Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

милосердным Богом, казалось, было растрогано юностью Кимодокии, они хотели пощады для этой христианки»1.

Разумеется, Шатобриан был бесконечно отдален от наивной веры в чудеса. Вряд ли объяснит вопрос и чисто литературная проблема допус­ тимости христианского миракля в эпопее. Автор «Мучеников» стремился сконструировать тот взгляд на события, утвердить то миросозерцание, которое не знало ни критицизма, ни сомнений, ни трагической разорван­ ности человека начала XIX столетия. Именно этим он близок, при всем бросающемся в глаза различии, Карамзину — автору «Истории государства Российского». Сближает их и обращение к историческому материалу как высшей, по отношению к просветительским теориям, реальности. Эпопея Шатобриана имеет вымышленный сюжет, авторская фантазия не принесена здесь так решительно в жертву безличной стихии истории, но и Шатобриан неоднократно подчеркивал документальность, фактичность своего произ­ ведения. Это «полный свод подлинных документов, касающихся истории франков и галлов». «Все самые незначительные мелочи в „Мучениках" имеют свое реальное основание. Я убежден, что Вергилий и Гомер не придумывали ничего. Потому-то их поэмы в настоящее время и считаются историческими документами»2.

Но и то, что Карамзин написал историю; а Шатобриан — лишь эпический роман с историческим сюжетом, тоже имело свои причины. Безусловное принятие истории, сама мысль о том, что реальный факт не нуждается в теоретическом оправдании, имели в России и во Франции разный смысл:

Франция была страной, в которой уже и революция успела стать историей.

Противопоставление теории и истории, свойственное просветителям XVIII в., приобретало совершенно новый смысл: теперь если «теоретики» оправдывали революцию в ее делах, то сторонники фактов, историки, говорили о ее неизбежности и принимали ее последствия. На долю феодальной реакции оставалась лишь химерическая надежда возрождения средневековья, загри­ мированного под социальную утопию. Естественно с этих позиций ее стрем­ ление опереться не на летопись или хронику, а на житие и мистерию. Иным было положение в России — русская история все еще оставалась историей феодального государства. На нее можно было ссылаться как на аргумент, противопоставленный теориям социальной справедливости. С этим связан и особый — консервативный — «реализм» Карамзина, требующего от историка служить «не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою делается источником удовольствия и пользы»3. Этим же объясняется, почему именно объективизм Карамзина в первых томах его «Истории» не удовлетворил декабристов, которые требовали не только изменения полити­ ческой позиции автора, но и большей субъективности, упрекая Карамзина в холодности к родной истории.

1 Les Martyrs suivis des remarques. P. 383.

2Цит. по: Реизов В. Г. Французский исторический роман в эпоху романтизма.

С.42, 57.

3Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. С. XIX.

Отношение декабристов к «Истории» Карамзина хорошо изучено1. К характеристике его, данной в исследовательской литературе, необходимо добавить лишь то, что в ходе изменений в позиции историографа, которая заметно чувствуется (хотя и не учитывается исследователями!) в IX— XIII томах, отношение декабристов к «Историй» менялось. Оценки делаются сочувственнее. Это тем более примечательно, что общая тенденция развития декабристской мысли этих лет шла в направлении все большего углубления критики карамзинизма.

Первые тома «Истории государства Российского» писались в исторических условиях, весьма отличных от времени их появления. 28 января 1818 г. вышло из печати (в продаже появилось 1 февраля) восемь томов «Истории». За­ кончены они были в декабре 1815 г. (дата под предисловием — 7 декабря, под посвящением — 8 декабря), а писались с 1803 г. Первые тома были написаны еще до войны 1812 г. В 1811 г. Карамзин уже читал царю описание татарского нашествия и Куликовской битвы.

Время создания этих томов не могло не отразиться на авторской позиции. Годы между Тильзитом и Отечественной войной были для Ка­ рамзина временем наибольшего сближения с лагерем реакции. Боясь для России военных испытаний, неизбежность которых он предвидел, Карамзин панически опасался поражения, которое должно было, по его глубокому убеждению, привести к внутреннему социальному кризису. Идея сильной государственности, определившаяся в сознании Карамзина еще в период «Вестника Европы», трансформировалась в оправдание безграничного самодержавия. В эти годы Карамзин уже не корректировал прославление безграничного абсолютизма своей любимой ссылкой на личную привязан­ ность к свободе и республиканскому строю как пленительной, хотя и неосуществимой мечте. Разница между умеренным консерватизмом Карам­ зина и реакционностью шишковско-растопчинского лагеря почти стерлась. Внешне это выразилось в сближении писателя в 1811 г. с тверским двором Екатерины Павловны.

Окончательная доработка, написание предисловия и посвящения — все это относится к концу 1815 г. — времени завершения антинаполеоновских войн.

Счастливый ход событий поднял на своем гребне весьма низко упавший в критическую эпоху 1812 г. авторитет царя. Даже в передовых кругах Александр I был окружен ореолом освободителя Европы. Вспомним хотя бы праздник, данный в его честь московскими либералами (душой организации был кн. П. А. Вяземский). Пушкину, не устававшему, по собственному выра­ жению поэта, «подсвистывать» царю до могилы, он запомнился в 1815 г. как

1 См.: Волк С. Исторические взгляды декабристов // Вопросы истории. 1950. № 12; он же. Исторические взгляды декабристов. М.; Л., 1958; Кафенгауз Б. Б. Об исто­ рических взглядах декабристов // Доклады и сообщения Института истории. М, 1956. № 10; Кафенгауз Б. Б. Декабристы — критики «Истории государства Российского»

Н. М. Карамзина // Лит. наследство. М., 1954. Т. 59; Кафенгауз Б. Б., Грумм-Гржимай- по А. Г. Декабрист А. О. Корнилович // Корнилович А. О. Соч. и письма. М.; Л., 1957.

Народов друг, спаситель их свободы...

В этой обстановке формулы посвящения «Истории» царю не производили впечатления расходящихся с господствующим настроением общества. Однако увидеть свет им предстояло в 1818 г., когда обстановка значительно изме­ нилась. Черты послевоенной политики правительства выступили уже со всей определенностью, вместе с тем оформилось и конспиративное революционное движение. В этих условиях идеи первых восьми томов «Истории государства Российского» прозвучали резким диссонансом. «История» вызвала решитель­ ное осуждение передового лагеря.

Девятый и последующие тома писались в иных условиях, в годы мощного нарастания освободительного движения в Европе, усиления власти Аракчеева в России, резкого падения авторитета царя. Внимательный наблюдатель политической жизни, Карамзин в то же время подвергался непрерывному воздействию со стороны деятелей, соприкасавшихся с революционным дви­ жением. С ним спорят, опровергают его идеи, раскрывают свои собственные убеждения М. Орлов1, П. А. Вяземский, Николай и Сергей Тургеневы2, А. С. Пушкин3, Н. И. Кривцов4. Взгляды Карамзина не менялись в своих основах, однако акценты существенно смещались. Карамзин сознательно стремится (правда, не всегда успешно) отделить себя от реакционного лагеря. В острый момент убийства Коцебу он оговаривает свою веру в пользу просвещения и университетов. Занимая типичную умеренно-либеральную позицию, он винит революционеров за то, что они толкают правительство на путь реакции: «Занд служил Стурдзе. Многие говорят теперь: „Стурдза прав!" Не я. Если поживете лет сорок, много увидите и меня вспомните»5.

Пушкин, совершенно в духе Н. Тургенева, в споре прямо приравнял «любимые парадоксы» Карамзина к реакционным взглядам: «Я сказал: итак вы рабство предпочитаете свободе. Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев души прекрасной»6.

В эти. годы Карамзин все чаще повторяет мысль о том, что благо человека вообще не зависит от политического порядка. Он многократно подчеркивает свое убеждение в том, что истинная, необходимая человеку свобода состоит в личной независимости и уважении к самому себе. Никакой политический

1 Ср.: «Орлов был у нас и спорил со мною, как прежде бывало» (Письмо П. А. Вя­ земскому от 15 марта 1817 г. // Письма Н. М. Карамзина князю П. А. Вяземскому. С. 26.

2 См.: Лотман Ю. П. А. Вяземский и движение декабристов // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 98. 1960. С. 61 и др. О спорах и разногласиях с С. Тургеневым см. письмо Е. А. Карамзиной брату П. А. Вяземскому и ироническую приписку Карам­ зина «о либералах, которые не либеральны даже и в разговорах», датированную 23 марта 1820 г. (Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. С. 181).

3 Особенно острые дискуссии Карамзина с Пушкиным и Вяземским разгорелись в

порядок этого не может дать человеку. Подобную мысль можно было ис­ толковать как направленную против революционных идей, утверждающую бесполезность любых форм политической борьбы, и она действительно имела подобный смысл. Но вместе с тем эта идея вступала в противоречие с неоднократно высказывавшимся Карамзиным прежде положением о спаси­ тельности самодержавия, которое ведь тоже явление политической жизни. И то, что Карамзин, продолжая отстаивать самодержавие в принципе, в пос­ ледних томах «Истории» сосредоточил внимание не на угрозе «анархии», а на опасности деспотизма, знаменовало определенный и глубокий сдвиг в его миросозерцании. Показательно его сближение в эти годы с либеральной Елизаветой Алексеевной, гр. Каподистриа и упорное нежелание даже внешне продемонстрировать уважение Аракчееву. Резкое обострение политической активности Карамзина падает на осень — зиму 1819 г. 17 октября 1819 г. Карамзин читал царю «Мнение русского гражданина» и сказал ему в беседе: «Государь, у вас много самолюбия <...> Я не боюсь ничего. Мы все равны перед Богом. Что я сказал вам, я сказал бы вашему отцу <...> Я презираю скороспелых либералистов (liberalistes du jour); я люблю лишь свободу, ко­ торой у меня никакой тиран не в силах отнять». А в конце декабря он записал этот разговор, добавив: «Душа моя остыла (к царю. — Ю. Л.)»1. Не случайно в это же самое время он решился на необычный акт: приглашенный выступить на публичном чтении в Российской академии, он решил прочесть отрывок о деспотизме и зверствах Ивана Грозного. 17 декабря 1819 г. он писал Вяземскому: «Хочу в торжественном собрании пресловутой Российской Академии читать несколько страниц об ужасах Иоанновых: президент счел за нужное доложить о том через министра государю!»2

Видимо, по распоряжению царя чтение было допущено, и Шишков даже вручил Карамзину золотую медаль, однако общественный резонанс чтения раскрывает его подлинный смысл. Много лет спустя митрополит Филарет вспоминал в письме к Ф. П. Литке: «...[Карамзин] читал из своей Истории

-царствование Иоанна Грозного. Читающий и чтение были привлекательны, но читаемое страшно. Мне думалось тогда, не довольно ли исполнила свою обязанность история, если бы хорошо осветила лучшую часть царствования Грозного, а другую более бы покрыла тенью, нежели многими мрачными

резкими чертами, которые тяжело видеть положенными на имя русского царя»3. Даже умеренный Ал. И. Тургенев увидал в изображении Грозного «краеугольный камень» «русской возможной конституции»4.

Сам Карамзин чувствовал, что нарушает свою же традиционную позу беспристрастного наблюдателя политической жизни. Так, в письме П. А. Вя-

1 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 9.

2Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. С. 92.

3Чтения в Имп. московском Обществе истории и древностей. 1880. Вып. IV.

С.12.

4Лотман Ю. Проблема народности и пути развития литературы преддекабристского периода // О русском реализме XIX века и вопросах народности литературы. М.; Л., 1960. С. 43.

410 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

земскому от 21 января 1820 г., уговаривая его быть осторожнее в полити­ ческих разговорах, писал: «Вы еще молоды, любезнейший: умеете блистать искренностью, а теперь в вашем дипломатическом элементе не худа и скром­ ность». Но тут же спохватился и добавил: «Le Diable preche l'Evangile; но я уже стареюсь: мне пора оказывать характер»1.

Однако резче всего Карамзин «оказал характер» — вмешался в полити­ ческую жизнь — самим текстом IX тома «Истории». Оправдывая самодер­ жавие, Карамзин старался отделить его от «тиранства». Тот факт, что само­ державный «правитель», по Карамзину, не может быть ограничен никакими политическими институтами, еще не значит, что власть его безгранична. Она ограничена государственной пользой и естественным правом человека на собственное достоинство. Нарушение их превращает самодержавие в деспо­ тизм. Политическая концепция Карамзина, находившаяся на грани бледного либерализма и умеренного консерватизма, не была чем-либо новым в поли­ тической жизни 1820-х гг. Дело в ином. Читатель воспринимал не полити­ ческие апофегматы Карамзина, а картину политического деспотизма, еще не слыханную в русской литературе. Острота ее усугублялась тем, что развернута она была на русском материале.

В предисловии к первому тому «Истории» Карамзин определял цель истории следующим образом: «Правители, законодатели действуют по ука­ заниям истории и смотрят на ее листы как мореплаватели на чертежи морей <...> Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть уже обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье»2. Для массового читателя польза истории определялась следующим образом: «...и простой гражданин должен читать „Историю". Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках»3. Таким образом, подлинной ау­ диторией историка является правительство («история народа принадлежит царю»), рядовой читатель извлекает из нее лишь готовность примиряться с правительственными действиями. Важно и другое: источником основного зла в государстве — мятежей — является народ, а царь — сила, гарантирующая общественное благоденствие. В девятом томе польза истории определяется иначе: история предупреждает об ужасах тиранства, она — предупреждение самодержавию. По-прежнему считая самодержавную систему лучшей, Ка­ рамзин вместе с тем видит и зыбкость граней, отделяющих ее от деспотизма. Он ищет гарантий, которые могли бы предохранить самодержавие от деградации. Уже сама постановка вопроса знаменательна: прежде само­ державие само считалось высшей общественной гарантией — теперь Ка­ рамзин ищет гарантий от самодержавия. В 1802 г. он писал: «Власть есть

1 Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. С. 93—94. «Диавол пропо­ ведует Евангелие» (фр.).

2 3а этой формулой скрывается мысль об исконной враждебности интересов отдель­ ных членов общества и о самодержавии как блюстителе общественных интересов.

3 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. С. IX.

для народов не тиранство, а защита от тиранства <...> самое турецкое правление лучше анархии, которая всегда бывает следствием государственных потрясений»1.

В девятом томе, в параграфе, специально озаглавленном «Польза исто­ рии», Карамзин ставит акценты иначе: «Жизнь тирана есть бедствие для человечества2, но его история всегда полезна для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели — и слава времени, когда вооруженный истиною дееписатель может в правлении самодержавном выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных! Могилы бесчувственны, но живые страшатся вечного проклятия истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образо­ вания, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои исступления».

На протяжении многих страниц девятого тома Карамзин рисует ужасы деспотизма, прямо называя царя тираном. В условиях цензурного режима его эпохи это была совершенно неслыханная вещь. «Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, в монастырях стенали жертвы; но... ти­ ранство еще созревало: настоящее ужасало будущим». Повествуя об успехах политики Иоанна IV, Карамзин добавляет: «Не доставало народу единственно любви к государю, а государю счастия: ибо его нет для Тиранов». Он говорит о «злобном своенравии Тирана»3. Особенно примечательно, что там, где самодержавие превратилось в деспотизм, Карамзин уже не считает повино­ вение безусловной обязанностью гражданина — он скорее изумляется ему, чем оправдывает. После сообщения об учреждении «опричнины» он с горечью замечает: «Никто не противоречил: воля царская была законом»4. Карамзин специально останавливается на отмене древнего права духовенства ходатай­ ствовать за приговоренных к казни, истолковывая этот обычай как форму морального ограничения власти царя (в политические гарантии он не верит!): «Ходатаев уже не было! Духовенство могло только словами орошать алтари и воссылать теплые молитвы к Богу»5.

Стремление опереться в своем осуждении деспотизма на какую-либо теоретическую систему заставило даже Карамзина повторить некоторые об­ щераспространенные формулы демократической социологии XVIII в.

Так, определяя право человека хотя бы на пассивное сопротивление тирану — бегство, он пишет: «Бегство не всегда измена; гражданские законы

1 Карамзин Н. М. Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени // Вестник Европы. 1802. № 12.

2 В рукописи он заменил было «для человечества», поставив «для смертных». Но получившийся в результате оттенок религиозной, а не политической морализации его не устроил, и он вернулся к первоначальной формуле (РГИА. Ф. 951. Оп. 1. Ед. хр. 27. Л. 60).

3 Карамзин Я. М. История государства Российского. Т. 9. С. 23, 42, 58.

4Там же. С. 82.

5Там же. С. 84.

412 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя»1. Это почти те же формулы метафизической этики, которые мы широко встречаем у философов XVIII в. Например, Радищев писал: «Не есть предатель, оставив­ ший свое отечество». О том, что гражданское право не отменяет естественного, Радищев писал: «Закон положительный не истребляет, — не долженствует истреблять и немощен всегда истребить закона естественного». «Предписание же закона положительного не иное что быть должно, как безбедное упот­ ребление прав естественных»2.

Такая точка зрения не только резко расходилась с многочисленными высказываниями самого Карамзина периода «Вестника Европы», но и не соответствовала его собственным «апофегматам» в других местах того же девятого тома3. Появление подобных аргументов — совсем не признак колебаний Карамзина в сторону демократической идеологии XVIII в. Оно лишь свидетельствует о глубокой растерянности автора перед изображае­ мой им картиной и о невозможности объяснить ее в рамках собственных политических концепций.

Наблюдение над сохранившейся частью рукописи девятого тома свиде­ тельствует, что Карамзин, по мере обработки, усугублял, а не ослаблял антитиранические сентенции. Так, в изложение причин неудач в Ливонии Карамзин вставил на полях рукописи большое политическое рассуждение, в котором объяснил военное поражение деспотизмом Иоанна. Однако, не ос­ тановившись на этом, он обобщил эту мысль в вывод о гибельности тира­ нического правления для военной мощи государства и, противопоставив царя подданным, назвал его изменником: «Россия казалась слабою, почти без­ оружною, имея до осьмидесяти станов воинских или крепостей, наполненных снарядами и людьми ратными — имея сверх того многочисленные воинства полевые, готовые, устроенные на битву!

Зрелище удивительное, [чудесное]4, навеки достопамятное для самого отдаленнейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в государе, и в государстве! Не изменились Россиане, но царь изменил им!»5

Вместе с тем некоторые высказывания пришлось при подготовке к печати ослабить. Так, после сообщения об убийстве царевича Иоанна Карамзин писал: «Есть, кажется, пределы во зле, коим уже нет истинного раскаяния; нет свободного, решительного возврата к добру <...> Исправление такого мучителя могло бы соблазнить человечество»6. Карамзин несколько осла­ бил значение сентенции, ограничив сферу развращающего влияния деспота:

3См.: Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. С. 167—168.

4Зачеркнуто в рукописи.

5РГИА. Ф. 951. Оп. 1. Ед. хр. 27. Л. 15 об. Ср.: Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. С. 315—316.

6РГИА. Ф. 951. Оп. 1. Ед. хр. 27. Л. 31.

в печатном тексте он угрожает политической нравственности не «человече­ ства», а лишь «людей слабых». А следующий за этим текст: «Он [царь] как бы спешил облегчить свою горесть хвастливыми ее знаками и показным покаянием» — был вообще вычеркнут1. Но и в таком виде сентенция Карамзина поразила даже строго расположенного к нему Кюхельбекера. В крепости он записал в дневнике 18 сентября 1834 г.: «Сегодня я воз­ вратился к старику своему Карамзину. Он редко бывает глубок. Вот почему меня особенно поразила следующая мысль, глубины ужасной». Далее сле­ дует приведенная выше цитата2.

Изменение авторской позиции не могло не сказаться на деформации строя произведения. Переменилась конструкция того образа, от лица ко­ торого велось повествование, того идеального облика автора, который складывался из всей суммы оценок, сентенций и рассуждений историка. Если первые тома создавали образ простодушного летописца, главным положительным качеством которого объявлялась наивность, то теперь перед читателем возникал носитель высокого патриотического сознания, суровый гражданин, судящий царей беспристрастно и беспощадно. В своем лице он воплощает грозный для тиранов суд потомства, в котором Ка­ рамзин пытается найти точку опоры для государственной нравственности. В этом смысле показательна ясно прозвучавшая ориентация автора девя­ того тома «Истории» на повествовательные приемы Тацита.

Произведения Тацита были давно и хорошо известны Карамзину. Интересно, что впервые он обратил внимание на римского историка в годы павловского царствования, в то самое время, когда в творчестве его мелькали нотки протеста против тирании. В это время было написано стихотворение «Тацит», объявлявшее беспрекословное подчинение деспоту — подлостью: стих, полюбившийся

П.А. Вяземскому и обращенный им потом против Карамзина.

В1798 г. Карамзин издавал «Пантеон иностранной словестности», куда включил отрывок из Тацита (кн. III, с. 249—264), из Саллюстия о Катоне и Цезаре (кн. III с. 236—241) и отрывок из «Фарсалии» Лукана — «Катон в Ливии» (кн. III, с. 1—24). Особенно насыщенным материалами, так или иначе касающимися вопросов деспотизма и свободы в Риме, оказался третий том. Такой подбор материалов не был не замечен цензурой. Карамзин писал Дмитриеву: «Я перевел несколько речей из Демосфена, которые могли бы украсить „Пантеон"; но ценсоры говорят, что Демосфен был республиканец и что таких авторов переводить не должно и Цицерон также — и Саллюстий

также... grand Dieu! Что же выдет из моего „Пантеона"? План издателя рушится»3. Видимо, из-за цензурных трудностей Карамзин прекратил издание. Тем более примечательно, что в 1818 г. он переиздал его второй раз. Это

было то самое время, когда Карамзин писал В. Н. Каразину: «Теперь зани­ маюсь девятым томом, то есть ужасами тиранства»4.

1 РГИА. Ф. 951. Оп. 1. Ед. хр. 27. Л. 31.

2Кюхельбекер В. К. Дневник. С. 212.

3Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 97.

4Письмо от 25 мая 1818 г. (Архив ИРЛИ. Ед. хр. 61/14. Л. 3 об.)

414 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

В 1803 г. Карамзин писал: «Летописцы наши не Тациты: не судили государей, рассказывали не все дела их, а только блестящие»1. Ближайшее ознакомление с летописными источниками убедило Карамзина в том, что отличие летописного стиля от трудов римского историка заключалось в ином: летописец не скрывает дурных поступков, но главная сила осуждения его направлена не на человека, а на диавола, как на вечный источник зла. Это придает всему повествованию тон эпического простодушия. Сверх того, летописец в «Повести временных лет» видит историю как смену событий, а не борьбу характеров. Карамзин последовал данным источников, отказав­ шись от романтического воссоздания сильных и сложных характеров для древнейшего периода русской истории.

Первой яркой индивидуальностью в русской истории для Карамзина был Иван Грозный. В 1811 г. он писал И. И. Дмитриеву: «Готовлюсь описывать времена Ивана Васильевича. Вот прямо исторический предмет! Доселе я только хитрил и мудрил, выпутываясь из трудностей. Вижу за собою песчаную степь Африканскую, а перед собою — величественные дубравы, красивые луга, богатые поля»2.

Сочетание яркой живописи характеров с гражданственностью оценок, создающих образ повествователя — судьи тиранов, — именно таков был метод Тацита как писателя. Этим он привлекал Карамзина.

Параллель между Иваном IV и римскими императорами эпохи упадка составляет подтекст девятого тома. Говоря о степени достоверности обвинений, возводимых Курбским на Грозного, Карамзин заключает: «Или все злодейства Калигулы, Нерона суть басни, или Иоанновы жестокости не подвержены со­ мнению: доказательства первых не достовернее вторых»3.

Карамзин не случайно обратился к Тациту: здесь он находил резкое осуждение тирании, проповедь гражданских добродетелей и, одновременно, неверие в возможность при современном уровне нравственности восстанов­ ления республики4.

У Тацита Карамзин находил и образ историка-судьи, произносящего от лица потомства нравственный приговор деспоту: «Главная цель летописи (annalium), по мнению моему, в том заключается, чтобы добрые дела не были забыты, а речи и деяния, достойные осуждения, обуздать страхом позора в глазах потомков»5.

Тацит не верил в жизненность республиканских идеалов и противопо­ ставлял деспотизму личную добродетель граждан. Не в политических инсти-

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 1. С. 424.

2Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 154.

3Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. Примечания. С. 5.

4Говоря о лицемерной речи Тиберия над гробом Августа, Тацит пишет о «пустых

исмехотворных помыслах восстановления республики и консулов» — «vana et toties irrisa revolutus, de reddenda republica, utque consules» (Annales C. Cornelii Taciti. L. IV, IX). Далее он говорит о том, что республику «легче хвалить, чем учредить, а если и учреждена будет — надлежит ей разрушиться» (Там же. XXXIII). Мысли эти явно импонировали карамзинскому «республиканизму в душе».

5Annales С. Cornelii Taciti. L. Ill, LXV.