Культурология ХРЕСТОМАТИЯ 2 ЧАСТЬ

Это отношение к Слову как носителю Божественного духа, закреплено в начале Евангелия от Иоанна: ―В начале бе Слово и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово‖. Словопочитание отразилось в раскольничьих спорах, где речь шла не столько о духе, сколько о букве Божественных книг. Отзвук этого чисто русского отношения уже в двадцатом веке (1921) прозвучал в прекрасных стихах Гумилева:

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали Словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

Впрочем, священный ужас перед Словом испытывали и большевики,

таким образом, не подозревая об этом, отдававшие дань древней русской традиции. Все семьдесят лет своего зловещего правления они смертельно боялись всякой не санкционированной свыше устной и письменной речи.

Шишков относился к слову с мистическим уважением. Для него в слове воплощался дух народный, материализовывалась идея, способная и созидать и разрушать. Он готов был запрещать вредное слово с неменьшим усердием, чем большевики. В записке о цензуре (1815) Шишков говорил: ―Наглость слова – не меньше как и хитрость его: при малейшем нерадении блюстителей нравов, оно обезоруживает их строгость, смягчает суровость,

исторгает ласки у гнева, похвалы у ненависти, и безбоязненно тысячами путей распространяет язык страстей и лжи. Такова есть хитрость, смелость и сила слова, употребленного во зло!‖ 4 (Записки, II, 45).

Слова образуют язык. Язык для Шишкова есть воплощение национального сознания, наиболее полное выражение национальной ментальности. Это – одна из важнейших составляющих национальной

111

культуры, которая мыслилась им прежде всего как любовь к отечественному: ―Вера, воспитание и язык суть самые сильнейшие средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к Отечеству‖ (―Рассуждение о любви к Отечеству‖). ―Тезис Шишкова о языке как коллективной памяти народа, отпечатавшейся в историческом прошлом языка – из чего следует тезис о пагубности разрыва с этим прошлым для национального самосознания, – представляет собой квинтэссенцию романтических представлений о языке как воплощении духа народа‖, – совершенно справедливо замечает современный исследователь.

Национальным языком России, с точки зрения Шишкова, должен быть церковно-славянский, который воспринимался Шишковым мистически,

сакрально. Он видел в церковно-славянском языке главную сокровищницу национального духа, ―мистически связанную с Божественной мудростью еще до принятия христианства... как незыблемое основание веры нашей‖.

Главными противниками Шишкова были Н. М. Карамзин и его талантливые друзья и последователи: В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П.

А. Вяземский, В. Л. Пушкин и др.

В 1792 году в шестой части ―Московского журнала‖, выходившего тиражом около 300 экземпляров, была напечатана повесть издателя Н. М.

Карамзина ―Бедная Лиза‖. В ней рассказывалось о печальной судьбе влюбленной крестьянской девушки. ―И крестьянки любить умеют‖, –

говорил Карамзин, воспитывая у читателей не только человеколюбие, но и демократические внесословные ценности. Повесть была написана языком ясным и доступным, синтаксис ее был прост и прозрачен. Даже современному читателю язык Карамзина почти не кажется устаревшим.

Карамзин и настаивал на том, что писать нужно так, как говорят в образованном обществе, прислушиваться к мнению ―светских женщин‖: ―надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли‖, ―слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык‖.

При этом Карамзин далеко не чуждался иностранных слов, сознательно использовал фразеологические обороты и выражения, свойственные

112

французскому языку. И самое главное: по своим убеждениям (при всех оговорках) он был западником, считал, что для России естественен и необходим европейский путь развития.

У Карамзина появилась масса подражателей и последователей.

Сентиментальное направление покорило литературу, распространяясь на все жанры, в том числе на эпос и трагедию. Героем дня стал автор, который

―пишет так, как говорит, кого читают дамы‖ (Батюшков).

Против этих идей и настроений и выступил Шишков, как нельзя более ко времени и вполне злободневно. Прежде всего он резонно возразил Карамзину. Величественный язык литературы не может и не должен быть языком, каким говорят все равно где, на улице и в гостиной: ―Милые дамы,

или по нашему грубому языку женщины, барыни, барышни, редко бывают сочинительницами, и так пусть их говорят, как хотят. Расинов язык не тот,

которым все говорят, иначе всякий был бы Расин‖.

Для Шишкова западничество, ―несерьезный‖ подход к священной стихии языка, легкомысленно-сентиментальное отношение к общественной жизни было неприемлемо. ―Словесность‖, с его точки зрения, была серьезным общественным занятием, и основным предметом ее никак не должна быть частная жизнь маленького человека. А главное, он ратовал за литературу самобытную, презирал подражание французам, защищал исконные русские культурно-государственные устои, считал, что русская культура, русский язык значительно превосходят французские. Шишков отвергает всю французскую культуру с ее литературой и языком. Нация,

уничтожившая монархический принцип, религию, осуществившая якобинский террор, не может дать миру никаких конструктивных идей. Из чужеземных книг можно почерпнуть лишь ―невразумительное пустословие‖.

Французы выдумывают новые понятия, в их языке с невинными табуретами и шезлонгами соседствуют созданные революцией зловещие декады и гильотины. Сам французский язык ―беден, скуден‖, представляет собою

―бесплодную, болотистую землю‖. Эта чужеземная культура ―вламывается

113

насильно‖ на русскую почву, искажая, затемняя и уничтожая самобытные национальные основы.

Таким образом, у Шишкова речь идет не столько о слоге, о языке, даже не только о литературе, а об истории, идеологии, образе мыслей. Об этом и была написана книга ―Рассуждение о старом и новом слоге...‖. Она была явлением прежде всего общественно-политическим.9 В ней шла речь о судьбах русского просвещения и русской культуры, о путях развития русской государственности, ибо язык (церковно-славянский!) являлся для Шишкова важнейшей составляющей русского бытия. Попытки умалить, ограничить использование этого языка в литературных текстах он воспринимал как катастрофу, крушение основ, гибель России.

Шишков обильно уснастил ―Рассуждение‖ примерами уродливостей и нелепостей ―нового слога‖, где вычурные перифразы перемешаны с неуместно употребленными архаизмами. Эти образчики были действительно уморительно смешны, и насмешки Шишкова имели у читателей очень большой успех. Приведу один хорошо известный, хрестоматийный пример из книги Шишкова. Примеры языковых нелепостей, как это было недавно установлено, взяты Шишковым из книги третьестепенного писателя А. Ф.

Обрезкова ―Утехи меланхолии‖ (М., 1802). Они выделены курсивом:

―Вот нынешний наш слог! Мы не почитаем себя великими изобразителями природы, когда изъясняемся таким образом, что сами себя не понимаем, как например: в туманном небосклоне рисуется печальная свита галок, кои каркая при водах мутных, сообщают траур периодический. Или: в

чреду свою возвышенный промысл предпослал на сцену дольнего существа новое двунадесятомесячие; или: я нежусь в ароматических испарениях всевожделенных близнецов. Дышу свободно благами эдема, лобызаю утехи дольнего рая, благоговея чудесам Содетеля, шагаю удовольственно. Каждое воззрение превесьма авантажно...‖

Противопоставляя богатства русского языка скудости французского,

Шишков исходит из постулата о почти полной тождественности русского и

114

церковно-славянского языков: ―Древний Славенский язык, отец многих наречий, есть корень и начало Российского языка‖. В этом утверждении содержится значительная доля истины. Другое дело, что в процессе своего развития русский литературный язык обогащался, особенно лексически, за счет других, главным образом европейских языков. Именно этот процесс Шишков и хотел остановить.

При этом, говорит он, русский язык не только ―сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами,

заимствованными от сродного ему эллинского языка, на коем витийствовали гремящие Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потом Златоусты, Дамаскины и многие другие Християнские проповедники‖. Заметим, что для Шишкова греческий язык по отношению к славянскому не является первичным, более ранним, а всего лишь ―сродным‖. Позднее сторонники Шишкова договорились до того, что и сами греки переняли свою культуру у гипербореев, т. е. предков нынешних славян.

Показателен приведенный нами набор имен в самом начале книги Шишкова (на второй странице!): настоящую ―словесность‖, культуру создают поэты, воспевающие великие деяния и подвиги, красноречивые витии – государственные деятели, религиозные проповедники. И в этом отношении русская культура имеет несомненные преимущества перед французской, ибо последняя возросла не на оригинальной греческой почве,

как русская, а на вторичной – латинской. Поэтому язык их ―беден‖ и сама почва французской культуры ―бесплодная, болотистая‖, в отличие от русской

―плодоносной земли‖ (II, 3). На эту-то почву и пытаются создатели ―нового слога‖ перенести русский ―благоустроенный дом‖, уподобляясь павлину,

который ―пренебрегая красоту своих перьев... в прельщающий око разноцветный хвост свой готов натыкать перья из хвостов галок и ворон‖.

Итак, Шишков ратовал за самобытное развитие России, отвергая для нее приобщение к западной цивилизации. Он, таким образом, становился в оппозицию к молодому царю Александру I и его окружению, молодым

115

реформаторам, стремившимся устроить государственную систему по европейскому образцу.

В этих своих рассуждениях Шишков далеко не был пионером. Он опирался на размышления, высказывания и суждения своих предшественников и современников. Одним из них был Д. И. Фонвизин,

произведения которого Шишков хорошо знал и ценил. Ему должна была нравиться ранняя комедия Фонвизина ―Бригадир‖ (1769), в которой остроумно высмеивалась галломания, изображался молодой русский невежда, презирающий все русское и сожалеющий, что не родился французом. Впрочем, подобные насмешки русская сатирическая литература во второй половине ХVIII века хорошо знала (журналы Новикова, комедии Крылова и пр.).

Можно думать, что для Шишкова важнее и интереснее были письма Фонвизина из Франции. Они широко распространялись в списках, а

некоторые появились в печати уже в конце ХVIII века. В этих письмах Фонвизин живо, со свойственным ему юмором и талантом описал французский быт. Он рассказывал, что французское дворянство невежественно, спесиво и бедно. Русские люди среднего достатка живут лучше, чем богатые французы, а состояние русских крестьян ―несравненно счастливее‖, чем французских, страдающих от страшной бедности.

Фонвизин с полным презрением говорит о французском национальном характере: ―Рассудка француз не имеет и иметь его почел бы несчастьем своей жизни, ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться‖.

За десять лет до революции Фонвизин выступает против просветительской философии, которая разрушает религию и тем самым уничтожает добродетель, ибо нравственность, вопреки мнению французских философов, без религии невозможна. Да и сами эти философы, Д’Аламберты и Дидероты, суть ―шарлатаны‖, доказывающие на себе, каков ―человек без религии и как порочно было бы без оной все человеческое общество‖.

116

Особенно был близок Шишкову основной вывод Фонвизина:

перенимать у французов нечего ―ни в рассуждении чистоты, ни в рассуждении благонравия, ни со стороны практического нравоучения‖. Он пишет в ―Рассуждении‖: ―...надлежит с великой осторожностью вдаваться в чтение французских книг, дабы чистоту нравов своих в сем преисполненном опасностью море не преткнуть о камень...‖.

В1813 году Шишков советует второстепенному литератору Якову Бардовскому, которому он хотел поручить описание французских зверств в Москве, ―войти в историческое рассмотрение нравственности Гальского народа, где откроется широкое поле говорить о ядовитых книгах их, о

развратных правилах, о неистовых делах, породивших чудовищную революцию и тысячи старых и новых Маратов и Робеспьеров‖.

Вто же время, с точки зрения Шишкова, плодоносная почва русской национальной культуры породила идеальное, замкнутое в себе гармоническое сообщество, называемое Россией. Шишков был уверен, что простой народ сохранил в своем быту и в своем сознании культуру своих предков и вместе с этой культурой свои исконные добродетели: ―Мы видим в предках наших примеры многих добродетелей: они любили отечество свое,

тверды были в вере, почитали царей и законы: свидетельствуют в том Гермогены, Филареты, Пожарские, Трубецкие, Палицыны, Минины,

Долгорукие и множество других. Храбрость, твердость духа, терпеливое повиновение законной власти, любовь к ближнему, родственная связь,

бескорыстие, верность, гостеприимство и иные многие достоинства их украшали‖.

И русская литература, по утверждению Шишкова, тоже была средоточием всех мыслимых добродетелей. Тому же Бардовскому он пишет: ―...без всякого самохвальства, можно отдать справедливость, что в нашем народе не было никогда иных книг, кроме насаждающих благонравие, – иных нравов, кроме благочестивых, уважающих всегда человеколюбие,

117

гостеприимство, родство, целомудрие, кротость и все християнские, нужные для общежития добродетели‖.

Однако нынешнее современное русское общество, считает Шишков,

утратило прежнюю идилличность. Распалось целостное единство древней русской культуры и исчезла полная социальной гармонии прекрасная утопия,

где не было антагонизма между знатными и простыми, богатыми и бедными,

а главное, между образованными на современный манер дворянами и хранящими заветы старины простолюдинами. Именно к дворянам и обращается Шишков с горькими упреками: ―Мы не для того обрили бороды,

чтобы презирать тех, которые ходили прежде или ходят еще и ныне с бородами; не для того надели короткое Немецкое платье, дабы гнушаться теми, у которых долгие зипуны. Мы выучились танцовать минуэты, но за что же насмехаться нам над сельскою пляскою бодрых и веселых юношей,

питающих нас своими трудами‖. Шишков особо подчеркивает, что жизнь простого народа не переменилась за столетия: ―Они так точно пляшут, как бывало плясали наши [курсив мой, – М. А.] деды и бабки. Должны ли мы,

выучась петь Итальянские арии, возненавидеть подблюдные песни? Должны ли о святой неделе изломать все лубки для только, что в Париже не катают яйцами?‖.

Трагический распад этой утопии для Шишкова начался с отрыва образованного общества от исконного русского быта и русской культуры. В

прошлом, с точки зрения Шишкова, такого разрыва не было. Вопрос об отрыве образованной части общества от народа занимал умы русской интеллигенции на протяжении всего ХIX века. Шишков, кажется, был одним из первых, кто поставил этот вопрос. Правда, еще Карамзин в повести

―Наталья, боярская дочь‖ (1792) говорил о той же проблеме и тоже в исторической перспективе, противопоставляя национальное единство прошлого настоящему: ―Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю‖. Впрочем, у Карамзина вся эта

118

древнерусская идиллия описана вполне иронически. Так же иронично, по-

видимому, и приведенное выше рассуждение. Шишков это прекрасно понимал. Недаром он считал ―Наталью, боярскую дочь‖ произведением вполне безнравственным, не столько из-за иронии по отношению к русской старине, но, видимо, из-за некоторых двусмысленных сцен и самого сюжета,

построенного на нарушении родительской воли (―я бы вырвал ее из рук дочери моей, естьлиб она читать ее стала...‖).

Спустя два десятилетия, уже накануне восстания декабристов,

размышления Шишкова вполне сохраняли свою актуальность для фрондирующей дворянской интеллигенции. Так, А. С. Грибоедов писал в

―Горе от ума‖:

Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев.

Чтоб умный, бодрый наш народ Хотя по языку нас не считал за немцев.

О разрыве между народом и интеллигенцией Грибоедов говорил не только в ―Горе от ума‖, но и в очерке ―Загородная поездка‖, в котором явно звучат идеи, близкие шишковскому ―Рассуждению‖: ―...я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны,

эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими... народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и

навеки‖. Вполне можно полагать, что размышления Шишкова повлияли на Грибоедова и вообще оказались у истоков всех последующих споров о судьбах русского народа.

Кто же виноват в этой пропасти, отдалившей народ от просвещенного сословия? Князь Щербатов в известном памфлете ―О повреждении нравов в России‖ (1786–1787) говорил, что до Петра Великого жизненный уклад русских царей и вельмож отличался простотой и скромностью. Именно с

119

Петра началось на Руси ―повреждение нравов‖. Правда, у нас нет никаких оснований думать, что памфлет Щербатова был известен Шишкову (он был впервые опубликован только в 1858 году Герценом в вольной Лондонской типографии).

Несколько позже книги Шишкова, в 1810 году, Н. М. Карамзин в знаменитой ―Записке о древней и новой России‖ обвинил Петра в роковом расколе русского общества: ―...со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и Русский земледелец, мещанин, купец увидел Немцев в Русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний‖. Последующие поколения славянофилов именно Петра считали главным виновником искажения естественного пути русского развития.

Шишков с его искренними монархическими убеждениями не мог позволить себе в чем-нибудь упрекнуть русских царей. Он делает Петра защитником русской национальной идеи: ―Петр Великий желал науки переселить в Россию, но не желал из Россиян сделать Голландцев, Немцев или Французов; не желал русских сделать не Русскими‖. Восторженный панегирик посвящает Шишков Екатерине II, восхваляя ее любовь к России и русским нравам: ―Великая Екатерина мудростию правления своего распространила, возвеличила, прославила, украсила, просветила Россию, но мудрость не отторгала ее от отечества: она любила русскую землю, русский народ, русские обычаи. Сама ходила в русском платье. Сама сочиняла великолепные зрелища, представляющие древние русские обыкновения.

Сама в известные времена в чертогах своих учреждала русские игры, не столько для собственного увеселения своего, сколько для показания народу своему, что она, любя его, любит и все, даже самые простые, забавы его и обряды‖.

Следует, конечно, учитывать, что Карамзин, нелицеприятно писавший о Петре и посвятивший Екатерине несколько саркастических страниц, писал

120