kafedralnye / 4-1. Историография / Лекции / 15. Историография 19.12.07

13

Лекция № 15

ИСТОРИОГРАФИЯ

от 19 декабря 2007 года

В прошлый раз остановились на болгаристике, на таком представителе как Полоузов. Полоузов с одной стороны был последователем в какой-то степени Венелена. Именно Венелен вдохновил его на занятия историей, но всё же учителя у него подобрались хорошие, я упоминала нашего Срезневского. И эта школа ему помогала.

Важно вспомнить в связи с Полоузовым последнее, что он основал многие источники по истории южных славян, в том числе его стараниями вышел и «Законник Стефана Душана».

А уже первый представитель болгарской историографии, который поднялся по оценкам большинства исследователей на европейский уровень исследования, его звали Марин Дринов (1838-1906 г.). Можно сказать, что он знаковая фигура не только для историографии болгарской, но и вообще для истории Болгарии.

Не забывали Марина Дринова и в России. Я говорила о том, что Дринова можно числить по разряду болгаристики, и по разряду российской славистики, поскольку он трудился в Харьковском университете. Его в России именовали Марином Степановичем, а по-болгарски он бал Марин Стоянов. Тут лишний раз можно вспомнить о монографии Гориной «Марин Дринов историко-общественный деятель», для всех, кому история Болгарии и историография важнее.

Такой деятель родом из болгарского городка Панабериште, это не большой городок, там же Дринов окончил 4-х классное училище, но училище давало для своего времени подготовку весьма не плохую. Помимо обычных предметов, которые включены в программу обучения, много иностранных языков. Преподавали в этом училище болгарский, сербский, французский, немецкий, латинский языки. И будучи учеником старательным, Марин Дринов после окончания училища был оставлен преподавать там же. Сначала он был помощником главного учителя, потом главным учителем, но через 3 года он со своим приятелем решили отправиться в Киев, чтобы продолжить обучение в Киевской семинарии. Но поехали они туда после того, как заручились обещанием общины своего городка, что она в течение 7 лет будет выплачивать им стипендии. Итак, при поддержке своих сородичей и сограждан они оказались в Киеве, окончили курс Киевской семинарии.

Теперь поехали в Московский университет на историко-филологический факультет. Туда было непросто поступить в 1860е годы. Отсев был огромным. Среди друзей Марина Дринова был Ключевский. Дринова приняли. В 1865 году он заканчивает Московский университет и становится кандидатом московского университета. Это означало, что он получил диплом о высшем образовании.

Дринов стал домашним учителем в семье княгини Голицыной. Ученик ему попался ленивый. Дринов находил время для занятий историей, этому способствовало и то, что он отправился с этим семейством в многолетнюю поездку из Москвы, СПб, Варшава, Вена, Женева. В Женеве оставались год. Дринов там занимался в архивах и библиотеках. Здесь он написал статью «Страшнее нашей народности фанариоты и иезуиты». Это была газетная публицистики, но привлекала внимание, поскольку затрагивала болезненные темы для болгарского общества. С одной стороны беспокоило проникновение в Болгарию католицизма, с другой стороны не хотелось мириться с засильем греков-фанариотов среди верхов местного болгарского духовенство. При всей его нелюбви к иезуитам, греки у Дринова вызывали больше негативных чувств.

Далее они оказались в Праге, там Дринов познакомился с Франтишком Палоцким и другими деятелями чешского национального возрождения. Там Дринов работал в библиотеке, и ездил в Вену, которая была недалеко.

Дринов заботился о том, чтобы собрат всех болгар-эмигрантов, разбросанных по Европе, и устроить съезд. В Праге был созван съезд болгарского литературного общества. Сам Дринов уехал с Голицыными. Но несмотря на это, его заочно избрали председателем этого общества.

Еще будучи в Праге, Дринов написал 2 книги, которые издали в Вене, на болгарском языке «Взгляд на происхождение болгарского народа и начала болгарской истории», и «Историческое обозрение болгарской церкви с самого ее начала и до сегодняшнего дня». Эти книги воспринимались как очень актуальная проблематика, публицистика. Но вместе с тем, эти злободневные публицистические выступления в печати являлись плодом его научных изысканий.

Дринов обращался к проблематике этногенеза и исходил он из следующего, что национально-культурное возрождение болгарского народа невозможно, пока наша история остается во мраке забвения. «Болгары оказались народом без истории, без прошлого, без предков. Посему недостойное чувство должно было охватить души болгарина, самоуничижение, которое мешает болгарскому самостоятельному развитию».

Дринов обратился к свидетельствам римских, греческих и византийских авторов, которые касались проблемы фрако-иллирийцев. Дринов был уверен, что ассимиляторская политика Рима способствовала тому, что в конце-концов фрако-иллирийцев практически не осталось. На их место пришли славяне. Дринов решительно выступа против фракийской теории. А ее поддерживал польский историк Лелевель. Согласно фракийской теории прародина славян располагалась на Балканах. И приверженцы этой теории считали, что фракийцы были прямыми предками славян.

Свою историю Дринов строил на основании реляций Прокопия Кесарийского. По его мнению Византия, которая оправилась от потрясений, легко бы могла себе подчинить славянские племена. Но тут явились воины, дружина Аспаруха, и суждено было «положить конец племенной жизни славян на Балканском полуострове, и соединить большинство их них в одно политическое тело, которое могло спасти вместе с независимостью и народность славян». Что касается протоболгарской теории, дело здесь темное, недаром споры продолжаются по сей день. Поэтому предъявлять претензии к исследователю 2й половины 19 века из-за того, что он считал именно Аспаруха и его дружину спасителями славян от ассимиляции Византии, было бы не вполне подходящим делом.

Надо обратить внимание, что сам Дринов не замечал допущенного им противоречия. Он утверждал: «болгары – эта маленькая орда или дружина, в скором времени была затерта многочисленными славянскими племенами, потонула в этом соединенном в одно элементе, не оставив в нем никакого следа своей инородной народности».

Вторая книга 1869 года «Историческое обозрение болгарской церкви с самого ее начала и до сегодняшнего дня». Основной тезис этой книги сводился к самостоятельности болгарского патриаршества. Начала его Дринов относил к 10 веку, т.е. правление С_____ . В этой книге довольно подробно освещалось богомильство. Появлению этой ереси способствовало 3 фактора: давнее манихейство, сохранившиеся в Болгарии остатки язычества и болгарский народный дух.

Во многом Дринов опирался на сочинения Козьмы Пресвитера. Дринов писал, что в Западной Европе богомильство имело хорошие последствия для народа, потому что с него началась борьба с властолюбивым римским духовенством, которая избавила народы от духовного и физического бремени римского папы.

Но в Болгарии, где разрабатывались другие стороны богомильства, его вероучение аскетизма, эта ересь имела чрезвычайно плохие последствия. Вот так Дринов разделяет богомильство: для запада и для Болгарии. Именно по этой причине в такой трактовке, предложенной Дриновым, угадывается социально-политический подтекст современного дня Дринова.

Патриотическим чувствам Дринова и его соотечественникам льстил тот факт, что болгарское учение, пусть даже ересь, нашло отклик в западной Европе, и вдобавок нанесло удар по презираемой Дриновым католической церкви. Но понятно, что Болгария это совсем другое дело. Для Дринова православная церковь болгарская, помимо всего прочего, воплощала собой национальную идею, и поэтому противостоящая ей ересь богомильство в том числе, не могла не вызывать никаких добрых чувств у историков. Хотя то, что он писал о богомильстве по сути было им позаимствовано у Козьмы Пресвитера.

Когда оценку этой позиции Дринова даёт современная исследовательница, упоминавшаяся не раз Горина, она отмечает главное, что сделал Дринов, то что ему удалось выделить в богомильстве его социальную направленность. Во-первых, здесь следует обратить внимание на то, что этот вывод держится всего на одной фразе из «Исторического обозрения болгарской церкви», а во-вторых, если внимательнее вчитаться, то мы получаем по Дринову «богомильство могло произвести хорошее впечатление на западные народы более всего своим учением против властей, как духовных, так и светских. Но здесь как раз то, что пишет Дринов, почерпнуто у Козьмы Пресвитера. И в таком случае, Горина могла бы адресовать свою похвалу не Дринову, как открывателю этой черты богомильства, а его предшественнику Козьме Пресвитеру. Поскольку как раз автор этой беседы на новую появившуюся ересь Богумила укорял еретиков за то, что те «учат своих последователей не повиноваться господам, хулят богатых, царя ругают, ненавидят старейшин, укоряют бояр, считают богопротивным суд царский, каждому рабу не велят работать на своего господина».

А Дринов просто-напросто резюмировал эту тираду Козьмы Пресвитера. И между этим утверждением, что еретики призывали выступать против властей, и выявлением социальной направленности, все-таки существует дистанция. Неважно, кому принадлежит изначальное утверждение, автору 10 века или 19. И отсюда обычный общий призыв: прежде чем какую-то оценку давать сочинению или идее, или концептуальной стороне дела, надо задуматься для начала: что концептуального? и существует ли основание говорить о концепции? и убедиться в том, что никто до этого автора, который является субъектом вашего рассмотрения, до него с этой же идеей не выступал.

А дальше Дринов продолжал путешествовать со своим семейством, и вполне плодотворно. В Италии в Неаполе Дринов познакомился с нашим известным славистом В.В. Макушевым, который известен своими разысканиями в области средневековой истории южных славян. Ему принадлежит труд «Сказание иностранцев 6-10 века о бытии, нравах славян».

Макушев ввел Дринова в архивы и библиотеки Неаполя. Много лет дружили, переписывались. Их переписка является основанием для того, чтобы делать выводы о состоянии отечественного славяноведения в 19 веке.

Дринов съездил и в другие итальянские города, поработал в Ватиканском архиве.

На обратном пути вновь оказались в Вене, Праге. Заглянули в Белград.

В 1870 году Голицыны вместе с Дриновым оказались в Москве. Путешествие продолжалось около 5 лет.

Оставаясь домашним учителем Голицыных, Дринов готовился к тому, чтобы издать магистерскую диссертацию. Ему прочили место в Харьковском университете. Там пустовала кафедра славянской филологии, но требовалась ученая степень.

В конце 1872 года диссертация была опубликована, она называлась «Заселение Балканского полуострова славянами». Была такая традиция: сначала публиковали диссертацию, а затем уже выносили на защиту. Весной 1873 года диссертация была успешно защищена в Московском университете. Касалась она туманных вопросов заселения славянами Балканского полуострова. Дринов писал: «Мы имеем все основания утверждать, что славяне составляли главное ядро варварского мира на Нижнем Дунае. Им принадлежит немалая, если не большая доля участия в разорении, которое испытали римские владения на Балканском полуострове в течение 3 века. Мы не буде далеки от истины, предположив, что между многочисленными варварами, переселившимися в конце 3 века в Мезию, было много славян».

Вот основная идея Дринова.

После защиты диссертации, Дринов перебирается в Харьков, занимает кафедру. Накануне занятия кафедры ему предстояло прочитать 2 пробные лекции перед советом факультета. Тему одной лекции выбирал сам претендент, тему второй лекции назначал совет факультета. Первая тема «Критический обзор Константина Багрянородного в водворении славян Балканского полуострова», вторая тема «О родине древнеславянской литературы». Дринов успешно справился. И с тех пор с 1873 года он читает общий курс по истории зарубежных славян в Харьковском университете.

Дринов приступает к написанию очередной докторской диссертации «Южные славяне и Византия в 10 веке». По ходу дела он выпускал новые работы. Одна из статей «Начало Самуиловой державы». В ходе поездок в Москву, Пловдив, он привозил новый материал, который тут же обрабатывал и пускал в печать.

Очень скоро уже в 1875 году работа была готова, вышла в чтение «Общество истории древностей российских».

Весной 1876 года Дринов защитил уже следующую диссертацию. Дринов потом вспоминал: меня мучили 4 часа, и пятеро боролись со мною, но не могли одолеть.

Неоспоримо то, что Дринов потрудился на славу. Он внес ряд уточнений в те положения, которые были опубликованы ранее. Ранее болгарское богомильство он не одобрял, теперь писал иначе: как противодействие сильно утвердившемуся византизму с его роскошным клиром, с его придворными кознями, с его государственным могуществом и общественными порядками. Вот такие акценты теперь расставляет Дринов в оценке богомильского движения.

На сей раз Дринов отзывается о богомилах как о людях чутких к общественным и политическим вопросам и притом дельно хлопотавших об осуществлении своего социально-политического идеала.

Учитывая эти изменения, можно констатировать, что Дринов от одной крайности перешел к другой. И в том, и в другом случае описание богомилов опиралось в большей степени на эмоции, чем на свидетельства источников.

На протяжении своей дальнейшей творческой жизни, Дринов в первую очередь интересовался Болгарией, а также южными славянами и Византией. В диссертацию вошли 2 большие главы: «Взгляд на древнейшую историю хорватов, сербов и южно-далматинских славян, их положение в 1й четверти 10 века», «Хорваты, сербы и южно-далматинские славяне в последних трех четвертях 10 века». Эти главы, где речь идет о южных славянах, примечательна тем, что в них Дринов настойчиво проводил мысль о благотворном воздействии франкского владычества на государственную консолидацию хорватских племен. Дринов подчеркивал, что в Северной Далмации и Посавской Паннонии, которые подпали под власть франков, рано сформировались достаточно устойчивые политические государственные образования. А те сербские племена, которые остались вне франкского влияния, напротив, надолго остаются в аморфном догосударственном состоянии.

Надо оговориться, что объяснение, которое предлагает Дринов, не бесспорно.

Безусловно на процесс складывания государства воздействовали многие обстоятельства, и в том числе внешнее давление и внешняя угроза. Здесь можно вспомнить примеры разных народностей. Кому повезло, а кому и повредило. Здесь можно вспомнить о Полабских славянах. Когда речь заходит о том, какие факторы в большей мере способствовали созданию государства, здесь сгодился бы многофакторный анализ, о котором мы говорили в контексте тех черт позитивистской методологии, которая появляется во 2й половине 19 века. Многофакторный анализ и теория равноправных факторов, но не равновеликих. Т.е. стоит говорить не только о франкском владычестве и давлении, которое способствовало возникновению ранних государств, но и о других факторах.

Понятно, что задача сама по себе, когда мы пытаемся чему-то отвести первое место, что-то отодвинуть на задний план, представляется весьма непростой. Но поскольку у Дринова мнение было очень определенным, он связывал образование Болгарского государства с подчинением местных славянских племен чужеземцам, протоболгарам, хотя очень невнятно высказывался по поводу роли Аспаруха и его дружины. Главное было в том, что он сам верил в свою правоту. Но собственная правота – это не бесспорный довод.

Уже с 1876 года – апрельское восстание, которое было подавлено жестоко турками. Оно произвело впечатление на Дринова. Но приходилось начинать учебный год. А Дринов все больше занимался не преподаванием, а в Харьковском комитете помощи славянам.

1877 год – Русско-турецкая война. Дринов – не только заметная фигура в истории славяноведения. Но он был оценен и как общественный деятель. Еще до объявления войны Дринова назначили сотрудником русской канцелярии в Болгарии. После освобождения Болгарии от турок, он стал руководить тамошней администрацией. Вплоть до мая 1878 года Дринов был вице-губернатором софийской области, участвовал в создании Тырновской конституции 1879 года. Летом вернулся в Харьков. Он стал разрабатывать новые курсы, такие как «История литературы южных славян в связи с их политической историей», «Краткий обзор внешних судеб и духовной жизни южного славянства с 15 века до наших дней». Обратите внимание, что акценты его интересов теперь больше касаются времен поздних, относящихся к периоду турецкого владычества. Он доводит это до современного состояния.

В своей статье «Отец Паисий, его время, история и его ученики» Марин Дринов ставил вопрос о содержании и периодизации болгарского возрождения. Это лишнее подтверждение тому, что Дринов поворачивает свои интересы к современности. Когда он оценивает выступления Паисия, он подчеркивает: наш народ был мертв в начале 18 века, болгары уже не существовали как народ, представляли собой собрание людей угнетенных, подавленных, разрозненных.

Именно после этой статьи Дринова многие коллеги обвинили в пессимизме. Но стоит это воспринимать как стимул к дальнейшему развитию.

В последние годы своей деятельности Дринов занимается и Кирилло-Мефодиевской проблематикой, возвращается к протоболгарской проблеме. Но теперь его привлекают не столько кардинальные крупные проблемы истории Болгарии, теперь он больше склоняется к локальным сюжетам.

Дринов умирает в 1906 году. Захоронен был в Харькове, но через 3 года его прах был перевезен а Болгарию, в Софию.

Вклад Дринова в историю болгаристики значительный, способствовавший, что болгаристика стала вровень с европейской наукой того времени.

Но к какой эпохе отнести писания Дринова? То ли по разряду романтиков, то ли позитивистов? Знаток деятельности Дринова Горина определяет его как романтика. Но делает оговорку, что он был прогрессивным романтиком.

Трудно согласиться с тем, что написано в учебнике. По мнению авторов учебника тогда в 1880-90-х годах в болгаристике наметилась тенденция к преодолению романтизма, который перестал удовлетворять интересы крупной буржуазии, стоявшей у власти. На мой взгляд довольно нелепое высказывание. Порассуждайте.

Проблема падения Речи Посполитой в трудах Соловьева и Костомарова.

Соловьев вам больше известен как историка Руси. Но именно Соловьев был убежден, что польский вопрос родился вместе с Россией. К истории Польши он обращался многократно. И тема русско-польских отношений проходит красной нитью чрез всю его историю России с древнейших времен. Польские сюжеты занимают много места в его монографиях.

Но даже если бы Соловьев ограничился написанием только одной «Историей падения Польши», то мы могли бы причислять его к выдающимся полонистам.

В 2002 году вышла книга Стегния «Разделы Польши и дипломатия Екатерины 2».

Несмотря на то, что Стегний имел больше времени, и было больше возможности собрать материалы, но что касается концептуальной стороны дела, он недалеко ушел от Соловьева.

Прав тот, кто сказал, что вплоть до наших дней «Историей падения Польши» остается не только первым, но фактически единственным трудом по этой проблеме. Эта книга появляется в 1863 году. Нам кажется, что это злободневный отклик на события Январского восстания 1863 года. Никогда не терял остроты для России вопрос о причинах гибели Речи Посполитой, вопрос о том, какая из стран сыграла наибольшую роль в польской катастрофе, на какой из держав лежит главная вина за разделы.

А с восстанием 1863 года эта проблематика приобрела еще большую актуальность. И фактически именно после Январского восстания в России более активно начинает развиваться полонистика.

Удивительно то, что книга появляется в том же году. Цензурное разрешение появляется в декабре 1863 года, когда повстанцы еще сражались, а у Соловьева уже готова книга. Даже для самого трудолюбивого историка такие темпы казались необычными. Но объяснение следующее: в эту монографию, не очень толстую, частично вошли целые главы из напечатанных ранее статей; пошли в ход материалы, которые Соловьев готовил для своих томов истории России с древнейших времен. Главное то, что часть тех материалов, которые вошли в монографию, были напечатаны. Дело в том, что в «Русском вестнике», начиная с №4 за 1862 год, Соловьев печатал цикл статей под общим названием «Европа в конце 18 века». Последняя статья из этого цикла появилась в марте 1863 года. После этого публикация оборвалась. Напечатанные и оставшиеся в рукописях фрагменты подверглись незначительной авторской корректуре и вошли целиком в монографию.

Итак, монография, которая выросла из цикла статей о политики России на ее юго-восточных рубежах, переросла в книгу о крахе Польского государства. Кое что пришлось изъять, кое что добавить, а во многом были даже видны даже следы спешки. Так, если вы посмотрите монографию, обратите внимание, что те события, которые были очень важны для последних лет сосуществования независимого Польского государства, конца 1780-х, начала 90-х годов отражены у Соловьева очень скупо. О восстании Тадеуша Костюшко он говорит бегло, хотя уделяет внимание совершенно третьеразрядным мелочам, переписка с русским послом в Польше и прочее. Можете открыть конец этой книги и прочитать: 8 января 1795 года Станислав Август простился с главнокомандующим и был так тронут нежным прощанием Суворова, что растерялся и не припомнил всего, что хотел ему сказать. За этим следует финальная фраза: Станислав Август не возвратился в Варшаву, Польша исчезла с карты Европы.

Это последняя фраза «Истории падения Польши» Соловьёва. Фактически третий раздел Речи Посполитой в этой монографии отсутствует – это одна из характерных черт этой книги Соловьёва. Хотя ничего другого до монографии автора Стегния 2002 года у нас не было, вот считайте сколько лет прошло. И подумайте, по какой причине?

Когда мы думаем, почему действительно Соловьёв именно так выстроил материал, а материала у него предостаточно, возникает сомнение в том, что дело было только в спешке, хотя он безусловно спешил. Не исключено, что объяснение тому, что нежелание автора вдаваться в те подробности, которые хоть в малейшей степени могли бросить тень на внешнюю политику Петербурга в польском вопросе. Вообще, когда мы смотрим на монографию Соловьёва, обращаем внимание, что она написана в обычной для него манере. В основе лежат дипломатические источники. Именно дипломатическая деятельность лежит в основе внимания историка. По сути движение сюжета от борьбы за опустевший после смерти Августа 3 польский трон, избрание Станислава Понятовского, все это вместе взятое преломляется сквозь призму переписки Екатерины 2 с ее сановниками, с ее послами, с Берлинским или Венским дворами. Текст по обыкновению для Соловьева перенасыщен цитатами. Читатель видит что-то вроде коллажа из корреспонденции: Репнин пишет Панину, Панин пишет Репнину и т.д. Хотя надо отдать должное Соловьеву, а он был большим мастером, все депеши впервые вводились Соловьевым в научный оборот, были скомпонованы и препарированы автором с действительно присущим ему большим мастерством.

Стегний так оценил старания Соловьева: что касается фактологической стороны работы Соловьева, то она как всегда предельно добросовестна и объективна. Остается неясным, как сочетать высокую оценку объективности Соловьева с готовностью признать приукрашивание ученым политики России, которая тут же амортизируется странной оговоркой: стремление приукрасить эту политику разумеется нельзя считать проявлением великодержавных и националистических настроений автора.

Один из современных исследователей посчитал, что извлечения из дипломатической переписки занимают у Соловьева 1/3 всего листажа. И объяснил это стремлением Соловьева усилить доказательность оценок и выводов своей монографии. Но просто-напросто Соловьев не отделял собственную позицию от позиции екатерининских дипломатов.

В то же время наш современный исследователь Каменский, который подготовил вступительные статьи и комментарии к полному изданию собраний сочинений Соловьева, он констатировал, что действительно комментарии Соловьева к этому огромному количеству дипломатических извлечений объясняется тем, что не хотел Соловьев вмешиваться в эти перипетии. Но даже там у Соловьева проскальзывает неодобрение политики Петербурга. В качестве примера Каменский приводит следующее: что Соловьев негативно воспринял отзыв (возврат) посла князя Репнина из Варшавы летом 1869 года. Каменский на этом основании выстраивает такую логическую цепочку: дело в том, что Репнин был сторонником более мягкой линии Петербурга по отношению к Польше. И можно предположить, что Соловьев считал ошибкой не только замену Репнина в Варшаве, но и изменение самого курса польской политики Петербурга.

Но дело в том, что формальная логика здесь не очень годится.

В подтверждение журнальной статьи 1862 года у Соловьева присутствовала знаменательная фраза: редкий государь восходит на престол с такими миролюбивыми намерениями, с какими взошла на русский престол Екатерина 2. В журнальном варианте эта фраза терялась в контексте. А в книге она открывает первую главу, что придает соответствующую тональность не только главе, но и всему труду. Помимо прочего, монография отличается тем, что нередко в ней апология теснит исследование. Больше того, именно эта фраза означает тот угол зрения, под которым анализируется вся проблема, т.е. проблема падения Речи Посполитой. По сути получается, что Речь Посполитая является как раз тем самым объектом, к которому императрица прилагала свои миролюбивые усилия. И поляки попадают в поле зрения историков постольку, поскольку они выступают послушным орудием петербургского двора, или, не пожелав принять предлагаемые им правила игры, проявляли неблагодарность.

В качестве иллюстрации подтверждение какие миролюбивые намерения императрицы тогда имели место, можно привести цитату из Соловьева, а он дает нам выдержку из депеши, которую отправила Екатерина своему послу Кайзерлингу Варшаве: Разгласите, что если осмелятся схватить кого-нибудь из друзей России (имела в виду Чарторыйских), то я населю Сибирь своими врагами и спущу запорожских казаков.

Если Соловьев не усматривал никакого противоречия между своим тезисом насчет миролюбия и подобными угрозами, и деяниями Екатерины, то стоит ли предполагать, что осудив отставку Репнина, историк осудил и монарший курс на раздел Речи Посполитой?

Чрезвычайную важность имеет заявление, которое Соловьев сделал во введении ко всей своей монографии. Цель введения ставил в том, чтобы поместить рассматриваемый им период русско-польских отношений, 1763-1795 годов, в общие рамки этих отношений, и также рассмотреть его в контексте европейской политики.

Так вот, это заявление: «Во 2й половине 18 века волей-неволей России надо было свести старые счеты с Польшей».

Когда историографы анализируют эту монографию Соловьева, они в большей степени прибегают именно к введению, поскольку именно в нем заключены все концептуальные идеи ее автора. Цитата: «В 1620 году католицизм праздновал великую победу. Страна, в которой некогда было высоко поднято знамя восстания против …., страна, которая и теперь вздумала восстановить свою самостоятельность вследствие религиозного движения в Богемии, была залита кровью. Иезуит мог на свободе жечь чешские книги и служить латинскую обедню». Так Соловьев представил начало, а всё подвел к одному, что теперь остались только 2 самостоятельных славянских государства в Европе: Россия и Польша. Но и между ними история поставила роковой вопрос, при решении которого одно из них должно было окончить свое политическое бытие. Легко догадаться, что вряд ли Соловьев допускал мысль, что политическое бытие могло прекратиться у России.