Эрнест геллнер

явлению пяти или шести новых буферных государств на Балканах, объеди­нению Германии и Италии, а также произвел одно изменение в Скандина­вии и одно в Нидерландах. Но до 1918 года он отнюдь еще не шел напролом. Жестокие методы тогда почти не использовались: это был период ассимиля­ции и контр-ассимиляции или «пробуждения», то есть национальной аги­тации, призывавшей к созданию новых государственных культур на базе сырого, неформализованного материала культур крестьянских, которое рас­сматривалось как альтернатива присоединению к культурам, уже привязан ных к государственному аппарату. Термин «пробуждение» чрезвычайно ха­рактерен для самоописания этих движений. Он намекает на существование неких перманентных, не дремлющих «рациональных» целостностей, кото­рые только ждут, что их кто-то разбудит. В действительности, конечно, эти целостности не пробуждались, а создавались.

Триумф и поражение ирредентизма

Великая война 1914—1918 гг. положила конец веку национал-ирредентиз-ма, удовлетворив по воле победителей и тех стран, которым они покровитель­ствовали, многие его требования. Принимая во внимание этнографическую карту Европы, можно было бы заранее сказать, что удовлетворение одних интересов будет означать ущемление других. Наиболее отчетливо это про­явилось в регионе, который мы обозначим как третий часовой пояс, где на­ходились сложные многонациональные империи. Две из них к 1918 г. ис­чезли — по-видимому, навсегда — в результате двух балканских войн, а за­тем — первой мировой войны.

На месте уничтоженных империй возникли более мелкие политические единицы, созданные вполне сознательно по национальному принципу. Каж­дое из этих новых государств призвано было стать политическим опекуном «нации», то есть культуры, обеспечивающей моральную основу личности тем, кто ее принимает. Тем самым государство должно было странным обра­зом выражать и представлять интересы нации, а не всей совокупности сво­их граждан.

Принцип «самоопределения наций», применявшийся в ходе переговоров о мире, должен был обеспечить легитимность принимаемых политических решений. Конечно, он применялся нечестно: победители и приближенные к ним государства несомненно извлекли из этого принципа больше пользы, чем побежденные и те, кто не сумел правильно сориентироваться на перегово­рах. Однако дело было не только в этом. Учитывая сложность и размытость этнических границ, можно утверждать, что всякие политические границы

168

Пришествие национализма

шли вразрез с чьими-то интересами и были несправедливы в самом очевид­ном смысле этого слова. В ситуации этнического разнообразия, характерно­го для Восточной Европы, бесспорная и справедливая политическая карта была просто невозможна.

Это и определило пороки новой системы. Новые государства были мень­ше и тем самым слабее, чем империи, которым они пришли на смену. Но это сокращение размеров и потенциала отнюдь не было компенсировано их этнической однородностью и, следовательно, большей сплоченностью насе­ления. Проблема меньшинств встала в них не менее остро, чем она стояла в исчезнувших империях — пресловутых «тюрьмах народов». Они сами ста­ли провинциальными тюрьмами для своих меньшинств. Причем новые мень шинства, то есть те, кто внезапно приобрел здесь статус меньшинства и все сопутствующие ирредентистские настроения, в прошлом нередко входили в состав этнических или лингвистических групп, культура которых была до­минантной. Новый статус оказался для них непривычным и вызывал есте­ственное негодование и сопротивление. Они могли искать покровительства у своего родного государства, призванного защищать их собственную куль­туру. Во всяком случае, им не надо было возрождать или изобретать былое величие своей нации, ибо они были живыми его свидетелями и воспомина­ния об этом — теперь горькие — еще стояли у них перед глазами.

Итак, новый международный порядок, установленный во исполнение принципа национализма, имел все пороки системы, которую он сменил, плюс — целый ряд своих собственных. Последствия этого не заставили себя ждать. Как только укрепилась идеологическая диктатура в России и был ус­тановлен националистический режим в Германии, все здание рухнуло как карточный домик. Военное сопротивление Польши измерялось неделями, Югославии (официальное) и Греции — днями. Другие вновь созданные на­циональные государства вообще не сопротивлялись (удивительным исклю­чением была только Финляндия). Гитлер и Сталин легко поделили между собой разделявшие их территории, не встретив почти никакого сопротивле­ния, — по крайней мере, со стороны государственных структур.

Nacht und Nebel

Последовавший за этим период отличался тем, что мягкий метод достиже­ния гомогенности — ассимиляция — уступил место методам не столь мяг­ким — массовым убийствам и принудительному переселению народов, ко­торые стали применяться в устрашающих масштабах. Конечно, методы эти были в ходу и раньше: достаточно вспомнить массовые убийства армян или

169

_т

:>i'ii кет I кллнвр

депортации, происходившие и начале 1920-х гг. во время греко турецкой войны. Однако во время второй мировой войны и в период репрессии, _Kiy торый за ней последовал, молено было наблюдать действительно широкое их применение (впрочем, вначале они использовались скрытно). Секрет­ность военного времени, а затем благородный гнев стран-победительниц, ц_е преминувших воспользоваться своими правами, сделали возможными та­кие вещи, которые в более нормальной обстановке были бы просто не­мыслимы.

Массовые убийства и принудительные переселения (тоже не обходившие­ся без убийств) позволили привести в порядок этническую карту Восточной Европы, хотя, конечно, не полностью. Уничтожению подверглись прежде всего некоторые народности, которые никак не вписывались в картину бу­дущей Европы, воплощавшую националистическую идеал: соцветие гомо­генных сообществ, радостно исповедующих каждое свою культуру и чувству­ющих себя в безопасности под защитой политической организации, озабо­ченной в первую очередь охраной и процветанием этой культуры. Кто-то од­нажды дал определение грязи как материальной субстанции, находящейся в неподобающем месте, — так вот в этой Новой Европе меньшинства тракто­вались как культуры, локализованные не там, где положено. Однако были и такие культуры, которые оказывались в неположенном месте, где бы они ни находились. Они создавали, так сказать, универсальное, даже — абсолют­ное загрязнение этнического пространства, являли собой форму грязи, с ко­торой нельзя бороться, перемещая ее с места на место. Нации, жившие в ди­аспоре, — особенно если их представители были сосредоточены в среде тор­говцев и финансистов, а позднее в среде интеллектуалов и творческих ра­ботников и, следовательно, оторваны от живительного физического труда, от самой природы, — воспринимались как носители особых патогенных ка­честв — хитрости и коварства, — которые с точки зрения романтико-биоло-гической философии коммунизма глубоко противоречили представлениям об общественном здоровье. Именно так нацисты (принадлежавшие к разным национальностям) воспринимали евреев. Евреи были оскорблением нацио­налистического принципа, вызовом для людей с общинно-этническим созна­нием — не потому, что они жили в неподобающем месте, а потому что вооб­ще жили.

Такого рода метафизика чрезвычайно интересна. Она составляет неотъем­лемую и очень важную часть интеллектуальной истории Европы. Метафи­зика романтического национализма была вначале гуманной и мягкой. В об­щем она сводилась к утверждению, что человеку свойственно или желатель­но реализоваться в народной культуре — в песнях и танцах на фоне

•)( ТВИЕ НАЦИОНАЛИЗМА

деревенского пейзажа, а не и формальных, холодных светских ритуалах. Пусть народная культура была несколько более раскованной, чем куртуаз­ная, пусть пляски здесь были более дикими, напитки более грубыми и креп­кими, а кухня не такой изысканной, — все это было отнюдь не смертельно. Больше того, народная культура, рекомендованная с некоторых пор к упот­реблению взамен культуры высшего класса, считалась даже более тонкой, ведь в конечном счете аристократический стиль — это стиль профессиональ­ных военных. Уже на этом этапе ценностный аспект неизбежно смещался с разума на чувства. Однако внимание к чувствам, бытующим в слоях обще­ства, далеких от власти, не имеющих доступа к настоящему оружию и не включенных в жесткую централизованную организацию, не несло еще в себе как будто ничего угрожающего.

Но будем осторожны! Мягкий коммунизм, который всего лишь романти­зировал крестьянскую жизнь и народные песни, был вскоре дополнен новой доктриной, утверждавшей, что подлинная сущность человека и путь его са­мореализации лежит в области чувств, а холодное умствование разъедает душу и является мертвящим, нездоровым началом. Антипод витального кре­стьянина — горожанин-торгаш, работа которого состоит из вычислений и манипуляций и не имеет ничего общего с энергичным, располагающим к со­трудничеству физическим трудом на земле. В середине XIX в. эти аргумен­ты коммунистов получили дополнительную поддержку со стороны дарвиниз­ма. Энергия, напор и чувство хороши не только потому, что они неотдели­мы от прекрасной народной культуры, но и по той причине, что они являются двигателем соревнования, способствующим выживанию сильнейших и тем открывающего дорогу подлинной красоте. Как уродливы эти городские тор­гаши с их дряблым телом и бегающими глазами, — и как прекрасны земле­дельцы! Как отвратительны мыслители и красивы воины! Примечательно, что такого рода взгляды (и чувства) отличали не только будущих убийц, но нередко и их будущих жертв.

Когда к ополчившемуся против интеллекта романтизму применяется та­кое сочувствие и такая агрессия, он уже теряет свою былую невинность. И можно себе представить, к каким результатам приведет распространение этих идей и переживаний, если они получат поддержку формальных орга­низаций и политических институтов. Но именно это и означает пришествие национализма.

Национализм представляет собой восстание деревенской вегетирующей культуры против «холодного» универсализма — будь то универсализм кур­туазный, индустриальный или бюрократический. Национализм — это дерев­ня, пошедшая против Версаля, или Хофбурга и венских кафе, или против

170

171