Cкладки заложены

Но если я и взял на себя труд пройтись по этим общим местам, то только для того, чтобы установить две вещи, вернее, связать их вместе: с одной стороны, то, что известно всем (но до какой степени это знание действительно знают?), что «время» при своей кажущейся очевидности и закостенелости навязывемой нам практике своего употребления, не может не быть загадочным местом философии; а с другой стороны, что слова, с помощью которых мы о нем говорим, имеют тенденцию очень рано затвердевать: мы констатируем это в отношении тех, древних, физики или метафизики, но разве то же самое не происходит и в более современной феноменологии? Эти разные борозды, между которыми разворачивается вопрос о времени, оказываются проторенными дорожками – заложенными как складки привычками. Ибо как философии взяться за свое дело – подумать о времени? Чем непрерывно оказывать сопротивление его понятию, соизмеряясь с провозглашенной невозможностью его мыслить, не лучше ли констатировать, что, признавая его — в силу навязанности практикой — за нечто обретенное, и сданное на хранение в язык, философия прежде всего просто «разметила» вопрос о нем. И навела в этом вопросе некий порядок. Разбила его на столько отделений, сколько планов ей удалось выделить. Отныне «вопрос о времени» оказался разложенным по множеству «карманов», содержимое которых является для нас освоенной, или, во всяком случае, известной, или, на худой конец, доступной исследованию территорией: размышления о движении, или о статусе бытия и вечного, или о возможности памяти и фигуре субъекта и т.д. Эти территории соверешенно не сообщаются друг с другом, каждая из них рассматривается соответствующими ведомствами. Именно они, с внешней стороны, подобно подпорным наружным аркам, восходя последовательно все выше и выше, прочно держат «вопрос о времени» в стойке; именно их и неутомимо посещает философия – вопрос о времени организован как система каналов, он всегда разворачивается проторенными путями. Плотин заметил это даже раньше автора «Исповеди»: о «времени» и о «вечности», воплощающих собой великие двоицы, «мы говорим всегда и в связи со всем (постоянно используя эти слова и относя каждый феномен к той или иной из этих категорий- пер. Г. В. Малеванского и др). Но если мы попытаемся прояснить наши представления и дойти до самой сути данного вопроса, то тут же теряемся: сомнения отбрасывают нас назад к древним определениям»³(Г. В. Малеванского и др).

Иными словами, если «вопрос о времени» и интересует меня здесь, то только потому, что он, как мне кажется, бросает свет на работу философии: никакое другое понятие, по моему представлению, не вовлечено в нее больше, чем понятие времени, и никакое другое не подводит философию к ее пределом так близко, как оно. Вопрос о времени раскрывает возможности философии, он отмеривает в ней составные доли страсти и судьбы. Он позволяет увидеть риск, которому подвергается мысль, и многообразные диспозиции, сложившиеся последовательно для его предотвращения даже больше, чем понятие «бытия», с которым этот вопрос пересекается: его судьба не перестает колебаться между загадкой и проторенной дорожкой, когда загадка отливается в форму проторенной дорожки. Если, с другой стороны, я по ходу пути пересекаю Китай и играю на внеположенности его мысли по отношению к нашей традиции, то тем самым я вывожу этот вопрос из загиба в надежде его прозондировать.