Два слова об энтелехии автора: з.Зиник и в.Пелевин

Ныне, в эпоху заката (или тупика) постмодерна, можно констатировать, что один из самых сильных ударов литература и творчество в целом получили от эссе Ролана Барта «Смерть автора». Удар этого блестящего произведения оказался сокрушающим для ойкумены литературы, литературной критики и эстетики, а вред этого концептуального сочинения сказался в том, что оно убило волю человека пишущего. Это был удар по всей сфере воображаемого и способности к воображению. Результатом соблазнения от потрясающих сознание откровений типа: «текст пишется контекстом», «текст создается языком», «гул языка», «язык, текст пишет мною» и проч. — явились на свет вялые, безвольные, аморфные вещи, тексты без страсти, без живой крови, (а Ницше когда-то признавался, что любит книги, написанные кровью), чаще всего с полным отсутствием стержневой основы и энергичного напряжения.

Все это проявилось в виде некой игры смены масок и как кокетство с псевдоанонимностью и разнообразными формами мягкой плагиации. Пошлый обмен совершается между анонимностью подлинной и претенциозной, столь характерной для современного культурного состояния и столь (по слову Г.Гессе) фельетонистской, столь как якобы действительной, а в действительности претендующей на лавры Герострата. Сформулированные принципы в эссеистике Барта открыли путь к беззаботной и шизофренической безответственности по отношению личного представления. Причем безответственности, безумно заинтересованной в собственной персональности. Когда современный человек ощутил свою децентрацию, когда фактически узнал, что мир не вращается вокруг него, что не он владеет миром, что им что-то владеет, что им обладает нечто, которое он сам же и производит в движении своего жизнебытия, то это осозналось в первую очередь через материальную плоть языка. В стихийной и самостоятельной жизни языкового потока, который теперь представлялся то Боговым, то дьявольским процессом, униженная и ничтожная пишущая песчинка извивается марионеткой. Эту новую ситуацию прежде всего ощутили стихотворцы, литераторы и философы. А затем этот удар пережила вся наша отечественная литература, энергетика которой стала выявляться в ауре истощенной и жеманной женственности. Левое обращается в правое, реальность понятного все больше уступает свои позиции шизоидности, а мир реальной психической жизни, все больше теряя свою половую определенность и способность к адамизму, голубеет на глазах.

Слово в литературе, литературное слово (или как сейчас предпочитают высказываться — в тексте) утратило способность изображения и смысла, и абсурда. Текст потерял энергию изобразительности, свойства и возможности художественности, стал предельно не нужен в «диетах старика» Пеперштейна, а терминология, созданная Монастырским и компанией московского концептуализма в жестовых кунштюках, почила в Бозе вместе с концептуализмом в виде нечитабельных документов и любовно изданного словаря псевдозначимых неологизмов одноразового употребления. Изобразительный текст потерял всякие возможности в создании мира воображаемого, растворился в квазикомментирующих рефлексиях, в воплях и центонах Видоплясова (он же Пригов), в дурнопахнущей, тошнотворной и нечитабельной порнухе Сорокина, с умилением и исследовательским пылом повествующего о субстанции и трансформациях дерьма.

* * *

Есть книги, которые сразу читаешь взахлеб, есть книги, в которые нужно вчитываться. И только когда вчитаешься, то потом читаешь, смакуя, если не каждое слово, то почти каждую фразу. Об этом задолго до меня и лучше сказал все тот же Набоков: «книги, которые вы любите, нужно читать, вздрагивая и задыхаясь от восторга… Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, — тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту — тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови»^[90].

Сейчас же появились книги, которые прочесть невозможно. Можно добавить — и не нужно.

Они сами себя и демонстрируют на книжном подиуме — я книга не для чтения. И даже термин такой появился — читабельность. Как будто книга может или должна быть нечитабельной? Как будто ее достоинство в том, что должна быть не прочитанной? Просто быть. И вот часто современная «раскрученная» книга «раскрученного» автора может просто быть, оставаясь непрочитанной в урагане рекламного шума вокруг нее. То есть весь процесс создания посредством слов эстетического объекта дебилизуется в акте его представления, а участники со смаком оценивают качество акции или инсталляции по шкале шизоидности. И тьма постмодернистских текстов такого рода выполнили страстный завет революционного поэта «чтоб перо приравняли к штыку». Теперь эти тексты не просто приравнены к штыку, а сами являются штыком, гранатометом, цель которого одна — убить читателя. И сейчас после смерти автора самоходные тексты-тараны-тараканы уничтожают последнего читателя.

Когда подряд встречаешь две книги, которые читаются, увлекая тебя вербальным потоком скоростного воображения, то уже одно это их ставит в один ряд. Они достойны стоять на книжной полке рядом друг с другом. За пару последних лет я повстречался (кроме романов М.Павича) с двумя подобными сочинениями — это знаменитый «Чапаев и Пустота» Виктора Пелевина и «Встреча с оригиналом» Зиновия Зиника^[91]. Оба романа изданы в 1998 году.

Но вот что интересно: роман Пелевина явно бестселлер 98 года, у него тираж — 10000 экз., а роман Зиника никак не тянет на звание бестселлера и тираж его ровно в десять раз меньше. Что же касается качества письма, то эстетически проза обоих текстов вполне сопоставима. Хотя «Встреча с оригиналом» по качеству интеллектуального нарратива во многом перекрывает пелевинский текст.

Здесь знаменательны два вопроса: достоинство текста и скорость письма.

Достоинство художественного текста обуславливает его самодостаточность. Но самодостаточный, то есть обладающий полнотой, текст, находится не в вакууме, а в сплошь набитом культурном пространстве. В атмосфере других текстов, еще пылающих или тлеющих их останках.