Эрнест геллнер

Итак, сценарий предполагал очищение единого, сплоченного националь­ного государства не только от компактных национальных меньшинств, ока­завшихся на его территории, но и — прежде всего — от «вечных» мень­шинств, интеллектуализм и (или) коммерциализм которых делал их заве­домо несовместимыми с любой народной культурой. Массовые уничтожения, происходившие в 1940-х годах, не были потому случайными и отнюдь не ле­жали в стороне от магистральных событий. Люди, которые отдавали соот­ветствующие приказы, так как и те, кто их исполнял, делали это не из лич­ной корысти, но по велению долга, во имя общего блага, очищения и красо­ты. Сами эти массовые убийства были засекречены: они носили чудовищный характер, и поэтому были все основания для того, чтобы держать их в тай­не. Однако если завеса секретности играла роль средства, то само действие вовсе не было таковым. Оно было wertrational¹⁰, то есть представляло собой достижение цели, значимой самой по себе Один из нацистов, обосновывая планы массовых уничтожений, ссылался при этом на Канта, и, надо сказать, то, что он говорил, не звучало абсурдно: мы делаем это из принципа, а не преследуя личные интересы. В самом деле, массовые уничтожения едва ли способствовали удовлетворению интересов тех, кто их осуществлял, — ско­рее наоборот. Отрицать это или стыдливо об этом умалчивать означало бы создавать в корне неверное представление об одном из важнейших момен­тов развития мысли и чувства в Европе.

Ханна Арендт — один из ведущих экспертов по проблемам тоталитариз­ма XX в. — считает, что идеология нацизма выпадает из истории европейс­кой мысли, что она не имела прецедентов и проникла в культуру незакон­ным путем из какого-то тайного концептуального подземелья". Мне это ка­жется совершенно неправильным. Конкретное соединение составивших эту идеологию элементов, таких как отрицание универсализма, утверждение культурной сплоченности и одновременно жестокости, необходимой в борь­бе за существование, социальной дисциплины и иерархии в противовес анар­хии рынка и т. д., — не может, конечно, считаться итогом европейской ин­теллектуальной традиции, но вместе с тем и не выходит за ее пределы. На­турализм этой идеологии делает ее продолжением идей Просвещения, ее коммунализм, культ местных особенностей говорит о ее прямой связи с ро­мантизмом, возникшим как реакции на Просвещение.

Таким образом, четвертая стадия развития национализма — стадия упо­рядочения этнической карты с использованием любых, в том числе невооб­разимо жестоких методов, — не была ни случайностью, ни каким-то откло­нением (возникшим под покровом секретности военного времени), которое, будь обстановка более нормальной и подконтрольной общественному мне-

174

Пришествие национализма

, приобрело бы гораздо более благоприятные формы. Наоборот, стадия эта была неизбежной: в истории европейской мысли она была, так сказать, заранее вписана в повестку дня. В сложной этнической ситуации, сложив­шейся в Европе -- особенно в Центральной и Восточной, — всякое решение проблемы политических границ должно было идти вразрез с интересами многих и многих людей. Ярость, которая высвобождалась в результате ущем­ления этих интересов, получила поддержку в социальной метафизике, ко­торая санкционировала любые жестокости, и все это было еще многократно умножено благодаря тому, что движение, исповедующее эту метафизику, временно одержало победу и обрело не только волю, но и средства, необхо­димые для воплощения диктуемых ею идей.

Снижение накала этнических переживаний

Новая эра настала в 1945 году. Те, кто поддерживал романтический культ агрессии и национальной общины, потерпели поражение — по иронии судь­бы, в той самой инстанции, которую они считали высшим и окончательным судом, — на поле брани. Это был негативный урок. Но вскоре за ним после­довал урок позитивный. Послевоенный период оказался временем беспре­цедентного роста благосостояния, если и не всеобщего, то, по крайней мере, имевшего очень широкий размах и масштабы. Однако не все оказались в этом плане в равном положении: больше всех процветали те, кто проиграл вой­ну. Они были поэтому лишены возможности дальше культивировать коллек­тивную агрессию и потеряли значительную часть своих территорий. С пози­ций успеха и естественного отбора этика воинственности потерпела фиаско. В то же время производственно-коммерческая этика оказалась по-своему привлекательной, и достижения на этом поприще быстро стали вполне оче­видными, несмотря на большие территориальные потери. Потребительское общество опрокинуло традиционные понятия о «чести», с которыми не смог­ли в свое время справиться чистая коммерция. Жизненное пространство (Lebensraum), как выяснилось, ничего не определяет. На недостаток пахот­ных земель стали смотреть как на псевдопроблему — такой же пережиток, как культ военных доблестей. В противоположность прогнозам Маркса, по требление, а не накопление стало Моисеем и пророками нового порядка.

Эти обстоятельства подрывали основы экспансионистского национализма. В той мере, в какой он был рациональным (или считался таковым), он стро­ился на предположении, что обладание территориями является признаком или предпосылкой национального величия и (или) процветания. Теперь же стало ясно, что .это не так. Кроме того, иррациональные ценности, застав-

175

ЭРНЕСТ ГЕЛЛНЕР

ПРИШЕСТВИЕ НАЦИОНАЛИЗМА

лявшие преклоняться перед агрессией и военными доблестями, были суще­ственно подорваны ценностями потребительского общества. Однако все это затрагивало лишь уровень идеологии. Вместе с тем, главной областью, гд_Р действует и обретает плоть националистическое чувство, является уровень обыденной, частной жизни. В конечном счете, люди становятся национали­стами, поскольку убеждаются в ежедневном общении — на работе и в сво­бодное время, — что их «этническая» принадлежность существенно влияет на отношение окружающих, которые либо испытывают к ним уважение и симпатию, либо — ненависть и презрение. Источником национализма яв­ляется не идеология, а конкретный повседневный опыт. Человек, принад­лежащий к культуре А, и находящийся в постоянных сношениях с эконо­мической, политической и гражданской бюрократией, принадлежащей к культуре В, подвергается унижениям и дискриминации. Избежать всего это­го он может, став либо сторонником ассимиляции, либо националистом. За­частую он колеблется между двумя этими стратегиями.

Именно на этом уровне на поздних, относительно благополучных этапах развития индустриального общества национализм получает все меньшее под­крепление. Во-первых, здесь срабатывает тезис о «конвергенции», который в применении к индустриальному обществу действительно содержит зерно истины. По отношению к культурам, достаточно далеко отстоящим друг от друга, тезис этот, по-видимому, не всегда верен. Скажем, индустриально раз­витые страны Европы и Дальнего Востока могут сохранять существенные различия в области культуры несмотря на то, что уровень жизни и основ­ные технологии там и здесь примерно одни и те же. Однако если речь идет о странах, изначально культурно близких, например, странах Европы, то на поздних стадиях развития производственной и потребительской конкурен­ции в них наблюдается заметная культурная конвергенция. Так, в области молодежной культуры страны, расположенные но обе стороны Атлантики, практически идентичны, и именно в этой области Советский Союз впервые капитулировал перед Западом — задолго до начала перестройки, открывшей такую возможность в других сферах. Советская пепси-кола появилась в те времена, когда никто еще не помышлял о романе Советов с идеей рыночной экономики. Для развитых индустриальных наций, имеющих достаточно близкие стартовые позиции в культуре, различия постепенно становятся не столько семантическими, сколько фонетическими: люди владеют и опери руют одинаковыми «вещами» ((изготовленными одинаковым образом, а ча­сто в одном и том же месте), применяют по отношению к ним одинаковые понятия и обозначают их словами, различными по звучанию, по совпадаю­щими по значении).

176

Наша теория национализма связывает его возникновение с изменениями _в области труда: общая культура становится необходимой тогда, когда труд перестает быть физическим и становится семантическим. Члены одного со­общества, в рамках которого они взаимодействуют, должны разделять один и тот же стандартизованный код, и человек идентифицируется при помощи кода, в рамках которого он может действовать. Но если это так, то почему национализму суждено ослабевать по мере того, как семантизация труда до­стигает наивысшей точки своего развития, тогда как в пору ее зарождения национализму было суждено находиться на подъеме своих сил? И почему универсальному феномену было суждено проявить себя подчеркиванием при­оритета отличающихся друг от. друга этнических единиц? Ответ кроется в необычности процесса индустриализации, который увеличивает неравенство и противоречия на ранней стадии, когда мир семантической работы только начинает вступать в свои права. Поэтому дело обстоит таким образом, что в организация своих собственных государственно-культурных единиц — в интересах участников, вступающих в игру несколько позже¹².

Другим фактором, снижающим накал националистических переживаний в обыденной жизни, является сокращение экономического неравенства. Что­бы понять его действие, надо сравнить современную ситуацию с той, кото­рая преобладала в тот период, когда национальные чувства переживали свою кульминацию, то есть на ранних стадиях развития индустриального обще­ства. В то время экономическая дистанция между теми, кто только входил в эту систему, и теми, кто уже получал в ней прибыли, была гигантской. Первые наемные рабочие, обитатели наспех сколоченных бараков, практи­чески лишенные каких бы то ни было материальных, моральных или поли­тических средств, в самом деле не имели ничего, кроме своей рабочей силы, которую они продавали, вынуждены были продавать за бесценок, едва обес­печивая себе (и то не всегда) минимум, необходимый для выживания. Они замечали разницу своего положения и положения тех, кто оказался более удачлив, и это действительно служило причиной классовой ненависти, ко­торую постулировал Маркс и отмечали более беспристрастные наблюдате­ли, такие как Токвиль. Но, несмотря на Марксов прогноз, ненависть эта не разрасталась, если не находила подкрепления и в этнических различиях. Если обездоленные способны заметить, что те, кому улыбнулось счастье, от­личаются от них в культурном отношении (например, по своему языку), то нозникнют сильные и стабильные переживания, которые правомерно назвать этническими независимо от того, существуют или нет термины, выражаю­щие это различие как различие наций, Бедные оценивают условия своего существования, сравнивая их с условиями существования богатых, и если

_т