Не факт языка вообще, но факт определенных языков

Вспомним сомнение, которое охватило Бергсона в отношении этого вопроса, и какую выгоду он из него извлек. Если мысль настолько неумела, когда она вторгается в «движущееся» и в длительность, это происходит не только потому, что — из соображений удобства — она представляет себе время, опространствляя его (в траектории движущегося тела, согласно Аристотелю): последовательность во времени соответствует соположенности в пространстве, — но также и потому, или, скорее, в первую очередь потому, что выражающий ее язык по своей природе является тем, что стабилизирует и конституирует мир как «объект», а «я» как «субъект»: при этом остается скрытой и извращенной длительность как «импровизация» и как «непрерывное обновление». Но, спрашиваю я себя, не заключается ли дело в том, что Бергсон, удовлетворившись выводом о том, что философ готов принять проблему «в том виде, в каком она поставлена языком»², остановился слишком рано, и можем ли мы сделать свой выбор в пользу столь общего вердикта? Ибо в отношениях со «временем», если приглядется, может оказаться не столько язык как таковой, рассмотренный глобально, сколько языки – мы думаем на языках – чьи возможности и чьи способы воздействия структурно различаются; и если мы действительно хотим выбраться за пределы нашего видения – кодификации «времени», необходимо без всякого сомнения выйти за пределы индо-европейских языков и сделаться «филологами», как того требовал Ницше. Рассмотрим в частности характер следования, конститутивный для «состояний», которые только располагаются в непосредственной близости друг к другу («подобно жемчужинам ожерелья», как элегантно выразился Бергсон), а не сливаются в нечто единое, отчего становятся неделимыми, как в случае «мелодии»: именно этот характер следования препятствует мысли о длительности как о некой не дробимой на части континуальности. Это мне также представляется ясным, равно как и подкрепленным разделением на отдельные времена, выкраиваемые нашими языками, содержащими спряжение.

Августин, как мне кажется, был тем мыслителем, который лучше других увидел, что время вписано в язык, а, точнее, в свойственную ему систему спряжения. Ибо он с ней боролся. Доверял и не доверял ей. Доверял, поскольку не мог иначе: ведь вписывание времени в спряжение является складкой самого языка, по которой мы его узнаем и познаем – наш родной (материнский, а скорее «отцовский» язык: sermo patrius); между ним и нами нет никакой дистанции: «Кто решился бы сказать, что трех времен, прошедшего, настоящего и будущего, как учили мы детьми и сами учили детей, не существует...» – морфология языка постигается и передается вместе с жизнью. Но как не заметить, что это троичное деление, одновременно с тем, что оно структурирует мысль является для нее помехой, и что необходимо бесконечно вносить поправки в его употребление? И действительно, Августин не перестает переписывать и зачеркивать написанное. Я не могу сказать, что прошедшее время было «долгим», поскольку его больше нет – констатирует Августин, — но я также не могу сказать, что оно «было» долгим, поскольку с тех пор, как оно прошло, его уже нет – скорее мы скажем: настоящее время было долгим. Но и оно не может быть долгим, поскольку в нем нет длительности и т.п. Попав в ловушку спряжения, мы более неспособны выразить в языке то, что мы тем не менее не прекращаем испытывать: quamdiu (как долго?) длительности; состоящие из отдельных мгновений (прошлого/настоящего/будущего) эти времена только затемняют восприятие непрерывного по своей природе процесса.