Еще к критике вопроса

Так поставленный вопрос(ы?) провоцирует недоумение, которое само по себе является вопросом: а зачем? И для чего?

И если ожидатели (т.е. эксперты по эссеистике) придут в восторг от некоего «неожиданного» ответа типа: «чтобы спасти культуру», «обозначить путь гармоничного развития», «обнаружить болевые точки культурного неблагополучия», «обрисовать рецепт создания цивилизации всеобщего благоденствия», «показать выход из перманентного катастрофизма», «что-то сказать о конце истории или попадания в мировую историю», то они могут получить еще один образец культурного мифа.

Упомянутый рекламный слоган является выразительной структурой бессознательных ожиданий, обусловленных человеческими машинами желания, работающих на холостом ходу. Такая вот работа Разума в режиме мастурбации. Поскольку повседневность уже выстроена на бессобытийность и в ней нет чувственных постижений. А ведь за «исполнение желаний» всегда приходится платить. И слоган (с восклицательным знаком) пытается породить в нас неорганическую, искусственную потребность и мошенническим образом выжать из нас денежки за параллельный подлинным потребностям товар. Так и предложенный вопрос(ы) есть попытка порождения не действительной заботы, но ее имитации.

Неужто та самая хайдеггерианская «забота» для нас скопище симулякров?

Предложенный вопрос романтичен до сентиментальности. В нем нечто и туманная даль, в нем «ахи» и вздохи. Он отдает цинизмом: в нем смешаны страх и надежда, нетерпимость желания и желание разумности, ужас перед возможностями и безумная вера в благое устройство мира. В артикулированном виде из него сочится двусмысленность. В нем одновременно звучат и призыв, и сомнение, и апломб заплутавшегося Улисса. Лукавство, содержащееся в вопросе, обнажает не мудрость, но ту хитрость обезумевшего Разума, которой беременно время конца тысячелетия.

Конформизм:«Их есть у меня!»

Но с давних пор у меня сохранилась пара простеньких идеек, имеющих некоторое отношение к столь криво поставленному вопросу. Да только, вероятно, не хватало дара для того, чтобы их адекватно, ярко, выпукло, страстно и зажигательно выразить.

Но коль скоро перед глазами помавали некоторой славой и валютой (деньги-то, деньги какие!!!), то и мое возмущение постепенно стало утихать и все я пытался нащупать в себе радость от согласия, от конформности. Это когда ты в едином строю, рука к руке и чувство локтя (когда тебя не отталкивают и ты не отталкиваешь, а в связке с другими поддерживаешь и тебя поддерживают), когда ты единомышленник по контексту восприятия и понимания с другими. Ах, это чувство единения с традицией мысли (или этноса), с другими, эта солидарность, эта соборность, это товарищество, эти коллективные упования!

И все ждал, вот почувствую это, обрету тональность, проникнусь такой же, как у вас, безумной озабоченностью по уничтожению времени, да и засяду за ответ. Чтобы без сна и отдыха на одном дыхании навалять нечто, безусловно спасительное.

Только обрел, да снова загвоздка.

Ваш вопрос, предполагающий в ответе утопию, порождает целую ветвь вопросов. И вот опять же еще один. Он сакраментален: а кто будет освобождать то или/и другое друг от друга? Этот-то вопрос всегда и был самым болезненным в утопиях. То есть человечеству всегда, как некий довесок, избыток, до зарезу необходим палач. А за ним сыск и полиция, прокурор, адвокат, судья, и проч. То есть человек без этого как бы и не человек.

И если, говоря по-розановски, (у него свобода равна пустоте) освободите вы прошлое от будущего и/или будущее от прошлого, то живое человечество окажется пустым и в пустоте. И что же оно будет делать с этой пустотой?

Желание освободиться от прошлого-будущего в свою очередь выдает страх перед Полнотой. А ведь человек уже все ис-полнил, все вы-полнил. Теперь мир переполнен идеями и изобретениями, изображениями и конструкциями из звуков, дерева, слов, мыслей, глины, бетона, красок, железа, нефти и проч. Если же освободиться от «вчера» для «завтра» и «завтра» для «вчера», то и наступит тьма египетская, то есть пустота.

Искусство, литература и философия XX века много раз уже проработали пути уничтожения (пардон! — освобождения времени) и показали злосчастия освобожденного времени и героической пустоты (скажем, хотя бы Кафка, Роб-Грие и наш свеженький Пелевин).

[Интересно, что в начале века литература не занималась освобождением прошлого и будущего друг от друга, а наоборот, Пруст делал прошлое настоящим и будущим, а Джойс, соединяя «вчера» и «завтра», обращал настоящее в вечность.]

Да ведь и нынешние философия и искусство уже освободили будущее творчество от прошлого. Вот уже провозглашена «смерть искусства» и «смерть философии». Идут всяческие размышления и художественно-практические акты о жизни философии и искусства после смерти. И что?! Занялись пошлой жестикуляцией, демонстрируя мыслительное и чувственное бессилие. Основная забота современного искусства — изобразить жест. И этот жест, как всякий жест, есть указующий перст: «Вот как надо (или не надо)!», «Вот так еще не было!» и проч. А знаковый смысл этого скрывает наглый, агрессивный моральный императив, поверхность которого в оболочке аморализма, эпатажа, провокации несет мощный заряд дидактики.