Пути зрения в «Камере обскура»

Я остановлюсь на трех текстовых фрагментах (из первой и финальной частей текста), характерных для сферы порядка зрения.

(1) «Ему (Горну — В.К.) нравилось помогать жизни окарикатуриваться — спокойно наблюдать, например, как жеманная женщина, лежа в постели и томно улыбаясь спросонья, доверчиво и благородно поедает пахучий паштет, который он ей принес, — паштет, только что составленный им же из мерзейших дворовых отбросов. Войдя же в лавку восточных тканей, он незаметно бросал тлеющий окурок на сложенный в углу шелковый товар и, одним глазом глядя на старика еврея, с улыбкой нежности и надежды разворачивающего перед ним за шалью шаль, другим наблюдал, как в углу лавки язва окурка успела проесть дорогой шелк. Этот контраст для него и был сущностью карикатуры...»^[54].

Если не впечатляться качеством фактуры этой ситуации, о-странитьее, то данная нарисованная текстовая картинка составляет пространство границы-разрыва. В чем и почему? Да в том, что это не просто граница. Вводя безоценочное слово «контраст», Набоков раздвигает линию границы до масштабного для нашего взгляда поля и тем самым разрывает ее, пытаясь показать нам ситуацию персонажа творящего и разглядывающего одновременно. В то же время ситуация Горна и здесь, и в других последующих пространствах его эстетических переживаний и наблюдений удивительным образом аналогична ситуации человека, завороженно глядящего на пламя и пытающегося увидеть то место, где пламя обращается в дым^[55]. Этот топос из порядка зрения Набокова, который обозревает способ видения своего персонажа, выражен автором в форме слова. Но, угнездившись в порядке набоковского языка, этот топос образует остановку восприятия в порядке чтения, то есть переводит пространство границы-разрыва из неактуализованного текста в текст-восприятие. И у читателя порождает некие боковые и во многом, может быть, странные, несущественные вопросы. Они могут быть разнообразными, если сознание воспринимающего самостойко и не тащится в какой-либо массовидной телеге моды. Но, задав эти вопросы самому себе, можно прочитать внутренний сюжет «Камеры обскура».

Можем ли мы знать, как видит одноглазый с рождения человек? И как видит и что видит? А если у него этот единственный глаз левый, то как и что он видит тогда? А если этот глаз у него правый, то как и что он видит им?

Набоков стоит за Горном, сам смотрит и показывает мне, как смотрит и активно, актуально наблюдает за миром Горн. Способ смотрения у Горна, показывает Набоков, — это действие вращения, оборачивания мира, физического внедрения в мир и наблюдения за результатами такого внедрения. То есть, Набоков демонстрирует мне (без всяких моральных экивоков) просто ситуацию зрения существа, у которого оба глаза — левые. В смысле зримостной способности Кречмар есть зеркальное versus Горна. Кречмар смотрит на мир только правым глазом. И у него оба глаза — правые. Его правые глаза пытаются осматривать мир вращением справа налево. Но мир не вращается по Кречмару, когда кречмаровское вращение сталкивается с другим вращающимся видением, то происходит событие катастрофы — Кречмар слепнет. Мир же вращается по Горну, а именно — слева направо. То есть начало мира находится в левом пространстве^[56]. И возможно, фашизация мира, которую Набоков впоследствии осмотрел в «Приглашении на казнь» и «Bend Sinister», идет из нас, поскольку мы сдвинули свой угол зрения в «зловеще левеющее» место.

«Горн сидел на складном стульчике, совершенно голый. От ежедневных солнечных ванн в саду или на крыше (где он, нежно воя, изображал эолову арфу), его худощавое, но сильное тело, с черной      шерстью в форме распростертого орла на груди было кофейно-желтого цвета. Ногти на ногах были грязны и зазубрены. Недавно он облил голову под краном на кухне, так что темные его волосы лежали плоско и лоснились. В красных выпученных губах он держал длинный стебелек травы и скрестив мохнатые ноги и подперев подбородок рукой,.., не спускал глаз с Кречмара... Он [Кречмар]прислушивался ... и Горн это знал и внимательно наблюдал отражение каких-то ужасных мыслей, пробегавших по лицу слепого, и при этом испытывал восторг, ибо все это было изумительной карикатурой, высшим достижением карикатурного искусства»^[57].

В результате действия-вращения своего искривляющего взгляда (окарикатуривания жизни) Горн сам перемещается из точки наблюдения вовнутрь карикатурного пространства. Из него он уже не способен выйти, он прикован к своему правому (позитивному) отражению — Кречмару. Прикован потому, что возбуждающие жизнетворные соки он получает не столько от переживаний любви с Магдой (любовницей ослепшего Кречмара), сколько от созерцания судорожных попыток слепого посмотреть при помощи слуха^[58]— и вынуждено впадает в дурную бесконечность продолжения искривляющего действия собственного взгляда. Горн фактически находится во власти не своего языка, не во власти языка, а во власти стилистики собственной зримостности. Он не читает жизнь, реальность, а кривым способом актуативно отражается в ней, наблюдая ее.

[Вспоминается ницшевское: Что такое обезьяна по отношению к человеку? — Карикатура! Так же и человек — карикатура по отношению к сверхчеловеку.]

Но, хотя сам Горн есть только отраженный вымысел автора, поле набоковской обозримостности (в силу своей миражной природы) замечательно тем, что оно пустотно, и в нем порожденное отражаемое свободно. Оно обладает и способностью самопорождения и свободного формирования... До определенного момента. Поскольку же это отражаемое есть также и выражаемое Набокова, то этот момент наступает, когда свободно гуляющий и хулиганствующий вымысел начинает упираться в антропологические границы-пределы представленного поля обозрения. Взгляд Набокова устает, и это сразу сказывается, как моралистика, когда в дискурс зрения в этом фрагменте втискивается дискурс показа жеста потери Горном гуманоидных черт.

«Конечно, я вас знаю. Ваша фамилья Горн», — сказал Макс, тяжело дыша и смотря в упор на этого голого человека, который ухмылялся и все прикладывал палец к губам, нисколько не стыдясь своей отвратительной наготы... «Дурак», — сказал Горн [Кречмару—В.К.], махнув рукой, и побежал к двери, ведущей на лестницу. Макс схватил трость, лежавшую на полу около кресла, догнал Горна — Горн обернулся, выставив ладони, — и Макс,.., со всей силы треснул Горна палкой по голове около уха. Тот отскочил, продолжая усмехаться, и вдруг произошла замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Горн, стоя у стены и осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу. Макс кинулся на него снова, но голый увильнул и взбежал по лестнице»^[59].

(В скобках замечу, что такое окарикатуривание нам не смешно, что оно смешно для какого-то инфернального взгляда, испытывающего удовольствие иного характера. Это удовольствие другого порядка; так и кажется, что оно больше сродни тому панталонно-клетчатому господину, который посещал Ивана Карамазова. То есть это смех не дьявола, а пошлейшего черта. И потому оказывается, что когда Набоков нам вербально показывает, как это смешно, то комическое карикатуры выплывает только для Горна. Возможно потому, что автор педалирует тот единственный способ, которым Горн окарикатуривает жизнь, помещаясь в нее, — Горн становится реализованной метафорой: он умножает перегрузку (итал. caricare — преувеличение, нагружение, перегружение) осмеиваемого объекта и тем выводит комическое из акции вовне ситуации. Карикатура удовлетворяет только его, нам же это не смешно. У нас же смех вызывает тот морализаторский дискурс, при помощи которого Набоков разрушает пошлость.)

(Или эта точка обращения левого в правое и правого в левое и есть пространство морали, так сказать, место кантовского нравственного закона?)

Казалось бы, в данном фрагменте одной из финальных сцен Набоков вроде увидел ту «точку точек» (Мамардашвили), где левое обращается в правое. Если бы не присутствие вот этой моралистической интонации. Именно она и говорит о том, что Набоков устал от путешествия своего вымысла в том плане, что оно давно уже ему не нравилось, оно давно перестало ему доставлять удовольствие. То удовольствие от вымысла, которое было в «Машеньке» и других произведениях, предшествующих «Камере обскура», здесь не случилось. И не случилось, потому что изначально была выбрана не та интонационная позиция показа данного игрового миража, его представления, языковыми средствами. Интонация языка игрового вымысла в зеркальном пространстве была одна, а интонация набоковского языка, (который в то время писал по-русски) была совершенно к этому не приспособлена.