О «качествах языка»

Литературный дискурс являет нам также еще один факт художественно-эстетической онтологии языка и зависимости письменной речи и слова как такового от внутренней материи языка. Показательно, что на этот феномен языковой реальности обратили внимание не лингвисты, а сами художники слова и исследователи метафизики художественной реальности. Этот феномен М.Пруст в эпопее «В поисках утраченного времени» обозначил метафорой качества языка.

В анализе метафизики этого романа М.Мамардашвили пришлось обратиться к сфере отношений между тем, что Пруст назвал «качествами языка»^[29]и «моральными клетками»^[30]психической реальности. Пытаясь прочитать в «Поисках» их «внутреннюю книгу, состоящую из неизвестных знаков», и подбираясь каждый раз к этим «знакам неизвестного», он так редуцирует прустово замечание о качествах языка:

«У нас есть знаки и предметы, а еще — мы, которые должны соотнести знаки с предметами, и в языке есть также особого рода знаки, которые показывают истину сами по себе, не нуждаясь в операции соотнесения языка еще с каким-то другим предметом. Это и есть качества языка»^[31].

То есть качества языка фактически есть «беззнаковые» знаки — они лишены видимой связи с эмпирическим миром, в них есть вещественность, плотность, но они лишены предметности. Поскольку же эти отношения не могут быть предъявлены в условиях и границах терминологической понятийности, то для этого у М.К. оставался единственно возможный путь — соединить их с собой, прочитать эти знаки переживанием, рискнув своей имманентной стилистикой понимания.

Возможно, интерьер сознания Мамардашвили-читателя-исследователя в этом случае обставлялся следующим образом. Для того, чтобы уяснить, чего я не могу понять, чтобы суметь увидеть поле непонимаемого в своей душе, необходимо его извлечь из глубин бессознательного и осветить это непонимаемое овеществленным размышлением. То есть, чтобы «беззнаковые» знаки внутренней книги Пруста стали видимыми мне самому, они должны появиться на пересечении моего взгляда (непонимающего) с взглядами других. Лишь на пересечении взглядов может образоваться подиум, на котором «беззнаковый» смысл этого текста овеществится в производстве моего понимания и станет видимым, хотя бы на мгновение. Но для устроения такого события понимания, необходима третья сторона — публика, слушатели^[32]. Чтобы найти смысл событийной авантюры этого размышляющего чтения и адекватно выразить его, я должен метафорической повествовательностью поведать о том, как я увидел пространство прустовского пути. Может быть, даже используя вымысел.

В исследованиях и размышлениях все мы пытаемся исполниться в рамках понятного, прокатиться по рельсам заведомо понятого, которое приемлемо и признано. И это связано прежде всего с тем, что мы рождаемся в рамках понятного. Понятное — раньше нас, оно старше нас, понятного очень много. И даже когда нам удается попасть в пространство парадокса, то неожиданность найденной максимы знаема и приятна (что немаловажно) своей понятностью. Но разве это понятое — понятно?

Если идти от языка, которым наговорены обратившиеся в письменный текст «Лекции о Прусте», то в них можно заметить один знаменательный мыслительный террористически-провокативный оборот. В нем речевая императивность заключена в форму риторического вопроса, который настойчиво призывает читателя к тому, чтобы он ощутил удивление.

«Разве это понятно?!» — вопрошая и восклицая, утверждает лектор.

Ясно, что вопрос не безадресен, хотя как риторическая фигура он ориентирован на пустоту контекстуального отклика. При этом четко заметно, что вопрос родился, сооружен и представлен нам с одной целью — помочь различить в темноте ясного, так сказать, тени этой ясности, различить бугры и межи в ясном потоке понятного.

Фактически в этих случаях (а этот оборот Мамардашвили использует во многих своих текстах) налицо литературный прием остранения. Обращенный не только к слушателю-читателю, но и к самому себе, прием используется с большой подготовительной работой и чрезвычайно энергично. Эта остраняющая риторическая фигура речи — опора, на которой совершается усилие мысли; она призвана перевернуть взгляд Ума так, чтобы обнаружились пространства неистинности мира, пометить их, раздвинуть и сделать их наблюдаемыми.

Понятное — не ландшафтно, а пустынно. Ландшафт смысла образуется только при проявлении и обнаружении свойств знака, а они, по слову Мамардашвили-Пруста, знаки неизвестного и тем самым рельефны. (Более точно в данном случае было бы сказать, что они — углубления, инталии.)

Как углубления в монотонной пустынности написанного, сказанного, понятного они являются как бы вегетативным корневищем языка, эдакой грибницей его, или, на языке Мамардашвили-Пруста, — качествами языка. Эти качества языка и спасают нас от террора понятности, которая в силу неландшафтности полна неистинностями.

В чем эти неистинности?

Да хотя бы в том, что

«истина и правда ... есть что-то, что витает между предметами или между словами. Видение истины есть видение... «промежвидение»^[33].

То есть в сказанном, написанном — и следовательно, понятном (что сказано, написано субъектом понято) — правды и истины нет, а в природе языка, в его органике, в его вегетативном устройстве она есть. И чтобы найти «жалящий укол истины», то есть хотя бы одну инталию в плоской пустынности понятного, необходимо уловить «птиц» (Мамардашвили-Пруст), «вылетающих из междусловья, из междузначенья, или из междусмысла».

Метафора качества языкапризвана также явить, сделать видимым, художественно изобразительным субстанцию словесного «зазора», который вообще-то не субстанциален по определению. Из Пруста М.К. вытягивает и акцентирует смысл «зазора» как пластины сжатого времени, которая является границей между видимым и невидимым когитальным миром.

Между понятым и знанием располагается мгновение — и оно представляет собою прозрачную платину сжатого времени. Мне представляется это важнейшим открытием М.К. Пластина сжатого времени есть всегда, она неуничтожима, неразрушаема и она отделяет понятноеипонятоеот знания как естественная органичная граница, которую сознание не способно преодолеть. Она прозрачна и в своей способности языкового видения мы устроены так, что не можем ее увидеть. Сначала — одно, затем — другое, есть понятное (фиксированное, ставшее понимание) — и в этот момент нет знания, есть знание — и в этот момент нет понимания. Или одно — или другое. То есть мгновение как пластина сжатого времени в поле данного случая существуетВСЕГДА, или, говоря иначе, —ВЕЧНО, то есть являет собою проблеск вечности.

Зазор между состояниями сознания — понимать (в данном случае — чувствовать) и знать (назвать, дать имя — слово) — это и есть пластина сжатого времени^[34]. Только соединение их рождает акцию понимания, и оно возможно только как акция.

В чтении этой книги М.К. меня не покидало ощущение, что для его опыта проживания Риска необходимым было обнаружение себя (identity) в сфере сжатия и разжатия времени. И если у Пруста время не просто раскручивается, но именно разжимается, разархивируется, как бы обращаясь в разнообразно изогнутую, но не спиралевидную ленту, то текстуально Мамардашвили выстраивает себя иначе. Все эти вариации, кружения вокруг невидимостей, перетекание которых идет по основе прустовской текстуры, связаны с одной фантастической целью — постоянного «держания» иероглифов-знаков «внутренней книги» Пруста с тем, чтобы перманентно устраивать сдвиг и катарсис собственного сознания как единственное и максимально адекватное понимание.

М.К. заглядывает, рискуя собой, в то узкое пространство листа Мёбиуса, где проходит плоскость сгиба. То есть он может производить мысль и себя как мысль, лишь живя в пластине сжатого времени.

Пластина сжатого времени между понятным и знанием значима не сама по себе, а той формой, которую она обретает. И все дело в том, как мы ее индивидуально переживаем.

Эти формы проговаривает язык, отделяя в своих мизансценах одно от другого:

— Вы так думаете? — Или:

— Вы так считаете? — Ответ:

— Я не думаю, я — знаю.

Здесь в зазоре (этой пластине сжатого времени) имеется в виду, что ПОЗДНОмыслить, поздно думать, потому что яУЖЕзнаю. Прозрачность пластины в языковом отношении определена тем, что сжатое время исключает возможность и необходимость нанесения на себя слова-знака, облечения себя в покров вербальности. Кстати говоря, в других местах исследования психологической топологии пути М.К. настаивает на том, что рассматривать что-либо или размышлять о чем-либоужевсегда поздно. Но и понятное само по себе совершает какие-то определенные действия по ускользанию от нашего разглядывания и демонстрирует эти действия нам.

Мамардашвили, размышляя о внутреннем эстетическом потенциале языка, отчетливо видел внутреннюю связь случая реальности и случая в языке, как свершающемся // несвершившемся событии.

«Самая интересная(что можно прочитать как непонятная и неизвестная одновременно — В.К.)категория событий — неслучившиеся, хотя... в мире названий и языка мы их воспринимаем, как случившееся»^[35].

То есть то, что предстает перед нами как случившееся, фактически есть иллюзия, фантом понятного, который предстает перед нашим взором только потому, что ЯЗЫКпридал ему такую форму. Придал и передал. И потому понятное обладает формой фантома. Понятное есть избыток в силу того, что в нем излишек ясности. Именно этот излишек ясности М.К. стремится избыть, редуцируя и его. Он еще раз повторяет: «если я понял, то потому что уже понимал»^[36]. Анализируя подобное, он обнаруживает новый «зазор»: между «качествами» психической жизни (они идентичны «моральным клеткам» жизни) и «моральной клеткой» (она «выделяет себя не в качестве отдельного и нами видимого индивида, а в качестве индивида мира»^[37]. И тогда:

«Если я отождествил... покрасневшие щеки с моральными клетками, то в художественном произведении это — качество языка, которое существует и в нашей жизни...Альбертина употребила слово и по этому слову Марсель заключает, что ее можно обнять. Качество языка не есть смысл, аналитически сообщаемый нам речью»^[38].

Из этого достаточно противоречивого представления об отношениях между невыразимыми состояниями сознания Мамардашвили выходит, снимая новый «зазор» апелляцией к наличию «неизвестной страны». Но это уже другая метафора, другой смыслообраз, обнимающий тело еще одного ментального мира среди миров, которые он так чувствовал:

Качества языка— это ключ к полнообъемному взгляду на «Лекции» не только как на философское, но и как на художественное произведение, ибо этикачества языкаесть то, чего нет в тексте, но то, что держит текст в своих объятиях. Они являют слипшесть наррации и размышления. Это неповествование о размышлении, а размышление вместе с повествованием.