Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

Иоанн — кроток, милосерд и как человек руководствуется соображениями морали и добродетели.

Этот двойной взгляд, по-разному освещающий деятельность людей и судьбы государств, был Карамзину глубоко органичен. С одной стороны, история представляется лишь рамой для характеров, для проявлений чело­ веческой личности — этот аспект выступает в свете резких моральных оценок: «И жизнь наша, и жизнь империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства; все бессмертно в их успехах!» (речь в собрании Российской академии 5 де­ кабря 1818 г.)1.

С другой стороны -г- государственная жизнь, которая строится на основе «интересов» и моральной оценке не подлежит. «Так, сила выше всего? Да, всего, кроме Бога, дающего силу!» — писал Карамзин в последний год жизни2. Подобная двойственность подготовила и двойную структуру пове­ ствования в «Истории государства Российского». С одной стороны, это должен был быть рассказ о психологии людей, с другой — о судьбах государства. Сам Карамзин отчетливо различал эти два пласта своей «Ис­ тории». В предсмертном письме А. Ф. Малиновскому (от 22 апреля 1826 г.) он говорил: «Мне писать еще две главы: наслаждаюсь мыслию изображать характеры и действия Российской Истории»3. Таким образом, история мыс­ лилась как синтез психологического и сюжетного повествования.

Вместе с тем на структуру «Истории» Карамзина повлияла еще одна характерная черта его идейно-эстетической позиции этих лет. Интерес к человеческой личности, характеризующий творчество писателя на всех его этапах, в XIX в. повернулся неожиданной, негативной стороной. Стремление к преодолению субъективизма, к «объективному» взгляду на историю — ведущая тенденция в творчестве Карамзина последнего периода — сочетается с порожденными субъективистским мировоззрением представлениями о при­ роде человека и человеческого общества. Как и прежде, человек, по Карам­ зину, бессилен понять окружающее, эгоистичен по природе, познает лишь свои намерения, а не объективные результаты действий. Противоречивость идейных предпосылок приводила и к противоречивости трактовки истори­ ческого материала. С одной стороны, внимание сосредоточено на субъектив­ ном элементе истории — психологии действующих лиц, их внутренней жизни. С другой — утверждалась идея невозможности переменить ход историй, бессилия личности перед властью стихийного хода событий, случайности и обычая. Так, утверждая, что «все для души», Карамзин считал: «Жить — есть не писать историю, не писать трагедию или комедию, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою и его источнику <...> Мало разницы между мелочными и так назы­ ваемыми важными занятиями; одно внутреннее побуждение и чувство важно»4.

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 654.

2Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 195.

3Карамзин Я. М. Соч. Т. 3. С. 742.

4Там же. С. 737.

396 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

Прямым выводом из такой предпосылки было убеждение в том, что основой истории является душевная жизнь меньшинства, наделенного богатством внутренней жизни, романтическое отождествление истории и рассказа о судьбах великих людей. Выражая эту точку зрения, Вяземский позже писал: «Народ в истории то же, что хоры в древней греческой трагедии; действие и содержание сосредоточиваются в действующих лицах, которые возвышаются над народом и господствуют над ним, хотя бы из него истекали»1.

И вместе с тем, в отличие от романтиков 1820-х гг., Карамзин был убежден, что человеческая личность не меняет хода стихийных событий: «Мы все как муха на возу: важничаем и в своей невинности считаем себя винов­ никами великих происшествий!»2

Обращение Карамзина к истории Российского государства означало со­ вершенно новый этап в его художественном творчестве.

Устойчивым представлением Карамзина о природе искусства была убеж­ денность в противоположности мира, создаваемого писателем, миру реальной действительности. Задача поэта — «играть в душе своей мечтами», забы­ ваться «в чародействе красных вымыслов». Основа творчества — фантазия. Поэтому особое значение приобретает или бессюжетная лирика — исповедь, или сюжетное «волшебное» произведение, в котором автор отдается игре своей фантазии. Но и бытовое повествование — роман — воспринимается как произведение, сюжет и судьба героев которого находятся целиком во власти авторского произвола. Такое отношение к сюжету романа тоже было проявлением эстетики субъективизма — последовательность событий рас­ сматривалась не как отражение явлений реального мира, а как игра авторского ума. В этом смысле роман и история воспринимались как антагонисты. В борьбе с субъективизмом, штюрмерским бунтарством предромантизма Ка­ рамзин обретал в истории ту форму художественной прозы, которая сразу же отсекала все формы авторского произвола. Сюжет был наперед задан, характер и события определены самой жизнью — автор мог проявить себя лишь в структуре стиля. Такого рода произведение для Карамзина — поворот к принятию действительности, и политически это связано с дальнейшим движением в сторону консерватизма. Но вместе с тем поворот к истории был и попыткой преодолеть субъективистскую эстетику. Говоря о том, что историк не может обращаться лишь к ярким и интересным сюжетам, ибо не свободен в выборе изображаемых событий, Карамзин писал: «История не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает дейст­ вительный мир»3.

В «Марфе Посаднице» Карамзин, рассматривая повествование как иллю­ страцию к политической концепции, произвольно влагал в уста исторических действующих лиц вымышленные монологи. В этом отношении он, хотя и совершенно с других позиций, подходил к методам историков-просветителей

1 Вяземский П. А. Старая записная книжка. С. 126.

2Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 197.

3Карамзин Н. М. История государства Российского. Издание второе, исправленное, иждивением братьев Слениных. СПб., 1818. Т. 1. С. XV. (Курсив мой. — Ю. Л.)

XVIII в. Мабли, считая историю лишь иллюстрацией к теории, специально оговаривал право историка вымышлять «речи». В «Истории государства Российского» Карамзин стоит на иной позиции, требуя от историка следовать за источниками. «Нельзя прибавить ни одной черты к известному, нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали нам современники; молчим, если они умолчали». Историк обязан «представлять единственно то, что сохрани­ лось от веков в летописях и архивах. Древние имели право вымышлять речи согласно с характерами людей, с обстоятельствами <...> Но мы, вопреки мнению аббата Мабли, не можем витийствовать в Истории»1. Особенно любопытно то, что Карамзин противопоставляет историю и поэзии, и фи­ лософии; первой — как царству фантазии, второй — как порождению чело­ веческих «теорий». Историю гражданскую он сопоставляет с «историей естественной», то есть с науками, изучающими природу. Он стремится встать

впозу естествоиспытателя, описывающего наблюдаемые феномены, но ук­ лоняющегося от «фраз». «Новые успехи разума дали нам яснейшее понятие о свойстве и цели ее [истории]; здравый вкус уставил неизменные правила и навсегда отлучил дееписание от поэмы, от цветников красноречия, оставив

вудел первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно сказанных героями веков. Самая прекрасная выдуманная роль безобразит историю, посвященную не славе писателя, не удовольствию чи­ тателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою делается источником удовольствия и пользы. Как естест­ венная, так и гражданская история не терпит вымыслов, изображая, что есть или было, а не что быть могло». Историк — не поэт и не философ, «рассуждает только в объяснение дел <...> Заметим, что сии апофегматы бывают для основательных умов или полуистинами, или весьма обыкновен­

ными истинами, которые не имеют большой цены в истории, где ищем действий и характеров»2.

Последнее указание особенно ценно. Оно очерчивает круг деятельности писателя, который, сковав себя требованием следования за источниками, все же рассматривает свой труд как литературное, художественное произведение. В чем же состоит его деятельность как писателя? Историку непозволительно «для выгод своего дарования» «мыслить и говорить за героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах. Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? Порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества»*. «Творить из данного вещества» становится ведущим художественным принципом Карамзина — автора «Истории». По­ казательно при этом, что, если в «Письмах русского путешественника» он, набрасывая проспект для будущего историка, советовал пропустить эпохи, бедные, как ему казалось, яркими индивидуальностями, то теперь он отста­ ивает соблюдение реальных пропорций в распределении материала. В «Пись­ мах русского путешественника» он писал: «Можно выбрать, одушевить,

1 Карамзин Н. М. История государства Российского С. XVIII, XIX.

2Там же. С. XXI.

3Там же. С. XX. (Курсив мой. — Ю. Л.)

раскрасить <...> Родословная князей, их ссоры, междоусобия, набеги половцев не очень любопытны, соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые томы? Что не важно, то можно сократить, как сделал Юм в английской истории». В предисловии к «Истории государства Российского» тот же вопрос решен иначе: историк не имеет права произвольно менять «сюжет» своего повест­ вования. «Историк России мог бы, конечно, сказав несколько слов о проис­ хождении ее главного народа, о составе государства, представить важные, достопамятнейшие черты древности в искусной картине и начать обстоятель­ ное повествование с Иоаннова времени или с XV века, когда совершилось одно из величайших государственных творений в мире; он написал бы легко 200 или 300 красноречивых, приятных страниц, вместо многих книг трудных для автора, утомительных для читателя. Но сии обозрения, сии картины не заменяют летописей, и кто читал единственно Робертсоново Введение в Историю Карла V, тот еще не имеет основательного, истинного понятия о Европе средних веков»1.

Как же проявлялась при этом авторская позиция? Постоянные нравст­ венные сентенции и моралистические оценки, сопровождающие описание хода исторических событий у Карамзина, казалось, должны были бы при­ вести к романтическому субъективизму — выдвинуть на первый план лич­ ность автора, превратив произведение в развернутый лирический монолог. Между тем, как мы видели, цель Карамзина была иной: он хотел преодолеть субъективизм, создать нечто полностью противоположное описанию «ки­ тайских теней своего воображения». Карамзин достиг этой целил, слив свою точку зрения с летописной. Из многочисленных документальных источников Карамзин почерпнул не только «сюжет» своего повествования — события и их последовательность, но и точку зрения, освещение. Восставая против философских «апофегмат», он сам совсем их не чуждался, однако стремился построить их так, чтобы они осветили события не светом философской теории XVIII в., а наивным толкованием летописца. Это очень тонко почувствовал Пушкин. Он писал: «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой он принадлежит истории, просто­ душием и апоффегмами хронике <...> Нравственные его размышления, своею иноческою простотою, дают его повествованию всю неизъяснимую прелесть древней летописи». В другом месте Пушкин вспоминал «трога­ тельное добродушие древних летописцев, столь живо постигнутое Карам­ зиным» 2.

Пушкин был глубоко прав. В своих оценках Карамзин стремился вос­ производить не только суровый морализм летописца, но и его политическую наивность, сознательно придавая забвению свой собственный опыт теорети­ ческого мышления человека, стоящего на вершине европейской культуры конца XVIII — начала XIX в. Достаточно вчитаться в текст «Истории», чтобы убедиться в том, что бесхитростность оценок автора явно нарочита.

1 Карамзин Н. М. История государства Российского. С. 16—17. 2 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 120, 68.

400 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

проникся стихией живой разговорной речи. Конечно, В. К. Кюхельбекер, вообще критически настроенный по отношению к Карамзину, преувеличивал, когда писал: «Страсть у Николая Михайловича наряжать наших древних славян во фраки! Доказательств, что эта страсть у него неисцелима, в 3-м томе довольно, напр. Мстислав Храбрый в летописи говорит: „Аще ныне умрем за Христианы, то очистимся грехов и бог вместит кровь нашу с мученики" etc. Но Николаю Михайловичу казалось неблагопристойным го­ ворить о грехах, о мучениках и, перефразируя только конец речи старосла­ вянского витязя, он его из христианина грековосточной церкви 12 столетия жалует в философы 18-го и заставляет произнести следующую великолепную тираду: „За нас Бог и правда; умрем ныне или завтра; умрем же с честью!"»1

Кюхельбекер был прав, отмечая, что Карамзин определенным образом стилизовал летописный текст, совсем не ставя своей целью придерживаться его буквы, но он явно ошибался, полагая, что стилизация эта причесывала летописца под философа XVIII в.

Разница в отношении к стихии народной речи между Карамзиным в «Истории» и Крыловым в баснях не только в том, что первый берет за норму архаическую, уже не существующую речь (то есть архаический склад мысли), а второй ориентируется на лживое словоупотребление: Крылов со­ храняет реальный народный язык — Карамзин систематически видоизменяет стиль своих источников.

Карамзин систематически «психологизирует» находящийся в его распо­ ряжении материал. Поскольку ситуации и действия даны — основной сферой творчества становится раскрытие психологии.

ВIX томе «Истории», переходя к описанию царствования Ивана IV, Ка­ рамзин писал: «Вероятно ли, чтобы государь, любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы низвергнуться в бездну ужасов и тиранства?

Но свидетельства добра и зла равно убедительны, неопровержимы; остается только представить сей удивительный феномен в его постепенных' изменениях»2

Вэтом Карамзин и видит отличие истории от летописи — летописец дает последовательность событий, историк — раскрывает внутренние побуждения действующих лиц. Так, о Грозном он пишет: «Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и 3jja бывают постепенны; но

летописцы не могли проникнуть в ее внутренности, не могли видеть в ней борение совести с мятежными страстями: видели только дела ужасные»3.

На всем протяжении «Истории» Карамзина можно проследить это стремление психологически мотивировать действие героев. Карамзин ре­ шительно отказался от летописного понимания природы человеческой личности (само это понимание не было неизменным и эволюционировало с веками)4. Считая, что человеческий характер неизменен на протяжении

1 Кюхельбекер В. К. Дневник. Л., 1929. С. 139—140.

2 Карамзин Я. М. История государства Российского. Т. 9. С. 7. 3Там же. С. 20—21.

4 См.: Еремин Я. Я. Повесть временных лет. Л., 1947; Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М.; Л. 1958.

веков1, Карамзин объясняет действия исторических лиц «вечными» страс­ тями, рисуя неизменные, монументальные психологические типы. Черпая из источников данные о действиях героев, Карамзин систематически снаб­ жает их мотивировками. Так, летописное известие о женитьбе Владимира на Анне трансформируется следующим образом. В летописи: «Она же не хотяше ити яко в полон», в «Истории»: «Анна ужаснулась: супружество с князем народа, по мнению греков, дикого и свирепого, казалось ей жестоким пленом»2. Карамзин внес описание внутреннего состояния Анны («ужаснулась»), превратил «объективное» сравнение, идущее от летописца, — «как в плен», в выражение субъективного состояния героини («казалось ей»), наложив это на общий психологический фон отношения греков к славянам. Подобные примеры можно было бы умножить. В истории Карамзин видит не закономерности, а людей и превращает повествование в цепь портретов, психологических характеристик: «Годунов еще томился душевным гладом и желал, чего не имел. Надменный своими достоинствами и заслугами, славою и лестию, упоенный счастием и могуществом, волшебным для души самой благородной; кружась на высоте, куда не восходил дотоле ни один из поданных в Российской державе, Борис смотрел еще выше, и с дерзким вожделением...»3

Даже в вопросах исторической критики источников, предпочитая ту или иную версию другой, Карамзин чаще всего исходил из критериев психоло­ гической вероятности действий и побуждений.

«История государства Российского», таким образом, обогатила русскую литературу нескончаемой цепью характеров. Перед писателями предстал грандиозный опыт психологических решений в самых широких масштабах, и опыт этот был учтен литературной традицией от Рылеева до А. К. Толс­ того.

Однако если, внося психологическую трактовку в духе литературы XIX в., Карамзин шел наперекор летописной традиции, то в определенном отношении он углублял, сгущал летописный стиль, резко разойдясь с традицией пове­ ствовательной прозы своего времени. Речь идет о морализации, сентенциоз­ ности стиля, тех «апофегматах», о которых говорил Пушкин.

Моралистические комментарии в историческом сочинении не были чемлибо новым в эпоху Карамзина — наоборот, подобный способ изложения был в XVIII в. общепринят. Однако именно в этом проявилась наиболее ярко позиция автора «Истории государства Российского».

И просветители XVIII в., и романтики начала XIX в. искали в истории «аллюзий» и «отношений», не мыслили ее вне связи с современностью. Первые вливали в исторический текст свои политические концепции, наделяли дея­ телей далекого прошлого философским мышлением XVIII в., вторые стре-

1 Еще в 1786 г. Карамзин считал, что «ни время, ни страна, ни обыкновение не могут переменить натуру (человека. — Ю. Л.): источник течет везде, а токмо единый вид течения переменяется» (Карамзин Н. М. О происхождении зла. М., 1786. С. 89).

2 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. С. 215, 176 (примечания). (Курсив мой. — Ю. Л.)

3Там же. Т. 10. С. 126.

402 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

мились найти в их душах выражение собственных эмоций. Подход Карамзина был иным — в летописном тексте он не искал своих мыслей и чувств. Наоборот, он усугублял в исторических источниках то, что, по его мнению, составляло их специфику, искал в них то, чего не мог найти в себе самом. Так, например, одним из наиболее острых для Карамзина вопросов была проблема объективных критериев добра и зла. Считая, что знания человека релятивны, он не мог найти в природе людей точки опоры для построения морали, различения истины и лжи, добра и зла. В этих вопросах он постоянно испытывал мучительные колебания. То ему казалось, что чуждые отдельному человеку объективные критерии морали должно диктовать государство. То он был склонен видеть основу морали в априорных, врожденных душевных задатках. Он писал А. И. Тургеневу: «Одно внутреннее побуждение и чувство важно. Делайте что и как можете, только любите добро; а что есть добро — спрашивайте у совести!»1

В летописи и других древнерусских источниках Карамзин находил твер­ дую разграниченность положительных и отрицательных оценок, веру в незыблемость и добра, и зла. «Не только описать факт, но и дать ему моральную оценку — правило, которому следовал летописец»2. И, сопро­ вождая описание событий авторским комментарием, Карамзин строил его по типу рассуждений летописца. Весь текст «Историю) оценочен. Причем это оценки не такие, которыми сопровождает историк свое повествование, — по самой своей природе они однотипны замечаниям современника, оправ­ дывающим или осуждающим тот или иной поступок правителей государства. В этом стремлении сурово оценивать власть имущих, вызывая на суд давно уже умерших, тоже было нечто от летописного подхода к материалу. «Самая доверенность Ярополка в чести Владимировой изъявляет доброе, всегда неподозрительное сердце; но государь, который действует единственно по внушению любимцев, не умея ни защитить своего трона, ни умереть героем, достоин сожаления, а не власти». «Сей варвар не боялся мести за свое вероломство»3, и т. д.

Однако ориентация на летописный стиль не означала того, что Ка­ рамзин ставил перед собой неосуществимую задачу возрождения летописи как жанра.

Погодная система записи не была для летописи чем-то внешним — она отражала самую сущность мироощущения, воспринимавшего жизнь раздробленно, не в причинной, а лишь во временной последовательности событий. «Классическая» летопись по своей природе чужда эпосу — эпи­ ческому целостному взгляду на жизнь4. Между тем Карамзин стремился к созданию именно эпической картины прошлого Русской земли. Он писал: «Читатель заметит, что описываю деяния не врозь, по годам и дням, но

1 Карамзин Н. М.. Соч. Т. 3. С. 737.

2 Еремин И. П. Повесть временных лет. С И .

3Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. С. 200; Т. 7. С. 78.

4Ср.: «Сборный характер летописного повествования — прямой результат его исконной „фрагментарности"» {Еремин И. П. Повесть временных лет. С. 70—71).

совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти. Историк не лето­ писец: последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний»1.

Карамзин стремился придать своей «Истории» характер эпоса. Вопрос о том, что понимать в пределах литературы XIX в. под прозаической эпопеей, требует некоторого уточнения. Специально занимавшийся этим А. В. Чиче­ рин дает приблизительно следующее определение романа-эпопеи: признак его — «громадность в глубину и вширь познавательных задач эпоса, который становится искусством поэтического понимания и изображения и отдельного типа людей и народа, и современности и истории, и мельчайшего предмета и мира в целом». «Первый признак этого жанра — полнота и огромный объем настоящего знания человека и общества». «Роман-эпопея — это про­ изведение большого масштаба, в котором частная жизнь связана с историей народа. В романе-эпопее сопоставлены и противопоставлены разные классы общества»2. При этом остается неясным: если роман-эпопея — «естественное завершение ряда прозаических жанров», высший жанр реалистической прозы («роман-эпопея — это философия современной жизни, философия истории в повествовательной форме»), то чем объяснить тот очевидный факт, что развитие русского романа XIX в. не пошло по пути создания прозаической эпопеи? Сам А. В. Чичерин должен признать, что «в дореволюционной русской литературе „Война и мир" — единственный пример романа-эпопеи. Никто ни в XIX, ни в начале XX в. не последовал по пути, открытому Толстым»3. К этому можно было бы прибавить, что не последовал по этому пути и сам Толстой. Если «роман-эпопея — крайнее и самое полное по своим возможностям проявление реализма»4, то следует ли, что «Анна Каренина», «Воскресение», которые, по признанию самого А. В. Чичерина, не принад­ лежат к этому жанру (а можно было бы добавить — и повести Толстого 1890-х гг., и повести Чехова), — произведения менее глубокого реализма, ставят более мелкие темы или в них в меньшей степени «сопоставлены и противопоставленны разные классы общества»? Случайно ли то, что именно

впериод обострения своего социального критицизма, по мере проникновения

втрагическую глубину общественных конфликтов Толстой отказался от эпической формы романа, как пришлось отказаться (на деле) от нее Гоголю при переходе от «Тараса Бульбы» к «Мертвым душам»? И не преувеличивает ли автор, говоря, что «возникновение романа-эпопеи в эпоху критического реализма в России в творчестве передового и гениального писателя придало

„Войне и миру" характер сурового разоблачения привилегированного класса, самодержавия, военных и гражданских властей»?5 Разве Наташа, Николенька,

старый граф Ростов, отец и сын Болконские не принадлежат к «привилеги-

3Там же. С. 22.

4Там же. С. 23.

5Там же. С. 19. Правильно, как нам кажется, вопрос этот освещен в кн.: Билинкис Я. С. О творчестве Л. Н. Толстого. Л., 1959 (глава «Мир в „Войне и мире"»).

404 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

рованному классу» так же, как Кутузов к «военным властям»? Не явно ли, что автор взял формулу, содержательную лишь в применении к более позднему периоду творчества Толстого, периоду, когда писатель не создавал эпических романов, и перенес ее на «Войну и мир»?

Одним из основных свойств эпической прозы — и это вполне подтверж­ дается материалом и «Войны и мира», и «Тараса Бульбы» — является патриархальный взгляд на жизнь, взгляд, которому еще не раскрылся трагизм внутренних социальных конфликтов общества, а народ все еще мыслится как некое национальное единство. Не случайно в эпоху, когда Россия вступила на путь буржуазного развития и все конфликты времени обнажились, создание эпического романа стало невозможным. Социальный роман возникал как антитеза эпическому.

Именно в таком понимании термина «эпическая проза» можно говорить об эпической природе «Истории государства Российского».

Отказавшись от второго, «философского» плана просветительской прозы XVIII в., Карамзин объявил реальную историческую судьбу России и высшей теорией, и политической «нормой». Он склонился перед вековым укладом жизни, обычаями, даже суевериями («не боялся с важностию говорить о том, что уважалось предками»1), не подвергая их никакому суду. История была превращена в эпическую поэму в прозе — произведение, воспевающее русскую историю как эпически-патриархальную картину жизни государственного ор­ ганизма. Описание сложных общественных конфликтов XVI и XVII вв. не поколебало патриархальности взгляда на события. Карамзин рисует напря­ женные, драматические и кровавые события, но это не противопоказано эпосу. Патриархальность, эпичность общего взгляда автора проявляется даже не в том, что зло и добро получают хотя бы моральное — в оценке историка, но заслуженное воздаяние. Сами понятия добра и зла четко определены и просты по своему внутреннему содержанию. Социальные противоречия вос­ принимаются лишь как проявление борьбы добродетельных и злонравных людей.

Сознательное упрощение авторской позиции, стремление взглянуть на мир глазами средневекового примитивного сознания именно на рубеже XVIII

иXIX вв. было вполне закономерно для определенной социальной позиции.

Вэтом смысле представляет интерес сопоставление последнего произведения Карамзина и «Мучеников» Шатобриана.

Позиции Шатобриана и Карамзина в этих двух произведениях во многом сходны. Шатобриан, вначале задумавший типичный просветитель­ ский «философский роман» о счастливых и добрых дикарях, пережил затем идейный кризис2. Он разочаровался в просветительских идеалах, а следо­ вательно, и в «философской» двуплановой прозе. На рубеже перехода от романа XVIII в. к романам новой эпохи Шатобриан обратился к проза-

1 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. С. XXIII.

2 Анализ «Мучеников» Шатобриана см. в кн.: Реизов Б. Г. Французский истори­ ческий роман в эпоху романтизма. Л., 1958. С. 7—68.