднократно декларировал сам Карамзин! В статье «Что нужно автору?» (1793) он писал: «Ты берешься за перо и хочешь быть Автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: „Каков я?" Ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего»4.

Карамзин передал герою «Моей исповеди» и свое любимое выражение: «Весь свет казался мне беспорядочною игрою китайских теней». «Я родился философом — сносил все равнодушно и твердил любимое слово свое: „Ки­ тайские тени! Китайские тени!"»5 Но ведь читатель прекрасно помнил, что еще в 1801 г. Карамзин в заключении «Писем русского путешественника» так характеризовал мир в авторском тексте, от своего собственного лица!

Однако главный адресат полемики — все же не собственное творчество. Повесть, как уже отмечалось, направлена против принципов Руссо. И название ее — «Моя исповедь», и слова о том, что «нынешний век можно назвать

1 Эйхенбаум Б. Сквозь литературу. Л., 1924. С. 45.

2 Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 504.

3Там же. С. 505.

4Там же. С. 371.

5Там же. С. 509, 515.

веком откровенности <...> Мы хотим жить, действовать и мыслить в прозрач­ ном стекле»1, не могли не навести мысль читателя на «Исповедь» Руссо. В еще большей мере острие повести направлено против «Эмиля». Перед читателем проходит жизнь героя, построенная как повествование о воспитании человека. Учителями героя были «природа», «естественное влечение» и воспитатель-швей­ царец — персонаж, который пройдет в дальнейшем через ряд литературных произведений. Он мелькнет в черновиках «Евгения Онегина»: «Мосье швейцарец благородный», «Мосье швейцарец очень строгий», «Мосье швейцарец очень важный»2. В сочетании с такой характеристикой воспитателя формула:

Учил его всему шутя, Чтоб не измучилось дитя,

Не докучая бранью шумной, —

становится описанием педагогики Руссо, основанной на отказе от средств принуждения. Воспитывать играя — один из принципов Руссо. Лишь в даль­ нейшем, когда воспитателем стал «француз убогой», весь отрывок переосмыслился. Швейцарец-воспитатель дожил до эпохи 1840—1850-х гг. Воспитательженевец, который «изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от «Эмиля» и Песталоцци до Базедова и Николаи»3, определит годы учени­ чества Бельтова. «Молодой швейцарец» воспитывал и Лаврецкого.

Воспитатель в «Моей исповеди» — не только земляк Руссо, он вольнодумец и республиканец. «Я родился в республике и ненавижу тиранство», — говорит он4. Отправляясь учиться за границу, герой поехал в Лейпцигский университет. Эта деталь тоже, конечно, не случайна. О Лейпцигском университете Карамзин был, конечно, наслышан от А. М. Кутузова: имя Радищева было упомянуто при первом же его визите в университет. В сознании Карамзина это учебное заведение связывалось с идеями XVIII в. Таким образом, герой получает все, что, по системе Руссо, должно было обеспечить ему гармоническое развитие. Осуществляется принцип, согласно которому воспитание призвано сохранить в неприкосновенности естественные сердечные побуждения человека.

Однако, предоставленный «природе», воспитанный по просветительским рецептам, герой Карамзина вырастает эгоистом. Человек, по мнению автора, не может почерпнуть основ морали ни в своей природе, ни в своих разумно понятых интересах. Инстинктивные стремления его — антиобщественны. Не менее важно и другое: предоставленный самому себе, отделенный от всего «внеличностного»: морали, религии, народных обычаев, семейных привязан­ ностей, — герой обречен не только на себялюбие, но и на неизбывную скуку — жизнь его делается пустой. Человек XVIII в., герой просветительских романов, убежденный в том, что «мораль — в природе вещей», уверенный в доброте и социальности неизвращенного человека, находил опору в самом себе. Именно через собственные «интересы» герой приобщался к народу и

1 Карамзин И. М, Соч. Т. 3. С. 504.

2Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 16 т. [М.,] 1937—1949. Т. 6. С. 215.

3Герцен А. И. Собр. соч.: В 30-ти т. М., 1955. Т. 4. С. 90.

4Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 506.

человечеству. Вместе с утратой веры в человеческую личность возникает стремление опереться на вне человека лежащие силы — прежде всего на традицию, обычай. Человек, оторванный от обычаев, мыслится как безнрав­ ственный и пустой, бессодержательный. Именно стремление заполнить ду­ шевную пустоту побуждает героя совершить ту цепь нелепых и безобразных поступков, которая составляет фабулу «Моей исповеди». Герой Карамзина, по сути дела, даже не эгоист, в понимании XVIII в., ибо не стремится к собственному благу. Убежденный в том, что счастья вообще нет, он хочет лишь развлечений, заполняющих жизнь. Суть же его забав не в том, что они доставляют ему счастье ценой притеснения других людей, а в циническом удовольствии осмеяния любых нравственных принципов. В этом смысле показательно поразительное совпадение «забав» героя «Моей исповеди» и Ставрогина, независимо от того, явилось ли это совпадение плодом случай­ ности или означает сознательную перекличку.

Герой «Моей исповеди» «наделал много шуму в своем путешествии — тем, что, прыгая в контрдансах с важными дамами немецких княжеских дворов, нарочно ронял их на землю самым непристойным образом; а всего более тем, что с добрыми католиками целуя туфель папы, укусил ему ногу и заставил бедного старика закричать изо всей силы»1.

Это текстуально похоже на дерзости «совсем неслыханные», «совсем дрянные и мальчишнические», которыми развлекался «принц Гарри»: «Ни­ колай Всеволодович поднял мадам Липутину — чрезвычайно хорошенькую дамочку, ужасно перед ним робевшую, — сделал с нею два тура, уселся подле, разговорил, рассмешил ее. Заметив, наконец, какая она хорошенькая, когда смеется, он вдруг, при всех гостях, обхватил ее за талию и поцеловал

вгубы, раза три сряду, в полную сласть. Испуганная бедная женщина упала

вобморок»2.

Эпизод с губернатором в «Бесах» разительно напоминает поступок карамзинского героя в Ватикане: «— Я вам, пожалуй, скажу, что побуждает, — угрюмо проговорил он и, оглядевшись, наклонился к уху Ивана Осиповича. <...> Бедный Иван Осипович поспешно и доверчиво протянул свое ухо; он до крайности был любопытен. И вот тут-то и произошло нечто совершенно невозможное, а с другой стороны, и слишком ясное в одном отношении. Старичок вдруг почувствовал, что Nicolas, вместо того, чтобы прошептать ему какой-нибудь интересный секрет, вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них верхнюю часть его уха. Он задрожал, и дух его прервался. — Nicolas, что за шутки! — простонал он машинально, не своим голосом»3.

Достойно примечания, что если прежде просветительское мировоззрение отвергалось во имя романтического субъективизма, то теперь Карамзин принципиально не делает между ними различия: усмотрев в обоих направ­ лениях интерес к личности (объективно — глубоко противоположный по

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 507—508.

2Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. М., 1957. Т. 7. С. 51.

3Там же. С. 53—54.

С наибольшей силой старые принципы дают себя чувствовать в том, что характер центрального героя по-прежнему существует вне воздействия внеш­ них обстоятельств. Бытовая обстановка служит лишь фоном характера, но не влияет на него. Индивидуальность человека определяют врожденные страс­ ти. Правда, решается этот вопрос иначе, чем в «Моей исповеди». Там утверждалась идея злой, иррационально-неразумной сущности человека, со­ здавался образ отрицательного героя. Леон — фигура, бесспорно, положи­ тельная. Это не врожденно злой, хотя и не врожденно добрый человек. Оставаясь убежденным в «темпераментальной», а не социальной природе характера, Карамзин утверждает сложность, противоречивость человеческой души. Положительный герой — не герой добродетели. Еще в детстве он знает слабости — в зрелом возрасте его, видимо (роман не окончен), ждут

ипадения, и взлеты. Противоречивость и сложность — врожденная черта его характера: «В самую ту минуту, как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка; а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка: хорошее

идурное предзнаменование, по которому осьмидесятилетняя повивальная бабка, принявшая Леона на руки, с веселою усмешкою и с печальным вздохом предсказала ему счастье и несчастье в жизни, ведро и ненастье, богатство и

нищету, друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае. Читатель увидит, что мудрая бабка имела в самом деле дар пророчества»1. Повесть — «романтическая история» одного человека — должна была, таким образом, решить вопрос создания психологической прозы, рассматривающей отдель­ ную, изолированную человеческую личность.

Однако такая задача не покрывала полностью писательских интересов Карамзина. От стремления «построить тихий кров за мрачной сению лесов» в 1802—1803 гг. не осталось и следа. Трудно найти в эти годы писателя, столь проникнутого интересом к политической злобе дня, как Карамзин. В период «Вестника Европы» сама беллетристика сделалась для Карамзина средством иллюстрации его политических концепций.

Но решить эту задачу в рамках психологической повести, «истории» одного сердца было невозможно — возникла необходимость прозы, самим сюжетом и обликом героев приспособленной к постановке политических и общественных проблем. Традиция прозы XVIII в. подсказывала здесь и готовую художественную форму — политический роман с псевдоисторическим сюжетом, тот самый роман, о котором Карамзин столь пренебрежительно отозвался в «Рыцаре нашего времени». И Карамзин пошел по этому — недавно им самим осужденному — пути. Повесть «Марфа Посадница» не могла не оживить в сознании читателей начала XIX в. воспоминания о тех исторических романах, авторы которых «тревожат священный прах Нум, Аврелиев, Альфредов...». И все же внешнее сходство не может скрыть от нас того, что по своей художественной структуре «Марфа Посадница» была своеобразным произведением.

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 241.

художественно-структурных вопросов. Как и в «политическом» романе XVIII в., все построение произведения является не отражением наблюдаемой писателем объективной действительности, а воплощением авторской поли­ тической концепции. С этим связаны и неприкрытая условность «историзма» сюжета, и наделение героев произвольными, исторически невозможными для них «речами». Это был тот самый метод, который сам Карамзин осудил в «Рыцаре нашего времени» как «кукольную комедию»: «Один встает из гроба в длинной римской тоге с седою головою; другой в коротенькой гишпанской епанче с черными усами — и каждой, протирая себе глаза, начинает свою повесть с яиц Леды»1.

Но сходство внешних признаков художественного построения не снимает глубоких эстетических отличий. Роман классицизма изображал абсолютные

иабстрактные идеи, веря в их истинность и объективность. По отношению к эмпирической действительности они представали не только как нечто более ценное, но и как высшая реальность. Конструкция «политической» повести типа «Марфы Посадницы» возникает на другой основе — Карамзин по-преж­ нему убежден в относительности человеческих знаний. Оставаясь верным своему излюбленному философу Кондильяку, он убежден в том, что чувства господствуют над человеком, не веря лишь в их истинность и объективность. Логические построения, в частности политические концепции, отнюдь не выражают объективного разума мира — это априорные истины, извлекаемые из глубин человеческого ума. Они должны подчинить себе, «организовать» текучий мир, данный человеку в субъективных ощущениях. Так, идея госу­ дарственности «организует» хаос человеческого общества. Этому подчинены

иполитическая, и художественная концепция «Марфы Посадницы».

Вхудожественном отношении повесть построена в соответствии с общими представлениями Карамзина 1800-х гг. Поскольку речь идет об «идеальных», нормативных героях и ситуациях, все изложение сознательно противопостав­ лено реальности. Ни современно-бытовой, ни исторический облик действи­ тельности — такой, каким его можно восстановить по источникам, — Ка­ рамзина не интересует, так как любой облик эмпирически реальной жизни исполнен зла и неразумия. Теоретическая «норма» политической структуры общества дается априорно — дело писателя воплотить ее в человеческих образах и заставить торжествовать то, что он считает достойным победы. Художественная повесть — лишь иллюстрированная теория. А исход сюжет­ ного развития полностью подчинен авторскому произволу.

Переход Карамзина к новому — последнему — периоду творчества связан был с дальнейшей идейно-художественной эволюцией. С одной стороны, Карамзин все больше отдалялся от передового лагеря и, улавливая даже в скептической и субъективистской философии ноты непринятия действитель­ ности, пытался (правда, безуспешно) найти пути к всестороннему оправданию существующего порядка. С другой стороны, сам этот процесс протекал столь

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 237.

сложными путями, что они порой позволяли Карамзину глубоко чувствовать

ипонимать противоречия окружающей его жизни. Сказанное позволило Карамзину сохранить свое место в русской литературе тех лет, а созданной им «Истории государства Российского» стать, по характеристике Белинского, самым значительным литературным произведением писателя. Наконец, не­ обходимо иметь в виду, что взгляды Карамзина за длительный срок от 1803 по 1826 г., естественно, не оставались без изменений, а это не могло не отразиться и на «Истории» — произведении, которое, при всем идейно-сти­ левом единстве, отразило и определенную эволюцию писателя. Рассмотрение взглядов этого периода вне учета их изменяемости, а также распространение на весь данный этап, протянувшийся почти четверть века и заполненный бурными мировыми событиями и непрерывным напряженным литературным трудом, каких-либо отдельных конкретных высказываний — путь, таящий возможность упрощения. В этом смысле хотелось бы предостеречь от рас­ ширительного толкования «Записки о древней и новой России» как полного выражения воззрений Карамзина первой четверти XIX в. «Записка о древней

иновой России» — произведение, в котором, помимо общих, постоянных его идей, очень резко выразились настроения временные, связанные с кон­ кретными событиями дня. Для того чтобы это понять, необходимо учитывать обстановку 1811 г. и паническую боязнь, которую испытывал Карамзин, видя неизбежное приближение войны с Наполеоном. Преклоняясь перед военным гением Наполеона, крайне скептически оценивая государственные данные Александра, он считал новый Тильзит неизбежным. Поражение же в войне его пугало, прежде всего, угрозой «смутного времени» — массовых народных движений. Настроения эти прошли вместе с изменением политической си­

туации, и тот самый Карамзин, который в 1811 г. считал, что только «сирены могут петь вкруг трона: „Александр, воцари закон в России"»1, — 28 августа

1825 г., напомнив царю о неизбежности близкой кончины, вырвал у него обещание, «что непременно все сделает: даст коренные законы России»2.

Приведенный пример показывает, что и в хронологических рамках работы над «Историей государства Российского» во взглядах Карамзина происходили перемены. Менялась и художественная концепция этого огромного эпического полотна — одного из самых монументальных произведений русской прозы первой четверти XIX в.

Каковы же принципы, которые легли в основу художественной концепции «Истории государства Российского»?

С начала 1800-х гг. усилия Карамзина были направлены на преодоление предромантического субъективизма, осуждение его рефлексов в области по­ литики, этики и художественного творчества. Стремясь найти противодействие преувеличенному интересу к отдельной личности, Карамзин начинает видеть положительное начало в объективном. Объективное же воспринимается как противоположное личностному. Так, идеалу свободы человека начинает про-

тивопоставляться идея растворения личности в истории, обычаях, националь­ ной традиции. На этой почве происходит известное сближение Карамзина с дворянскими традиционалистами шишковского типа. Однако и здесь были существенные различия: Шишков стремился возродить старину, что практи­ чески означало попытку воплотить в жизнь реакционные утопии, — Карамзин осуждал реакционные теории в такой же мере, как и революционные. От­ носясь отрицательно к деятельности новаторов, например Петра I, он был противником и реставраторских тенденций. «Теперь поздно, — люди и вещи, большею частью, переменились; сделано столько нового, что и старое пока­ залось бы нам теперь опасною новостию: мы уже от него отвыкли»1.

За Шишковым стояла идеология откровенной реакции и ортодоксальной церковности, принципиально не отличавшей Канта и Юма от «разруши­ тельных философов» XVIII в. Карамзин был и остался скептиком, и попытка прийти к «объективности» выводов не меняла основ его мировоззрения. Разочаровавшись раз и навсегда в освободительных теориях XVIII в., он разочаровался и в теоретическом мышлении вообще. Таким образом, дело для Карамзина сводилось совсем не к тому, чтобы заменить прогрессивные теории теориями реакционными — он сделался противником теорий вообще, считая самую попытку подгонять жизнь к определенным политическим идеалам (независимо от содержания этих идеалов) бесполезной. Идеалом становится эмпирическая реальность жизни. В понятие же «жизни» входит не политическая практика правительства, а стихийный ход развития, про­ являющийся в поступках огромного множества людей. Политическими вы­ водами из подобной установки было стремление не вести Россию в опре­ деленном направлении (безразлично, назад или вперед), а сохранить суще­ ствующее, предоставив времени и стихийному ходу событий совершить постепенный и медленный прогресс. Это была точка зрения консерватизма, окрашенного в бледно-либеральные тона. Карамзин был даже согласен и на преобразования, лишь бы они совершались мирно, без крови и без теоретических деклараций — «фраз», по его терминологии. Когда произошла революция в Испании, привлекшая, на первых порах, всеобщее внимание легкостью, с которой восставшие, не пролив ни капли крови, добились конституции2, Карамзин писал П. А. Вяземскому (12 апреля 1820 г.): «Ис­ тория Гишпании очень любопытна. Боюсь только фраз и крови. Конституция кортесов есть чистая демократия a quelque chose pres. Если они устроят государство, то обещаюсь итти пешком в Мадрид, а на дорогу возьму

последняя гремит по всему миру: революция в Испании закончилась, король принужден был подписать конституционный акт 1812 года. Целый народ восставший, революция, завершенная в 8 месяцев, и при этом ни одной капли пролитой крови, никакой резни, никакого разрушения, полное отсутствие насилий, одним словом, ничего, что могло бы запятнать столь прекрасное дело. Что вы об этом скажете? Происшествие послужит отменным доводом в пользу революций» {Чаадаев П. Я. Соч. и письма: В 2 т. М., 1914. Т. 2. С. 53).

Дон-Кишота или Кихота»1. В этой боязни «фраз и крови» выразился весь Карамзин с его «республиканизмом в душе» и скептическим неверием в возможность осуществления этих идеалов. Недаром он уже через месяц писал Вяземскому: «Гишпанцам желаю добра, а едва ли придется мне, и с вами, итти к ним пешком»2.

Другим следствием общей позиции Карамзина явилось неверие в любые политические программы. Политическая деятельность сама про себе, вне зависимости от своей направленности, приравнивается к демагогии: «Можно ли в нынешних книгах или журналах (книги не достойны своего имени, ибо не переживают дня), можно ли в них без жалости читать пышные слова: настало время истины; истиною все спасем; истиною все ниспровергнем <...> Умные безумцы! И вы не новое на земле явление; вы говорили и действовали еще до изобретения букв и типографий! <...> Настало время истины: т. е. настало время спорить об ней!

Аристократы, Демократы, Либералисты, Сервилисты! Кто из вас может похвалиться искренностию? Вы все Авгуры и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху. Аристократы, Сервилисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден. Демократы, Либералисты хотят нового беспорядка, ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод.

Аристократы! Вы доказываете, что вам надобнр быть сильными и бога­ тыми в утешение слабых и бедных; но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением! Ничего нельзя доказать против чувства: нельзя уве­ рить голодного в пользе голода. Дайте нам чувство, а не теорию. — Речи и книги Аристократов убеждают Аристократов; а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат или не действуют, пока обузданы законом или силою: вот неоспоримое доказательство в пользу Аристократии: палица, а не книга!»3

В том же духе он писал в 1819 г. Вяземскому: «Так водится в здешнем свете: одному хорошо, другому плохо, и люди богатеют за счет бедных. Шагнуть ли из физического в свет политический? Раздолье крикунам и глупым умникам, не худо и плутишкам, а нам с вами что? Не знаю»4. Считая, что

Зло на свете бесконечно И люди будут люди вечно, —

Карамзин не верил в спасительность любых социальных перемен. Единст­ венное доступное для правителей средство государственного благоденствия — подбор для управления лиц, одаренных высокими нравственными качествами. Политика заменена этикой. Петр «имел страсть к способным людям, искал их в кельях монастырских и в темных каютах: там нашел Феофана и Остер-

1 Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. 1810—1826. (Из Остафьевского архива) / Предисл. и примеч. Н. Барсукова. СПб., 1897. С. 99.

2 Там же. С. 101.

3Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 194—195 (Курсив мой. —

Ю. Л.).

4Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. С. 83.

394 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

мана, славных в нашей государственной истории <...> да будет то же пра­ вило — искать людей!» «Не только в республиках, но и в монархиях кан­ дидаты должны быть назначены единственно по способностям»1.

Такой подход требовал оценки исторических деятелей лишь с моральной точки зрения. Все прочее объявлялось несущественным. Политическая на­ правленность, теоретическая программа того или иного деятеля отступает для Карамзина на второй план перед такими понятиями, как личная честность и бескорыстие. Искренность убеждений важнее, чем их содержание. В «Вест­ нике Европы» Карамзин опубликовал «Сравнение Дидерота с Лафатером», в котором подчеркнул несущественность политических различий в убеждениях честных людей: «Вольнодумец и теолог ревностно хотели распространить свои взгляды, считая их для людей полезными, а еще более любили благо­ творить нищете, утешать горестных. Когда надлежало помогать бедным, тогда атеист не стыдился кланяться набожным людям, а теолог — вольно­ думцам»2.

Этим же объясняется столь удивившая Николая Тургенева симпатия Карамзина к Робеспьеру. Сложность, однако, в том, что, рассматривая ис­ торических деятелей исключительно с моральной точки зрения, Карамзин решительно отрицал морализм в политике и истории. История развивается не по законам нравственности, политики — циничны по своей природе. Всякая попытка руководствоваться моральными соображениями в государ­ ственной практике осуждается как слабость и лицемерие. В 1802 г. Карамзин резюмировал ход европейских событий следующим образом, полностью оп­ равдывая диктаторский «реализм» дипломатии Наполеона: «Король Сардин­ ский, герцог Тосканский и немецкие князья остаются жертвами общего покоя; они виноваты, ибо слабость есть вина в политике»3.

Как известно, позже Карамзин отнесся весьма отрицательно к дипломатии Священного союза, прикрывающей политическую игру интересов туманными рассуждениями морально-религиозного характера. В 1819 г. в «Мнении рус­ ского гражданина» он писал царю по поводу проекта восстановления Польши: «Вера христианская есть тайный союз человеческого сердца с Богом; есть внутреннее, неизглаголанное, небесное чувство; она выше земли и мира; выше всех законов физических, гражданских, государственных — но их не отменяет. Солнце течет и ныне по тем же законам, по коим текло до явления Хрис­ та-спасителя; так и гражданские общества не переменили своих коренных уставов; все осталось как было на земле и как иначе быть не может: только возвысилась душа в ее сокрозенностях <...> Мы сблизились с небом в чувствах, но действуем на земле, как и прежде действовали. Несмь от мира сего, сказал Христос: а граждане и государства в сем мире»4. В «Марфе Посаднице» покорение Новгорода Москвой оправдывается как государствен­ ная необходимость. Политика сурова и не знает пощады. Между тем лично